Ольга Степанянц. Сны о Тавриде. Андрей Поляков. Письмо. . Ольга Степанянц
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Ольга Степанянц

Сны о Тавриде

Андрей Поляков

 

Андрей Поляков. Письмо. — М.: Арт Хаус медиа (Библиотека журнала «Современная поэзия»), 2013.

 

Андрей Поляков — вроде пифии: много курит, занимается предсказаниями. Главный герой его поэзии — Крым, существующий вне времени и эпох, а точнее, во все времена и эпохи сразу, и населяют его Клио, Эрато, Пушкин, Эвтерпа, Деметра, Батюшков, Мандельштам, Волошин, Генри Миллер, Орфей, ангелы, лотофаги, весталки, Бог.

Поэт живет в Симферополе, свободно перелистывает наслоения эпох, вслушивается в витийства Понта, «ласкает мертвые книги», сочиняет схолии, эпитафии и элегии на случай. Он пишет на русском языке и уже давно входит в крымско-московскую поэтиче-скую группу «Полуостров». Осмысление Крыма, его истории, поликультурности, географии и мифологии становится центральной темой творчества Полякова. Крым, по признанию поэта — это «изуродованный, но все же узнаваемый фрагмент того вечного, средиземноморского, детского, эллино-русского сна, от которого я не хочу просыпаться».

Он с удовольствием вступает в диалог с каждым из многочисленных genius loci и выращивает все плоды, возможные под щедрым, почти средиземноморским солнцем. Поэтому в его стихах эллинская тяжеловесная и значительная неторопливость — «Здесь Греция, как черная вода, в косматой скифа булькает / гортани, пока в словарной стуже, как в нирване, / речь бороздят ахейские суда» — соседствует с эллинской же веселостью, вроде такого многомерного каламбура: «Здесь горела свеча, не давала С/света». Односложная, тяготеющая к авангардизму (в кратком до лапидарности стихотворении упомянуты Хлебников, Крученых и Бурлюк; а еще Христос — ну, тоже ведь авангардист в каком-то смысле) «клятва филолога» и полновесные, с архаичной лексикой и длинными строками с цезурой посередине «Стихи о российской словесности»: «Аз суворовским шагом ступаю Ахиллу на пятки. / Развеваются прядки Фортуны. В походном порядке с ней играю не в прятки — / и это отрадно зело». Есть у Полякова и вполне постмодернист-ский «mailto:GOMORRA@AID.RU»: «Осколком красного соленого вина / Сверкает Лета предо мною / Скажи ей заполночь: Печать моя жирна! / Печать моя полна тобою!», и филологическая частушка: «Формалистские обноски / не стирает старый Шкловский, / он марксизмом опояс- / ался, помня ОПОЯЗ!». Расцветают в этих текстах и причудливые фантазии в духе Милорада Павича: «Русский человек может написать по одной букве на каждом зубе, а букву Я — нанести на язык».

Есть на этой поэтической карте и другие локации: Москва, например, — дальнее северное место: «а в москве беззвучно метет снежок / вавилонит разум бутыль пустая», важная столица, где «твое родное имя в Москве потрогают! — стихи чуть-чуть прочтут! — а строчки скомкают и сделают чужими!». Если и была она близкой и дорогой, то только в прошлом: «распадается молодость наша — / это горького сокол арбат!». Есть совсем немного призрачного, литературного Петербурга: «в черные дни Ленинграда по Бродскому Питер бредет». А вот «страны, где вереск и дрок» не найти на карте даже в новогоднюю «полузиму». Еще есть Мадагаскар — но он отыщется разве что на метагеографиче-ском глобусе.

Поэт настаивает на том, что «Письмо» — это именно «книга, т. е. автономная полифоническая система», не «собрание разрозненных текстов», а целостное высказывание, в котором есть определенная драматургия. Борис Херсонский в предисловии говорит о том, что Полякову подчас сложно отпустить тексты от себя. По-видимому, выстраивание их в книгу, нанизывание в определенном порядке помогает поэту преодолеть это затруднение. Стихотворения чередуются с условно «прозаическими» текстами — виртуозной вязью слов, аллюзий и смыслов: «Заветное количество драматических сестер (пусть это будут Парки) с льюискэрролловскими чаепитиями в вишневом саду под стереофониче-ские крики чаек (речь вроде бы идет о Крыме) начинает смущать нашего героя не зеркальной красотой необщих выражений лиц, а сакраментальным желанием прокатиться в Столицу Речи». В этих фрагментах Поляков выделяет основные направления своих размышлений и подвергает их тщательному разбору.

