Лауреат 1995 года за повесть «Трепанация
черепа» (№ 1), 2002 года за роман <НРЗБ> (№ 1) и 2007 года за стихи,
опубликованные в №№ 1, 5, 7
СМЕРТЬ В ПАРИЖЕ
Памяти друзей
Эта девушка
божилась, что умрёт в Париже.
К своему стыду, не знаю, где её могила.
Вероятно, не в Париже, а гораздо ближе —
если у неё в Кузьминках сердце прихватило.
О, поспешные
обеты, нищие обеды!
Много скверного спиртного под мануфактуру.
Пусть прочтут стихи по кругу нервные поэты,
будто здесь у нас — парадный вход в литературу.
Здесь у нас лежат
на кухне алкаши-аркадцы,
изнывая от похмелья. Разве нет, Аркаша?
Пастухам к лицу цевница, каждый рад стараться —
да с утра тахикардия, выручай, Наташа!
Через час пришла с
мороза горе-парижанка
и сказала, открывая крепкие напитки:
— Или я люблю искусство и поэтов жалко,
или, есть такое мненье, дело в щитовидке…
А
покойный друг Аркадий стал ей строить куры
и как записной Ромео взвыл — «О, говори же,
светлый ангел!»
Вновь сгущался чад литературы —
в тот
запой и прозвучала мысль про смерть в Париже.
ТАНЦЫ ЗА ПЛУГОМ
Г.Ф. Комарову
Зачем вообще стихи?
Ей-богу,
не знаю. Думаю, что не сильно ошибусь, если предположу, что подавляющее
большинство людей прекрасно обходятся без поэзии. И это по-человечески не
говорит о них ни хорошо, ни плохо: они просто не получают от стихов
удовольствия.
Английский
классик Уистан Оден
высказался вполне определенно: «poetry makes nothing happen»,
что можно перевести как «поэзия ничем не оборачивается или совсем вольно:
«поэзия — сотрясение воздуха». И все же, безделица поэзии для восприимчивого к
ней человека иногда оборачивается эстетической радостью, даже потрясением.
Когда-то
в древности стихами (впрочем, по нынешним понятиям, довольно необычными)
писались священные тексты — считается, что для удобства массового запоминания
наизусть. Спустя столетия поэзия опростилась и постепенно стала пристрастием и
баловством, вроде спорта, коллекционирования всякой всячины или любви к
путешествиям. Баловством-то баловством, но с самыми серьезными вещами: с
любовью, со смертью, со смыслом или бессмыслицей жизни и т. п.
Не
только великий писатель, но и очень умный человек Лев Толстой считал, что
сочинять стихи — все равно что танцевать за плугом.
Он, вероятно, имел в виду, что думать на главные темы и так непросто, зачем же
еще усложнять себе задачу, отвлекаясь на всякие выкрутасы — размер и рифму. Но
чуткие к поэзии люди могли бы возразить, что Толстой, в общем и целом, прав, кроме
тех случаев, когда он не прав.
Возьмем
для примера такое философское суждение: объективный мир и человеческое мышление
имеют принципиально разные начала, поэтому все попытки осмыслить устройство
мироздания тщетны. Суждение как суждение — глубокое и горькое, его можно
принять к сведению. Но вот как высказался на ту же тему Тютчев:
Природа — сфинкс. И
тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Для
чувствительного читателя эти четыре строки тотчас делают отвлеченное
философское предположение личным переживанием, дают возможность испытать собственную
и сиюминутную эмоцию от старинной выкладки ума. А знать какую-либо точку
зрения на предмет и испытать по поводу того же предмета собственное чувство —
качественно разные вещи.
Зачем
мы посещаем памятные для себя места — двор детства или окрестности дачи, где
жили когда-то? Мы разве не знаем заранее, что нас там больше нет, что нет в
живых многих людей, с памятью о которых связаны эти пейзажи? Или для нас
новость, что время безвозвратно проходит? Всё мы прекрасно знаем, но хотим пережить
этот опыт вновь, понарошку воскресить прошлое,
убедиться в собственной причастности к печали и радости жизни.
