Все вовремя

Антон Бахарев-Черненок. Рилика. — Пермь: Сенатор, 2013.

 

В крупных нестоличных городах, обладающих более или менее славными культурными традициями, литературная жизнь бывает очень интересной и разнообразной, однако в ее течении с очень большой вероятностью можно установить кое-какие закономерно-сти. Как правило, в городе окажутся один или два союза писателей разной степени вменяемости, оппонирующий им, но тесно взаимодействующий с Москвой куратор, некоторое сообщество, недовольное, в свою очередь, этим куратором, а также маргинальная тусовка, считающая всех прочих ретроградами и сугубо местечковыми величинами. Иногда в литпроцессе участвует также местный университет и равноудаленный от всех Признанный Автор. Часто, кстати, действительно отменный. Заметим: чего-то действительно талантливого и значимого отнюдь не только на городском уровне можно ожидать от любой из перечисленных институций.

Однако время от времени поэты в таких городах возникают будто ниоткуда. Порой очень бурно, с вулканическим почти грохотом, иногда — точно выросший за зиму клен на даче: вот его не было, а вот он есть. Случай Антона Бахарева, скорее, промежуточный. В пермском литературном сообществе он появился лет уж как восемь — девять назад. Был он тогда человеком совсем молодым, но далеко не мальчиком. Стихи писал давно — это легко почувствовать. В поэтических мероприятиях, сделавшихся в городе Перми начиная года с 2006-го весьма обильными, участвовал без фанатизма. Хотя участвовал, да. Мнений своих относительно стихотворческих теорий и школ не высказывал, к тем или иным группам не примыкал. Маргиналом, безусловно, не был, но тем более не стремился и в официоз. Услышав что-либо поучительное о собственных текстах, чаще всего разворачивался, уходил. Многие принимали это за хамство. Зря, кстати.

Потом Антон совсем исчез, уехав из города куда-то на юг (уехал он в Таганрог, но кто ж знал? Говорили: «Куда-то на юг»). Потом вернулся, и вернулся почти вместе с собственною славой. По крайней мере — с известностью. В журнале «Знамя» появилась большая подборка его стихов, расколовшая, как водится, тесный еще совсем в то время мирок любителей поэзии Антона.

Вскоре появилась и первая его книга — «Живи сюда». Книга та была более или менее замечена, насколько может быть замечен сборник стихов в наши времена, не слишком благорасположенные к поэзии, и даже принесла автору региональную премию «Иная речь». Однако впечатление от дебюта получилось чуть двойственным. Нет, первый блин не оказался комом. Кое-что в той книге подкупало сразу и однозначно. Например, сочетание безусловной поэтической состоятельности с бесхитростностью методов и приемов. Бахарев сам говорил, например: «По пути в Бахари я увидел село Тохтуево. Но в самом селе не был. Все, что написано о нем, — поэтический вымысел. Я зацепился за это название. «Тохтуево» — сочное словечко. У меня оно стало как бы нарицательным, определяющим многие населенные пункты».

Увы, но наряду с отличными текстами в том сборнике оказались и проходные. Это вполне понятно: к моменту выхода книги Антон, повторю, был поэтом хоть и весьма молодым, но однозначно не начинающим, а публикаций имевшим маловато. Словом, второй книжки приходилось ожидать не только с надеждой, но и с опаской — что простительно дебютанту, для автора, обретшего некоторую популярность, нехорошо. К счастью, опасения (по крайней мере — мои) развеялись. Книга удалась, и удалась именно как цельное произведение.

Построение сборника на первый взгляд может показаться довольно тривиальным: от стихов о детстве через юношеские похождения к рефлексии молодого, но состоявшегося человека.

Простота сия, впрочем, обманчива. Да: книжка получилась в определенном смысле честнейшей — все стихи, составившие ее, а их более сотни, написаны в 2010—2013 годах, то есть после выхода предыдущего сборника. Получился своеобразный взгляд в прошедшее из «здесь и сейчас». Причем взгляд нетривиальный: за редким исключением тексты обращены во внешний мир, внимательны к деталям, но вдруг камера, только что легко фиксировавшая спичечные головки и работавшая в режиме bullet time, уезжает на панорамный план:

 

Птичка еле видная летит
В вышине, как пулька из рогатки.
Ей, как пульке, не упасть обратно,
У нее такой на землю вид!
А у нас — апрельские ручьи,
Наперегонки несутся спички,
И шумит за лесом электричка,
И копер настойчиво стучит
В бездну, с девяти и до пяти…
Достучится. Свистнет электричка.
Птичка улетит, утонет спичка.
Пулька упадет — но не найти.

