Татьяна
Толстая. Легкие миры. Редакция Елены Шубиной. — М.: АСТ,
2014.
В аннотации указано, что «повесть, давшая название сборнику,
была удостоена “Премии Ивана Петровича Белкина”» — это первая собственно
литературная награда Татьяны Толстой; как это ни удивительно.
Редкий в истории случай, — настоящую, крупную писательскую
репутацию принесли всего несколько рассказов. Впечатление не погасло, несмотря
на премиальный неуспех «Кыси», несмотря на уход в злословное ТВ.
Новая книга сложилась из повести, рассказов, эссе,
высказываний разного размера, от крупных до формата колонки и даже одного
стихотворения. «Вот если ослепну — сложу <…> пяток баллад». Верю.
А. Генис на обложке высказался в том смысле, что «сливаясь и
расходясь с автором, рассказчица плетет кружевные истории своей жизни, в том
числе — про любовь, как Бунин».
Уподоблять Бунину «Темных аллей» Толстую никак не стоит, тем
более — чужое зазывное имя на обложке читается нелепо.
Но эволюция отмечена верно: переход повествователя к первому
лицу… хотя и в ранних рассказах горестный, лирический голос автора всегда
присутствовал. Отступая, комментируя, завывая, плача, усмехаясь и посмеиваясь,
жалея и утешая своих несчастливых героев. «Легкие миры» — и это вовсе не о
покупке и продаже дома в Америке, а о своем, скрытом от чужих глаз, закопанном
в слова, укрытом сверху интонацией, как нарядным пестрым одеялком, горестном и
несчастливом. С другой стороны, рассказчик чрезвычайно весел и находчив и
остроумно пишет о нашем распрекрасном народе.
Может быть, и так. Но все равно — подкладка этой веселости
весьма печальная…
С.К. Островская.
Дневник. Вступительная статья Т.С. Поздняковой; послесловие
П.Ю. Барсковой. — М.: Новое литературное обозрение, 2013.
Самое, по всей видимости, интересное в книгу не вошло. «За
пределами дневника осталась лишь деятельность Островской в качестве агента
спецслужб, в частности по наблюдению за Ахматовой» — из аннотации к книге.
Софья Казимировна Остров-ская (1902—1983) — петербурженка, авантюристка,
блокадница, подруга важных в культурном пейзаже Ленинграда лиц эпохи, в том
числе еще одной тайной агентши в окружении Ахматовой, Анты (Антонины)
Оранжиреевой; старая дева, кокетка, в брежневские годы не предавшая М. Мейлаха
с двумястами антисоветскими книгами, хранившимися у нее за шкафом; наверное,
это была ее «луковка», надо будет спросить у Мейлаха; вела этот дневник на
протяжении почти всей сознательной жизни.
Конечно, она не была стопроцентно искренна. Но —
наблюдательна и подробна в записях о пережитом, в том числе и о блокаде,
которую провела в городе с первого до последнего дня. А какие картинки на
страницах своего дневника рисует автор! Хотя бы — празднование Победы в Союзе
писателей. Дудин, читающий поэму… Шефнер… (Кстати, в дневнике она прямо
задается именно тем вопросом, за который разрушили телеканал «Дождь».) Она была
хищно-любопытна и обладала мощной, по точному эпитету автора предисловия,
памятью — благодаря этому мы не только имеем возможность рассмотреть в лупу
ускользающее время (визиты Ахматовой и к Ахматовой, например), но и увидеть
изнанку событий. У Софьи Казимировны была (сопровождавшая всю ее жизнь) амбиция
создать значительное произведение — может быть, это и есть данный дневник,
книга, написанная изящным, четким языком и ясным стилем. Почему это чтение
захватывает? Потому что сексотка обаятельна, дальновидна, образованна, глубока
и парадоксальна в размышлениях.
Так бывает.
ХХ век. Тридцатые годы
/ Отв. ред. Г.А. Тиме. — СПб.: «Нестор-История», 2013.
Проект «Из истории международных связей русской литературы»
начал осуществляться еще с 1967 года. В последнем томе (коллективный сборник
исследований) скрупулезному рассмотрению подвергнуты 30-е годы — не только как
особый период советской истории (между двумя мировыми войнами), но и как
специальный культурный проект, хитро созданный с хищной оглядкой на ценности
мировой культуры.