Что-то
такое представляет собой и поэзия в сложившемся за последние два с половиной
столетия понимании. Ее можно сравнить со снадобьем, под воздействием которого
разыгрывается воображение, и человек на время оказывается под обаянием
какого-либо авторского настроения или хода мысли, но при этом все-таки отдает
себе отчет, чем вызван неожиданный прилив определенных мыслей и чувств.
Нечто вроде полусна на заказ.
Вот
этот-то, сродни наркотическому, эффект искусства,
скорее всего, и раздражал моралиста Толстого. И он имел право на раздражение,
поскольку как мало кто знал, с чем имеет дело.
Но
здесь — перекресток. Если мир и человеческая жизнь в нем — урок с более или
менее известным ответом, то поэзия, конечно же, помеха, потому что рассеивает
внимание и отвлекает от «учебы». При таком раскладе поэзия может пригодиться
лишь в качестве наглядного пособия или мнемонического подспорья.
Но
если допустить, что мир возник и существует по мановению непостижимой — личной
или безличной — творческой стихии, то искусству, включая и такое бесполезное,
как поэтическое, нечего стесняться: соразмерность и равновесие его шедевров
пребывают, как кажется, в согласии с загадочными законами и пропорциями
мироустройства.
Хочется
думать, что именно это имел в виду Пушкин, когда сказал: «Поэзия выше
нравственности — или по крайней мере совсем иное
дело».
Получается,
что я так и не ответил на вынесенный в подзаголовок вопрос «Зачем нужны
стихи?». Но это, в конце-то концов, даже утешительно: значит, поэзия — из ряда
главных явлений человеческого бытия, смысл которых так и останется вечной
головоломкой.
Все или ничего
Выше
я пытался возражать толстовскому сравнению поэзии с танцем за плугом; сейчас я
собираюсь Толстому поддакивать.
Со
времен романтизма поэзия добилась права не приносить ощутимой пользы, но это
послабление усложнило стихотворцам задачу. Освобожденные от обязанности
поставлять читателям какие-либо положительные сведения, лирики обрекли себя на
максималистский режим эстетической оценки и самооценки: либо пан — либо пропал.
В помянутом четверостишии Тютчева («Природа — сфинкс. И тем она верней…») содержится философская мысль, но это вовсе не
правило лирического жанра, просто Тютчев — автор с таким складом ума и таланта.
Можно привести примеры немалого числа шедевров самой скромной, на равнодушный
взгляд, содержательности при неэкономном расходовании слов — мастером на такие
опусы был Георгий Иванов:
Если бы я мог
забыться,
Если бы, что так устало,
Перестало сердце биться,
Сердце биться перестало,
Наконец —
угомонилось,
Навсегда окаменело,
Но — как Лермонтову снилось —
Чтобы где-то жизнь звенела…
…Что любил, что не
допето,
Что уже не видно взглядом,
Чтобы было близко где-то,
Где-то близко было рядом…
Вот
уж и впрямь не стихи, а какое-то камлание. В них нельзя убавить ни слова, хотя,
казалось бы, такую скудную информацию можно было бы передать куда короче.
Но
поэзия — «иное дело», и информация у нее иная — передать
состояние души, а в случае полной удачи — стать на какой-то срок
состоянием души другого человека.
Вот,
скажем. Кому не случалось слышать в просвещенном разговоре сентенцию «Не
сравнивай — живущий несравним…», или чего доброго
щегольнуть ею самому? А между тем в разговорном употреблении эта цитата
приобретает чуть ли не восточно-назидательную интонацию, вроде «Что ты спрятал,
то пропало. Что ты отдал, то — твое!», и вводит в заблуждение насчет пафоса мандельштамовского стихотворения. Да и здравая мысль о
хромоте сравнений не бог весть как оригинальна. Но, открывая стихотворение, это
высказывание звучит психологически достоверно и поэтому проникновенно: мы
тотчас получаем «ключ» к настроению лирического героя — человека, выбитого из
колеи, озирающегося на новом месте, уговаривающего себя смириться с положением
вещей и погруженного во внутренний монолог, начала которого мы не застали: «Не
сравнивай — живущий несравним…». И именно таким мгновенным включением в
бормотание на ходу и достигается эффект присутствия, почти перевоплощения. И
чуткий читатель, даже не зная, что стихи написаны ссыльным, расслышит ноту
неприкаянности и неблагополучия.