 

Иногда та же самая камера снимает кино в жанре фэнтези. Причем сюжет в этом фильме обращен не в прошлое, а в будущее. Точно герою сообщили нечто очень важное, но тогда, в момент принятия этого сообщения, смысл остался для него темен. Впрочем, он темен и сейчас, разгадать его лишь только предстоит:

 

И до сих пор жду —
Не то вспоминая, не то придумывая слова,
Которые так явственно и невероятно
Говорила вылезшая из облаков огромная голова,
Говорила громко и непонятно.

 

Детское восприятие пространства за редчайшим исключением Бахарев передает без стилизаций и попытки имитации. Большей частью его стихи о детстве — это акварели: чуточку расплывчатые, но яркие и передающие ту самую, невозвратную и основную нотку детства, по которой, в сущности, все мы и тоскуем, — нотку единства и единственности происходящего. Какой-то особой, пусть и страшноватой иногда правильности:

 

Гроза, огромная, как остров,
За горизонт, гремя, ползет…
Так все обыденно и просто —
И так невероятно все.

 

Нет, Бахарев старается не идеализировать детство. Но вот смысловое ударение в этом предложении падает именно на слово «старается». Вроде, и пишет автор:

 

Бегу от пафоса, не смея
Из детства делать истый рай…

 

Вроде, и приводит какие-то не самые приглядные картины самых ранних лет, прошедших на севере Прикамья, а картинка получается нежной. Гораздо, по крайней мере, более нежной, чем наблюдения из следующих времен, когда

 

Из песни — по слову, из дома — по бревнышку.
Садится основа, смыкаются ребрышки…

 

Наблюдения мира внешнего остаются по-прежнему острыми, даже, может, более ост-рыми, чем взоры детские, например: «электрички змей двумордый» — змея этого видели все, а про двумордость сказал Бахарев. Между прочим: взгляд на окружающий мир делается более взрослым не только у лирического героя, но и у самого автора. Вот это самое село Тохтуево, бывшее собирательным образом в ранних публикациях и первой книге автора, теперь исчезает напрочь. Оно было славным и романтичным, это Тохтуево. Вокруг грибы росли, лесопилка, наверное, стояла. Нет, могли там, конечно, подраться и вдруг даже убить по великой страсти. Романтичненько там было. А реальность чуть иная. Похожая, но точно объектив на кинокамере переменили с панорамного на портретный:

 

«Меня по отчеству не звали,
Я семь десятков просто Любка,
Мы, как приехали с Алупки —
Все на Урале, на Урале…»
<…>

 

…И четко, словно фотопленка,
Все, что не схватится душою,
Вмещает черное большое
Глазное яблоко теленка.

 

Но один момент остается неизменным. Там, где, скажем, лирический герой Бориса Рыжего непременно б вмешался в деревенскую драку или любой ценой вернул бы свою любовь, персонаж книги «Рилика» тщательно наблюдает. Поверьте, это не трусость (ну, помимо прочего, я неплохо знаком с Антоном), а нежелание рушить так или иначе вы-строенную гармонию мира. В конце концов, у тебя, дорогой герой, есть песня, а у них нет. Стало быть, давай снисходительнее относиться к этим смешным человекам:

 

Ты теперь похожа на
Музыкальный ключ,
Гитаристова жена.
А февраль дремуч.
Скоро-скоро на такси
Увезут в роддом.
До-ре-ми-фа-соль-ля-си!
Соль-фа-ми-ре-до.

 

Очень похожий взгляд на мир как на хрустальный шар с миллиардами интереснейших граней жил в стихах землячки Антона, жительницы Перми Дарьи Тамировой. Тут приходится употреблять прошедшее время, ибо Даша куда-то исчезла с поэтического окоема города и мира. Ну, какие ее годы? Вернется, конечно. Но да: бифокальное зрение интересней. Бахарев же говорил в интервью, избегая гендерных крайностей: «Женская поэзия — это другое отношение к миру. Есть одно — мужское и другое — женское. Если кто-то относится к женской поэзии предвзято, — это их проблемы».

