Лена Добужинская. Мои
дорогие мальчики. — USA: Franc-Tireur, 2014.
Лена вспоминает о Гене. Вдова — о
своем покойном муже, писателе Геннадии Абрамове (1941—2011).
Я с ним не то чтобы дружил, но мы
знались в течение трех десятилетий, и могу подтвердить: человек был и умный, и
тонкий, и чуткий, и энциклопедически образованный, и неизменно добротворный. Замечательный, если
уж одним словом. Из самых лучших.
И вот это как раз, боюсь, помешало
ему, как должно, утвердить свое имя в литературе. Такое она, увы,
поле, что без амбициозности и воловьего, ничего и
никого вокруг не видящего упорства не выживешь. «Все зависит от силы пробоя», —
говаривал наш с Геннадием Михайловичем давний приятель, и так ли он был неправ?
А Гена весь ушел в любовь и виноватился — Лена об этом вспоминает, — когда слишком
надолго, ему казалось, изменял любимой женщине с неподдающейся повестью. Или с
романом.
Так что и эта книга вышла не как
обычно у писательских жен — о книгах, о литературных связях и взаимоотношениях,
о друзьях и недругах, — а о любви. Слава Богу, взаимной.
Творческую биографию писателя по
воспоминаниям Лены Добужинской не восстановишь. А вот
позавидовать — и ему и ей — можно.
Михаил Веллер. Любовь и страсть. — М.: АСТ, 2014.
Странные штуки выкидывают подчас
русские писатели: пускаются, например, под старость пасти народы и/или учиться
грамоте у крестьянских детей.
Вот и Михаил Веллер.
Ведь как славно начинал — остроумными «Легендами Невского проспекта», памятной
повестью «Ножик Сережи Довлатова» в «Знамени». Выпустил несколько десятков
книжек разного достоинства, и вдруг… Вдруг не только
стал звездой телевизионных ток-шоу, но и — шутка сказать, единственный, может
быть, у нас случай — трехтомным трактатом утвердил собственную философ-скую
систему, именуемую энергоэволюционизмом.
Литературные критики — по крайней мере статусные — писать о нем перестали. И в номинационных списках заметных литературных премий его
имени тоже нет. Да и как номинировать, предположим, «Любовь и страсть», если Веллер в этом роскошно изданном фолианте задался целью не
литературе послужить, а обучить науке страсти нежной вот именно что
«крестьянских детей». Или тех, кто замещает сейчас эту вакансию — то есть
неуков, книжек вообще-то не читающих, но согласившихся узнать самые ходовые
библейские и античные легенды, а также получить, в кратком пересказе,
представление о десятках сюжетов мировой классики — от «Тристана и Изольды» до,
разумеется, «Лолиты».
Сомневаюсь, что на эту книгу
появятся более пространные, чем моя, рецензии в
литературной печати. Но не сомневаюсь, что ее с жадностию
проглотят те, кто в радио- и телеэфире привык Михаила Иосифовича слушать.
И слушаться.
Борис Примеров. И нецелованным
умру я… Стихи и поэмы. Предисловие Марины Кудимовой. — М., 2013.
И в жизни, и в литературе мы с ним
были антиподами. Как земляки, здоровались, конечно. Но… В
наши молодые 60—70-е он исступленно, до взвизга, клял то, что тогда называли
«книжной поэзией» и что в моих глазах только и было поэзией. А в 90-е, когда
ненавистная мне Советская власть наконец-то приказала долго жить, выбил, будто
на меди, чеканные строки: «Когда-нибудь, достигнув совершенства, Великолепным
пятистопным ямбом, Цезурою преображая ритмы, Я возвращусь в Советскую страну, В
союз советских сказочных республик, Назначенного часа ожидая, Где голос
наливался, словно колос, Где яблоками созревала мысль, Где песня лебединая
поэта Брала начало с самой первой строчки, И очень
грубо кованые речи Просторный возводили Храм Свобод. Там человек был гордым,
будто знамя, Что трепетало над рейхстагом падшим…».
Воля ваша, так, но очень редко,
бывает. Все — чужое, все кажущееся тебе фальшивым, и все — поэзия. Как
случилось, может быть, только у Александра Межирова в его — что ни говорите, а
все-таки бессмертном — стихотворении «Коммунисты, вперед!».