Противостояние — и взаимодействие: при экспериментальном
создании нового человека, в момент исторически окончательного формирования
тоталитаризма двух типов: коммунистического и фашистского,
национал-социалистического. Перевод и рецепция зарубежных литератур: как было
организовано их издание. Визит писателя-фашиста Пьера Дриё ла Рошеля в
коммунистическую Москву, Л. Фейхтвангер, Лорка, Р. Роллан. И даже «Дон-Кихот» в
поисках «удовлетворительного перевода». Но самое — для меня — любопытное и
важное — особый советский «культурный проект», этатизация и институализация
культурного поля в новых рамках; начало положили высылка Л. Троцкого,
пятидесятилетие вождя, «Академиче-ское дело», потом убийство С. Кирова и первый
съезд СП СССР, посещение ста двадцатью писателями Беломор-канала, к концу 30-х
два антифашистских конгресса писателей, в Париже и в Валенсии. Ну и блестящие
переводчики — М. Лозинский («Ад», «Гамлет»), Ю. Тынянов (Гейне), Мандельштам
(Петрарка), М. Булгаков (Мольер); восемь пьес и сто сонетов Шекспи-ра — М.
Кузмин.
Главу, написанную Г.А. Тиме, можно бесконечно расширять,
включая в «культурный проект — 30-е годы» кино, театр, живопись, архитектуру.
«Прогрессивные люди во всем мире» поддерживали и укрепляли сталинский
авторитет. Многое им воздалось при жизни — а после смерти (в том числе и самого
проекта) многое справедливо и отнялось. Однако сам проект в его целостности до
сих пор завораживает — и безграничностью планов соревнования с Творцом, победы
над Богом, замены Бога на Авторитет, и безудержной избыточностью их
(недо)воплощения (Дворец Советов со статуей Ленина наверху).
Чего мне не хватило в интереснейшей статье, открывающей
сборник, — так это амбивалентного присутствия А. Платонова и Б. Пильняка в
формировании «социалистического модернизма» (Гройс) 30-х.
Ольга
Ильницкая. Идет по улице война. — «Порты Украины»,
Одесса, 2014.
Скорбь и страдание, лицо современной пиеты. Книгу стихов,
частично написанных и напечатанных на украинском, открывает обложка — а на ней
человек в крови, голову которого поддерживает автор, Ольга Ильницкая,
совершенно случайно попавшая в кадр Виктора Борисова, фотокорра ТАСС в шесть
часов вечера 8 августа 2000-го года — взрыв на переходе Пушкинской площади.
Выхвачено мгновение из полной драматизма жизни, нашей общей и личной жизни
Ольги Ильницкой, одесситки и москвички.
Здесь нет следов конъюнктуры — нет слов об одесской трагедии.
Но трагедий хватает, и потому «курю, как зэк в уголке, библейские тексты сжимая
в руке». Ильницкая идет «с библейскими текстами в руке» к сугубой современности
с ее искаженной и изгаженной речью: «Шершавым языком чатланского верлибра /
вдруг мой герой заговорил. / Имя ему Верлибрагим. Фамилиё ему Стебалово. /
Должность его замполлитр. Интересы его страмные». Вдруг возникает (в «Бутырской
рапсодии», из Бутырок — голос Г. Павловского) неожиданный личный диалог, но и
он, хоть и частично, о России. Угловатые, оборванные строки; пульсирующая боль;
гибель сына — и утрата смысла… Это не стихи — это неостывающий пепел.
Муса
Мураталиев. Нашествие мигрантов. — М.: Зебра Е, 2014.
О тех, кто представляет трудовую армию «понаехавших», о
вынужденном рассеянии. Киргизы на территории городов и сел России, выброшенные
из своего привычного образа жизни.
Мы видим их постоянно и ничего о них не знаем. Каждый день на
улицах Москвы они моют, чистят улицы, убирают мусор, дежурят, следят за
порядком в подъездах, работают в киосках и магазинах. У меня в подъезде совсем
молоденький киргизский парень уже, можно сказать, заматерел — сидит в выгородке
консьержем. И какое будущее ему предстоит?
Муса Мураталиев живет в Москве несколько десятилетий; работал
в аппарате Союза писателей, на Поварской. Исполнительный совписовский чиновник
в прошлом, он тоже был выброшен из своей лузы — и не смог не увидеть жизнь
своих земляков, прибывающих сегодня в Россию, как жизнь, полную опасностей.
Насилие и смерть появляются с первых страниц. Мураталиев представляет разные
слои — от гастарбайтеров до интеллигентов и священнослужителей: бывший
комсомоль-ский лидер, затем парторг; участник афганской войны — теперь мулла.
Как это написано? Боль — мотивация этой книги. Желание
донести информацию от лица самих «понаехавших» — о том, кто они, как они
работают в России и что они здесь ощущают.
Но было бы лучше, если бы вместо довольно сумбурной сюжетной
беллетристики Муса Мураталиев представил книгу в жанре non-fiction.
Беллетризация здесь — тоже способ смягчить реальность как она есть.
Олег Юрьев. Заполненные
зияния. Книга о русской поэзии. — М.: Новое литературное
обозрение, 2013.