«Прямой
эфир» душевного состояния, имитация репортажа о переживании — хлеб лирики,
поэтому ей, в отличие от прочих жанров литературы, позволительно говорить от
авторского лица что Бог на душу положит, если, конечно, эти речи характерны для
данного настроения. Примеров не счесть: «Я знаю — гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!» (В. Маяковский); «На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти ни в семнадцать
лет, ни в семьдесят…» (А. Тарковский). И только сухарь и зануда придерется к психологически оправданным гиперболам:
«Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим…» (А.
Пушкин), или — «А вот у поэта всемирный запой и мало ему конституций…» (А.
Блок). Искушенный читатель не мерит стихи на аршин бытовой этики — он ищет
достоверности переживания, его эссенции: любовь — так Любовь, скука — так Скука
и т. п. Привилегия лирики — снять сливки с драматической ситуации, сказать о
следствиях, не вдаваясь в причины.
Но за льготы «бессодержательности», «безответственности» и
«верхоглядства» приходится, с чего я и начал, платить высокую цену: трудиться
по двухбалльной системе — все или ничего.
«Крепкая
проза» — снисходительный, но комплимент; «крепкие стихи» — уничижительный
отзыв. Профессиональная, не хватающая звезд с неба проза способна обогатить нас
новыми знаниями, чужим опытом и непривычным взглядом на вещи; наконец, просто
поможет скоротать дорогу или час-другой ожидания. Средней руки картина оживит
стену в квартире, гостиничном номере и т.п. Но прилежное чтение чего бы то ни
было «крепкого» и «профессионального», записанного «в столбик», — занятие,
достойное чичиковского слуги Петрушки.
«Стихи
не читают — стихи почитывают», — поправила подростка Александра Жолковского его
интеллигентная мать, когда тот перечислял свои каникулярные достижения.
Ну,
хорошо, поэзии больше, чем какому-нибудь другому роду литературы,
противопоказано быть всего лишь «литературой». Но ведь и буквальная
«неслыханная простота» для нее не выход. Эпитет «безыскусный» бывает похвалой
применительно к прозе, но не к поэзии, которая и существует исключительно за
счет диковинных технических ухищрений. Пройти какую-либо дистанцию пешком —
одно, но для того, чтобы покрыть ее на лыжах или на велосипеде, нужен навык; иначе
эти вспомогательные приспособления будут лишь обузой и посмешищем. Как и
большинство вкривь и вкось зарифмованных тостов, школьных утренников,
капустников, песен, рекламных призывов и проч. Но показательно и справедливо
неистребимое людское убеждение, что праздник и поэзия — явления одного порядка!
Стихов
non-fiction не существует в природе. Стихотворная
речь как таковая — всегда притязание на художество.
А с
художества — и только художества — и спрос другой. И слова поэта Алексея
Цветкова, что «стихи должны поражать», не кажутся преувеличением. Именно что
должны.
Но
уцелеть в такой борьбе за выживание очень непросто, и статистически Толстой,
выходит, прав: что за странная
доблесть — говорить куплетами? Ат-тракцион такой, что ли?
Поэзия,
конечно, роскошь, но для ценителей — крайне насущная. Я бы сравнил впечатление
от шедевров лирики с воздействием утреннего крепкого вручную сваренного кофе.
Голод уже утолен. Впереди будничные дела. Но в считаные минуты, пока неспешно
обжигаешься этой сладкой горечью, ты чувствуешь, что твои уровень и отвес на
месте, и ненадолго совпадаешь с самим собой.