Вот и сейчас, листая книгу,
вышедшую спустя почти двадцать лет после смерти Бориса Примерова,
я, совсем как в молодости, ежусь от несовпадения и наших чувств, и наших
мыслей, и наших культурных, простите мне ученое слово, приоритетов. Но глаз нет-нет да и выхватит сильную строку, потом другую,
остановится на строфе, которую стоило бы обдумать, а еще лучше — запомнить,
вернется назад, снова двинется вперед — от стихотворения к стихотворению…
Не мой поэт. Совсем не мой. Но
поэт.
Леонид
Шевченко. Саламандра. Предисловие Елены Ластовиной,
составление и послесловие Сергея Калашникова. —
Волгоград, 2014.
Когда поэт умирает, его стихи
укрупняются. И даже в том, что казалось биографическим «сором», угадывается
задним числом некий высший промысел.
Леонид Шевченко — а я помню его по
семинару, который мы с Татьяной Бек вели в Литературном институте — очень
торопился. Все успеть, все попробовать, на все нанести свою мету. Будто знал,
что век его уже измерен, и надо свои дни заполнить стихами. Результат —
прижизненные книги с выразительными названиями «История болезни», «Рок» и
вышедшей спустя год после нелепой смерти сборник «Мистерии». А теперь вот — «Саламандра»,
вся составленная по рукописям 1997 года.
Читать трудно. И не только потому,
что тебе известна трагическая подкладка самых безмятежных, казалось бы, стихов,
благо, безмятежности в книге совсем не много. Больше надсады,
и голос чаще звучит, будто сорванный до хрипа, и нет ни секунды на то, чтобы
притормозить и довести эту лихорадочную стенограмму мыслей и чувств до уровня
лирического шедевра.
Кто знает, будь Леониду Шевченко
отпущено подольше, он бы еще, возможно, вернулся к этим стихам, сделал их суше,
точнее, короче. Оставив только шедевры и то, что прочитывается как
свидетельство — о времени и о себе:
Когда я Слуцкого
пролистываю том,
Я вспоминаю сумасшедший дом,
Где я валялся. Во-вторых, державу,
Где вырос я и собирался жить.
Потом ее решили упразднить
Не объясняя, по какому праву.
Все кровь и пот,
все это кровь и пот,
Я больше не поэт, не патриот,
Я психбольной, испуганная крыса.
Не время
трехголовое мое
Меня волнует, а небытие,
В которое отправили Бориса.
Давид
Самойлов. Памятные записки. Составление Г.И. Медведевой
и А.С. Немзера, предисловие Г.И. Медведевой,
сопроводительная статья А.С. Немзера. — М.: Время, 2014.
Откликаться на переиздания у нас не
принято. А «Памятные записки» выходят уже в третий раз, все приращиваясь и
новыми страницами из архива поэта, и новыми посильными соображениями
публикаторов. Так что открыл я книгу лишь затем, чтобы оценить труды вдовы —
Галины Ивановны Самойловой-Медведевой и Андрея Семеновича Немзера,
ставшего в последнее десятилетие авторитетнейшим интерпретатором самойловского стиха и самойловской
мысли.
Но Самойлов — из тех авторов,
которого как откроешь, так и будешь заново читать, пока не доберешься до
выходных данных издания. А потом уже, по закладкам, опять пройдешь к
соображениям, что всегда внове, но сейчас вдруг особенно актуализировались.
Например, вот к этому:
«Ничто больше не сближает нашу
правящую проходимскую элиту с нашей страждущей
интеллектуальной эссенцией, чем презрение к народу.
Не знаю, достоин ли каждый народ
своего правительства, но уж наша уксусная эссенция вполне достойна именно
нашего правительства.
Ибо хамско-элитарный
взгляд на народ вполне соответствует хамско-элитарному
устройству власти.
Что, дескать, за народ, и кто он, и
где он есть, если как бы вовсе и не существует, если можно с ним и так и эдак?»
Сказано еще в 80-е. Нет, что ни
говорите, а умнейшим человеком был Давид Самойлович Самойлов, и как нам теперь
оставить без внимания этого, вспомним цветаевское, умнейшего мужа России?
