Навигации и вышние пилоты…

Об авторе | Марина Курсанова родилась в г. Каспийске (Дагестан). Живет во Львове. Публикации: альманах «Вiсокий Замок» (Львов, 1979), журнал «Родник» (Рига, 1987), альманахи «ТОР» (Львов, 1997), «Библиотека утопий» (Москва, 2000), альманах «Русское слово» (Львов, 2014). Книга стихов «Лодка насквозь» (Львов, 1995), романы «Список мертвых мужчин» и «Любовь пчел трудовых» (Харьков — Москва, 2000). Переведена на шведский, украинский и польский. Публикации в «Знамени»: № 9 (2002); № 6 (2003); № 2 (2004); № 7 (2005); № 9 (2009); № 6 (2011); № 9 (2012).

 

 

 

 

* * *

Все серебряны цепочки порвались,
все бездонные кувшины раскололись…
Голова почти седа — нас не будет никогда —
вот и вся моя бесхитростная повесть.

 

Дорогой голубке в пясть — виолончель,
дорогому зверю в ноги поклониться —
все последние дела… Жизнь весёлою была
и кому-нибудь в двенадцать лет приснится.

 

Зацветает после полудня вода,
облетают птицы медленные в море…
Тополиные тела прорастают по углам,
и неважно, что не свидимся мы боле…

 

Пой, родная, коктебельскую метель,
разбирай по ноткам марлезонский улей —
как стояли на горе и любили в сентябре,
как в поход пошли да больше не вернулись…

 

Кто там шёл в толпе с непонятым лицом?
Кто там трясся на телеге от рыданий?
Впереди бессмертный сад — рядом дым, да вечный смрад,
да святые очи, да пустые длани…

 

Для тебя, сердечко, писаны стихи,
навигации и вышние пилоты…
Караван почти ушёл, всё случится, хорошо,
раскрываются в двенадцать переплёты…

 

Августиново колечко на груди,
под колёсами францисковы цветочки…
Одинокая толпа — каждый по пути пропал…
Обрывается последняя цепочка.

 

 

* * *

Заповедный город с облаками в окнах —
сад невест в оборках, юнкера с биноклем,
подсыхает горка, прозвенела конка —
что ж так сердцу горько?

 

Где вы, оркестранты — вытянуты струны —
пахнет синим небом в пять утра в апреле...
Кремовые раны, ломаные луны —
мы с тобою этим вдруг переболели…

 

Время, вспять — не надо — это просто было —
этот код «а помнишь?» пошл и неуместен.
Не звони впустую — я тебя забыла —
а тем паче Город, где гуляли вместе —

 

соловей безумный, дамы в дивных шляпах,
кофе на террасе, гибельные страсти —
ничего не нужно бедным оркестрантам,
да и ты, наверно, всё уже растратил…

 

Посмотри — листочки! (бедный, бедный, бедный…) —
улыбнись в пустыню вылитого неба…
Нам когда-то спели Город заповедный —
ах, как скрипка ноет — сердце верит…

 

Свечи, эполеты, Гретель тонкий локон —
как гремел рояль в распахнутые двери! —
«Белая акация» — и что-то щёлкнет! —
и в саду — гляди! — стоят четыре зверя…

 

…Знаю, что не стоит — я контрабандистом,
Штирлицем, шпионом, визерунком-Кришной…
Как-то одиноко, как-то слёзы близко,
как-то жалко жизни, и себя, и книжек,
заповедный Город с облаками в стёклах,
сад невест в оборках, юнкеров с биноклем,
проплывает конка,
расцветает Горка…

 

 

* * *

Хором крикнуть «не страшно!» и вправду не страшно. Пока.
Но уже расползаются красной зарёй облака —
скоро утро, и скоро финал, к одиночеству близкий.
Так что — кажется: выйди — и вот он, рабочий успех! —
но союз обожанья и пыли на лицах у всех
создаёт впечатленье не мира, но риска.

 

Плющ ложится плащом, и тропа закрутилась пращой.
Выход в сад обеспечен — разборчиво выписан счёт,
но ладонь зацепилась за раму.
Камень замер в петле, неотпущен, и горло болит
от последнего крика «не страшно!» — и резко сквозит
сад в проёме двора и тумана.