Отметим еще один момент из центральной части книги. Там, в условных «стихах о закончившемся детстве и свершающейся молодости» есть удивительная мультипликативность взгляда. Автор отсюда, из продолженного настоящего времени, а стало быть, из своей безусловной, но еще только-только начавшейся зрелости фиксирует ретроспекцию иного себя, оценивая, как он, совсем еще юный, глядел в собственное детство. Получается дивная система зеркал, вроде советского трюмо: каждый ребенок знал тогда, что, наставив боковые зеркала под некоторым углом, можно увидеть себя, отражающегося в отражениях бесконечное количество раз. И в каждой копии ты будешь уменьшаться. У Бахарева то же самое, только лирический герой становится меньше не ростом, но возрастом.

А потом вдруг ностальгия делается перманентной и довлеющей. Тоска по детству в финальных стихах книги смыкается с ощущением детства в стихах, книгу открывающих:

 

Хоть услышать бы снова,
Где-то очень внутри:
Не гуляй безголовый,
На дорогу смотри.

 

Это не круг, конечно, но спираль. Получилась книга-фотоальбом: автор, недавно шагнувший на четвертый десяток лет, подводит некоторые первые итоги и неявно, но внятно оценивает перспективы, кои, понятное дело, интересней и важней этих самых итогов. Еще раз подчеркнем особенность авторской позиции: лирический герой — это, как правило, и собственное альтер-эго, и некто совершенно отдельный. То есть тот, кем когда-то он был. На самого себя и ситуации, в которых этот самый герой оказывается, автор смотрит точно в кино, делая, однако, весьма тонкие наблюдения. Вот кто-то путешествует по Пермскому краю или оказывается в Таганроге: он — это я или не-я? Восприятие спокойное, без ностальгии и морализаторства: выжил, никого не подвел, значит, был прав.

Впрочем, главное, конечно, не в эйджистском или каком ином посыле, но в собственно поэзии. И тут Бахарев весьма убедителен. Приемы снижения, тотальной почти иронии, демонстративно несерьезного отношения к миру не обманывают. Говорит нам автор о вещах крайне важных. И говорит не деликатно, а так, как считает нужным.

Найти у этой поэзии предшественников кажется просто. Анна Сидякина писала еще по следам первых публикаций: «стихи Бахарева являют собой тот случай, когда поэтическая реальность отменяет иерархические табу и историко-культурные закономерно-сти. В них вопреки постмодернизму и различного рода обстоятельствам действительно живет традиция классической русской поэзии, и именно по тютчевской линии. Впрочем (…) и Есенин, и Рубцов, и Пастернак, и Решетов, и лагерная баллада. Звучат даже отдельные мотивы из Кальпиди…». Ну, да. Звучат. Только, при всем огромном уважении к В.О. Кальпиди, его мотивы просвечивают в худших стихах Антона Бахарева. Нет-нет, Кальпиди — отличный поэт, безусловно. И поэт, на многих чрезвычайно повлиявший. Но вот голоса у них с Бахаревым совершенно разные. Так бывает.

А в остальном — да. И Тютчев, и Рубцов, и Пастернак в «Рилике» звучат вполне отчетливо. Но позволю небольшое уточнение: влияния этих поэтов играют роль линий силового поля, где движется поэзия автора. А вот полюса, внутри которых эти линии расположены, суть полюса современной уральской поэзии. Да, именно в пространстве антиподов — Бориса Рыжего и Алексея Решетова — движутся стихи этой книги. Не худший вариант, конечно.

В финале рецензии принято заниматься авгурским ремеслом. Предсказывать грядущее, то есть. Что ж, я сделаю это с удовольствием, хотя, конечно же, рискуя ошибиться. Мне кажется, кроме следующего сборника стихов от Антона можно ждать прозы. И место действия рискну предугадать: Северный Урал. Опять процитирую автора: «Сам я с Верхней Губахи — города-призрака, в котором теперь почти никто не живет». А многие его стихи — о Вишере, где автор часто гостит у отца. На карте России это совсем-совсем рядом, но бывают такие удивительные локации, где каждая верста пути что-нибудь да значит. Пока о тех краях, не раз державших в руках судьбы больших и малых народов, сказано мало.