Эпиграфами сразу задается тон: присутствуют в ХХ веке, были и
сейчас есть две русские культуры («если не две породы» — Б. Эйхенбаум), и
«человеку советскому» (второму из «двух пород») остается одно — «отчасти и
повеситься» (из эссе М. Айзенберга). Посему: в книге знаменитые (не Блок
«начинает», ему тоже здесь не место) Ахматова, Мандельштам, Б. Лившиц, — потом
менее изученные, но тоже замечательные Г. Гор (как поэт), П. Зальцман, о
которых «автор написал первым», что подчеркнуто; Андрей Николев, Алик Ривин;
затем следуют ленинградские «молодые» поэты — от Иосифа Бродского и Леонида
Аронзона до Елены Шварц, Сергея Вольфа, Александра Миронова. Еще: Красовицкий,
Айзенберг… А по адресу «других» и «совсем других» — резкое и определенное не
принимаю и понимать не хочу. По одну сторону стекла — свободные рыбы, а по
другую — те, что в аквариуме. В условно исторических («с декабристской
подкладкой») стихах и прозе «готовность советского интеллигента изнасиловать
всё и вся, чтобы оказаться правым». Последнюю эффектную формулировку
переформулирую: да, готовность советского интеллигента (а в это понятие,
как в авоську, скинуты все — Ю. Трифонов и А. Солженицын, И. Шафаревич и Н.
Эйдельман… Куда, в какую графу, по какому ведомству заносить В. Соснору?)
изнасиловать — но себя, а не «всё и вся», и не «чтобы казаться правым», а чтобы
всегда чувствовать себя виноватым. Перед собой. Перед другими. Как я теперь
понимаю, перед О. Юрьевым.
Варлам
Шаламов. Собрание сочинений в шести томах. Том седьмой,
дополнительный. Составитель И. Сиротинская. — М.: Книжный клуб Книговек,
2013.
«Все ищут во мне тайну. А во мне нет тайн, все просто и ясно.
Никаких тайн»: это Шаламов в разговоре с Сиротинской, разгадывавшей Шаламова
десятилетия при его жизни — и после его смерти. И вот уже через несколько лет
после ее кончины появился новый том, весомое прибавление к шеститомнику, —
успела составить. Рассказы и очерки, стихи, статьи, эссе, письма. Сиротинская,
по ее воспоминаниям, предпосланным то?му, отговаривала Шаламова посылать в
«Литературку» злополучное письмо, где он отрекается от посевовского и
новожурнального издания «Колымских рассказов», — и здесь публикуется его
дневниковая запись о письме с мотивацией: «надоела беспрерывная спекуляция моим
именем». Сломленный Шаламов? Но оказывается, что этого письма никто от него не
требовал, что письмо, после которого Солженицын заявил «Шаламов умер», не
вынужденное! И все-таки — тайна остается. Каждая запись, письмо, заметка,
откомментированные В. Есиповым и С. Соловьевым в седьмом томе, имеют
безусловную литературную и историческую ценность. Проявляется эволюция
литературных взглядов писателя, видна страстность меняющихся оценок, которыми
он порой несправедливо клеймит былых «любимых» — ясное, прозрачное, написанное
для дочери О. Ивинской, Ирочки Емельяновой (при поступлении в Литинститут
необходимо было представить «критический разбор» какого-нибудь произведения),
эссе о мастерстве Хемингуэя (1956 год) сменяется несправедливым
«писатель-турист».
Самое любопытное — это «Вечерние беседы», фантастическая
пьеса, персонажи которой — Бунин, Пастернак, Солженицын, Шолохов, бригада
русских нобелиатов. (Пьеса сочинена в 1968 году, И. Бродского еще там не
стояло.) «Надзиратель: Вот вам две пилы двуручные и будете пилить дрова.
Ведь надо жечь сердца людей. Берите, Бунин с Пастернаком. <…> Шолохов:
Я не буду пилить с не членом Союза писателей. Солженицын: Я не буду
пилить с членом Союза писателей. Надзиратель: Да почему вы не хотите
пилить вместе? Ведь вы же все одинаковые писатели. Польза одинаковая и тем же
методом социалистического реализма».
В «Письме “ЛГ”» Шаламов написал: «Я — советский писатель».
Потом еще, с красной строки: «Я — советский гражданин». Заколдованное хождение
по кругу — с объяснениями эзоповым языком, сокрытием реальных мотивов, деньгами
на жизнь, наконец… Печатать? Не печатать? Что и как Шаламову приходилось в себе
прятать — не только от всевидящего и всеслышащего Государства (приложением к
тому идут доносы коллег по перу), но и от ПЧ (так Шаламов обозначал
прогрессивное человечество, т.е. диссидентов)?