 

Кто же выстоит вахту на фоне стремления в сад —
если после «не страшно!» немыслимо прянуть назад,

ни томиться мечтою о бывшем?
Вот и чудится некий предел наравне с высотой,
наравне с упорхнувшим от ветки зелёным листом —
но шагнёшь за предел — будешь лишним.

 

Не отважно, не весело — смутно, и выхода нет.
«Нету выходов» — как объяснил перед смертью поэт,
груботканый рассвет отвергая.
Камень рвётся лететь, огибая случайный висок,
пуля в дерево бьёт, вызывая окрашенный сок —
это всё вариации края.

 

Но — помилуй — не края земли и не края страны!
«Край богатый мой!» — песню уныло заводят хоры —
это эхо слепцов возле ямы.
В предвкушении краски пустые глаза отвори:
край разбит при дворе, где поэты, скопцы, блатари
на краю пребывают упрямо.

 

…Если ты дочитаешь, то время и это пройдёт.
Отцепляясь от рамы, почувствуешь мрак и полёт —
а потом ни слезы, ни азарта…
но пока ещё можно сказать, что «надежда и мощь»,
и «не страшно!» кричать, распадаясь на голос и ночь
терпеливо молчащего завтра.

 

 

* * *

Стихийное бедствие — направленная толпа,
живая-живая.
Как много в сегодняшнем саду цветущих деревьев! —
снова лезут убить.
До воспоминаний ли в мае? —
в мае лишь смерть реальна:
кусками ломается ветка вместе с дрожащим небом.
Звёзды — невыносимо тяжёлые.
Цветы мои — неразборчивые.
В чистой комнате предметы порознь —
с ними легче договориться.
Набеги дождя в окно — не в счёт.
Мы тут жили всегда — уже никуда не уедем.
Толпы воют.
Цветы рвут камень.
Дождь лупит в лицо.
Я половину жизни тренировалась одна —
и наконец научилась
стоять у окна
под крики,
глядеть в майский ночной сад
во время грозы.

 

 

* * *

Русские зрелища — виды напрасные,
всхолмия, пропасти.
— Сколько ж в человеке крови! — удивился Ванька-ключник.
— А не повыпустить ли её?
Вещая полночь крылом шевелила расплывчато, тягостно: ну и повыпустить!

— Ты-то со мной! — так чаво там, товой…

 

Собственно-собственно-собственно,
мне всё равно:
лев ли грызёт перепонки у птицы,
уда ли вонзается в пряное темя,
пот ли вплывает в волокна рубашки в июле —
это одна полусонница,
во время которой всё время шаги за плечом,
и в самом сердечном развале
уши прижаты
на взмах калины, лещины и прочих кустов,
из которых шагнул мой друг-человек
с ножом между голыми ляжками.
Беги, опуская звериную морду к плечу,
Замысел Божий, беги! —
здесь ни скал, чтоб укрыться,
ни рук, чтоб укрыть,
а каждый прохожий что Ангел Заплечный С Ружжом.
…Но Пишущий только вздохнёт:
— Всё равно, где ни зги! —
одиноко подвыправит Дом
полусонный,
в следах от калиновых ягод,

со львом на старинной обложке,
размокшей на нет под дождём.

 

 

* * *

Уже не надо ни участья, ни огня.
Четвёртый месяц снегопад — и ни трамваев, ни людей,

помилуй Бог, — ни пенья флейт…

Зачем же Моцарт приходил спасти меня? —
неужто просто так — спасти,
и вот в окне не развести

пейзаж и взгляд…

Пускай любой судьбы странна любая нить,
и ничего не угадать, и никого не защитить
от суеты и холодов…
Но вот любой поэт — он бредит февралём,
свечой на верченном столе,
да колокольчиком во мгле —

святым вином…

Четвёртый месяц нет ни сил, ни мотылька…
Твоя Воздушная Рука мне не отпустит ни строки — куда стихи?
Поглубже в кресле утонуть до новых дней,
до вешних вод, апрельских птиц,

когда весь город в синь летит-летит…

…Моя случайная любовь, ты где-то там —
внутри дрожания листвы, беспечной дудочкой у рта —

ещё мечта…

Опять успеть придумать лень, калитку, смех —
и что нам суета и смерть,
когда бывает только свет,

мой свет?..

 

Львов