Еще один предмет осмысления — собственно поэзия. Он объясняет, что «поэзия… это и есть иное имя молчания», и главное в ней — «события, происходящие между словами… те отношения, на которые можно только указать: вот, вот и вот». Патриотизм для Полякова — это «утопический патриотизм моего языка и моего полуострова». Вот и в стихотворении «О поэтах» язык важнее, и на передний план выходят не античные аэды, а Жуковский, Бродский, Блок, Крученых. И смысл поэта сводится не к эллинской калокагатии, а к русской традиции: «Ты, поэт, / возможен тем, что не нужен. Для того и стоило быть поэтом». В «Стихах о российской словесности» Поляков берет эпиграфы к каждой части из Державина, Пушкина и Ходасевича. О российской словесности Поляков высказывается «на птичьих правах» — таков подзаголовок, и это можно понимать двояко: с одной стороны, он — русскоязычный поэт, живущий на Украине (книга «Письмо» вы-шла до известных событий), с другой — птица (кстати, сквозной образ его поэзии) свободна, везде летает, все видит, обо всем может судить.

Так же обладая крыльями, поэзия свободна от всяких границ, если только поэт умеет обращаться с языком: «Заговори язык и делай, что хочешь». Отсюда его синтаксис: Поляков будто бы бросает начатую фразу звучать самостоятельно, переходит к следу-ющей мысли, а предыдущую оставляет резонировать в воздухе. Ему хочется расширить границы собственной речи, а для этого не жаль ломать сухой каркас грамматики: «Тогда раскольником старуха топоров / похожа Лотмана в Саранске на немного», «из-под, веселые, мы, вылезли, печально, / и, ну, затрагивать, культурных, васисдас Речь может путаться — «вукбы на мубажке», доходя до едва членораздельного: «Я списук кулебрай плучар ду саладины» (но ведь и в таком виде цитата легко узнаваема!).

В большинстве случаев Поляков прибегает к традиционной рифмовке и использует акмеистически-понятные образы: «я приехал в ялту и пил вино / и нашел тот двор где цветет миндаль». А есть еще много скрытых цитат — все больше из Мандельштама. Кроме того, этот поэт часто упоминаем: «Кто ходит в Рим, кто в Азию живет / кто Мандельштам за то, что понимает / про дерево, по имени — Растет / и про любовь, по прозвищу — Бывает». При всем уважении к нему, Поляков все же подвергает мандельштамовскую триаду значительным трансформациям — с поправкой на время и обстоятельства: «Лимонов, Лотман, Лена, Лета, / Кино, Вино и Домино».

Автоэпиграфы, предпосланные многим стихотворениям, вроде бы должны стать ключом для читателя, но ключ этот — резной, хитрый, и замок с секретом: еще попробуй вставь нужной стороной, поверни нужное количество раз. Тем более когда тяготеющий к акмеизму поэт начинает ставить постмодернистские эксперименты, объясняя это вновь особенностями географии: «Трудно на территории Русского мира отыскать более постмодернист-скую игровую площадку, нежели Крым». Эксперименты самые разные: от вызывания духов («Цветков-аватара», «Поплавский-аватара» и «Цветаева-аватара» — стихи, как гласят сноски, «сложенные сообща с Дмитрием Молчановым») до ерофеевского обещания: «есть-есть страна-страна теней и слепых ласточек, эмиграция в которую неизбежна… Там тебе оставят глоточек. Свиньи они будут, а не тени и ласточки, если вы-жрут все!» Сюда же — и «Мои маленькие трагедии», и рекурсивное «Стихотворение “Смерть князя Потемкина”» и, наконец, «Подлинная история “хороших путешествий”» — что-то вроде курехинской мистификации об эпидемии, включающей в себя ритуальный обмен книгами и фигурками писателей и другие занимательные обряды, совершаемые с целью приблизить явление Матушки Речи. В результате всех этих экспериментов в крымско-эллинское пространство приходит даже классическая философия со своими заклинаниями — ding an sich, Sein und Zeit — да гуссерлианским будильником.

И все же Поляков не просто собирает осколки традиций, но понимает и воспринимает культуру целостно, органично. Его Крым вбирает в себя все: эллинские симпози-умы, «развалины дачи покойного Пана», дружеские посиделки «господа нашего Аполлона»… Притоками Салгира становятся Стикс и Коцит, и даже комар здесь звенит «с акцентом греческим», но здесь же ездят трамваи, показывают кино, водят детей на парад, а лавровый лист в тарелке — «нив Елисейских залог». Поляков суммирует культуру и распоряжается ею по праву местного жителя и наследника. И поэтому даже архетипы воплощаются и по-свойски жалуются поэту на жизнь: «При попутной реке ты уснул человеческим сном… / Полуплещутся волны, но кажется — будущий флаг. / И в невидимом сне сразу видно старуху с веслом: / — Не хватает тепла, — говорит. — Не хватает тепла!»

 

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru