Об авторе | Алексей Козлачков родился в подмосковном Жуковском.
Окончил военное училище, затем несколько лет служил в Воздушно-десантных
войсках, из них два с половиной года — в Афганистане. После окончания
Литературного института в Москве работал в центральной печати журналистом,
организовывал собственные газеты и журналы. Печатался с очерками и рассказами в
различных литературных изданиях («Wostok», «Лепта», «Постскриптум», «Нева»,
«Зарубежные записки»). Сейчас живет в Кельне. За повесть «Запах искусственной
свежести» («Знамя», № 9, 2011) стал лауреатом Премии Белкина за 2011 год. Постоянный
автор «Знамени». Последняя публикация в журнале — рассказ «Купить лампу» (№ 1,
2013).
1.
Баден-Баден — знаменитый курорт на юге Германии в
Шварцвальдских горах и один из самых старых в Европе. Бани там еще с римских
времен, римляне и обжили это пространство с двадцатью источниками в долине
между двух горок и речкой Оос, текущей по этой долине. Они-то знали толк в
водных процедурах и разработали удовольствие и оздоровительную практику до
подробностей (SPA — sanus per aqua — исцеление водой), нынешние времена ничего
нового сюда не привнесли; поэтому когда они здесь нашли горячие источники, то
устроили в этой долине нечто вроде санатория для раненых и больных солдат, их
теперь так и называют — «Солдатские термы», их раскопки показывают сейчас в
виде музея. Это было еще в 76 году нашей эры, а чуть позже здесь построили еще
и «император-ские» термы, то есть публичные, — по приказу большого любителя
водных процедур — императора Каракаллы. Городишко назвали Аква, что, понятно,
означает «вода», а в германско-христианские времена название просто перевели на
германский язык и получилось Бадон, что тоже «вода». В XVI веке, после Реформации
и религиозной войны, графство разделилось на две части — протестантскую и
католическую; протестантскую стали называть — Баден-Баден, исключительно в
целях различения ее от другой, католической, — Баден-Дурлаха. Для русского уха
звучит комично, как старинная кавалерийская команда — «марш-марш», а аналогии и
вовсе анекдотичны — Питер-Питер, Рязань-Рязань...
Природа и климат здесь самые что ни на есть благоприятные.
Летом не так уж жарко, да и — во?ды, горный воздух, много зелени; зимой — тоже
тепло, снег в долине бывает далеко не всегда. Небольшие похолодания — чуть выше
нуля — и то довольно редки. Чем не рай? Некоторые думают, что рай — это Гаити,
Таити, Багамы, Канары и проч., то есть где бананы и попугаи, но по мне именно в
Бадене — этот слегка прохладный (по сравнению с Гаити и Таити) лиственный рай,
с не слишком высокими горками, на которых стоят в изобилии замки, с журчащей
повсюду водой и фонтанами... Ну и, конечно, с баней — хоть круглосуточной, я ж
так люблю эту баню! Баня, голые девки, полезные воды и мягкий климат — что еще
надобно для счастья честному советскому офицеру в отставке! Ну как, собственно,
и римским воинам в прошлом, — здесь, конечно, есть определенная
преемственность.
Экскурсия в Баден-Баден одна из моих любимых из большого
арсенала нашей фирмы — без тяжелых испытаний и длинных переездов: поутру
выезжаем из Кельна-Дюсселя, часам к трем в Бадене, там — экскурсия, бассейн, а
ночевка у нас в Шварцвальдских горах — места красивые, не насмотреться...
Проспавшись, выезжаем в Страсбург — ехать всего минут сорок и там остаемся до
четырех часов пополудни — экскурсия, собор, обед, свободное гулянье и, к
вечеру, довольные — по домам. Особенно мне нравилась в этом экскурсионном
формате возможность посетить знаменитые баденские купальни с минеральной водой
и парилками. Баню я завсегда очень любил, привык к ней еще с армии, там она
была одним из немногих непременных армейских удовольствий вместе с едой и сном
(все солдаты любят баню), и уж во всю жизнь не изменял привычки, везде
обзаводился банными компаниями — и в институте, и работая в разных газетах, а в
последние годы перед отъездом регулярно парился в одной бандитской, и было мне
хорошо. А вот в Германии... бани здесь нашлись, да компании у меня нет, и я
охотно использовал шанс попариться в Бадене.
Бани немецкие — замечательные (называются по-древнеримски —
термы), само устройство их заимствовано как раз у римлян: тут тебе и несколько
бассейнов с разной температурой воды, и палестра-фитнес, и множество саун —
погорячее — попрохладнее, с ароматами — без ароматов, с паром — без пара, для
медитации и проч. и проч., ресторан, загоралка, какая-то красная облучалка для
здоровья, комната отдыха в синем цвете под медитативную музыку, джакузи,
фонтаны, водопады. Поход в баню у нас по желанию в конце экскурсии, билеты мы
заказываем. Ходим мы в самые большие и поэтому самые демократичные и доступные
по цене термы Каракаллы, названные в честь императора, который построил здесь
термы и в древности. Это огромное стеклянное здание, возведенное в Бадене в
90-х годах ХХ века, вмещающее одновременно свыше тысячи человек... В нижнем
этаже многочисленные бассейны с водой разной температуры и водными
аттракционами, а в верхнем по крутой лестнице — сауны. Внизу нужно плавать
только в купальниках, а как дошел до отделения саун — раздевайся догола. Немцы
это непривычное для залетных оголение объясняют вовсе не развратом, а тем, что
в парилках испарения от синтетики купальников очень вредны.
Помню первые впечатления от попадания в такую же баню. Лет уж
десять назад с опытными приятелями, давно живущими в Германии... Я, конечно,
знал куда иду, но увиденное все равно оказалось неожиданным. Мы опоздали к
сеансу, поэтому раздевались в пустом гардеробе, затем шли по длинному коридору,
а потом вдруг открылась дверь, и я увидел большой бассейн с прозрачной водой, а
в нем посреди распласталась голая тетка, самая настоящая, в смысле — живая. Ну,
мне и раньше приходилось видеть голых женщин, но в более спокойной обстановке,
а тут, несмотря на предварительную психологическую обработку — опешил, сглотнул
сухость во рту. Однако к концу сеанса вполне себе освоился, баня не место для
вожделений, она сама по себе удовольствие, тоже чувственное, но другого рода, я
бы даже сказал — более возвышенное, чем секс и жратва. У завсегдатаев здешних терм
отношение к чужому голому телу тоже вполне равнодушное, постепенно забываешь,
что все нагишом.
В тот первый раз, помнится, поразил меня один аттракцион...
Обходя в целях познанья все отделения бани, я открыл очередную дверь — и с
первого раза ринуться туда не решился, попал лишь со второго, когда мне
разъяснили смысл происходящего. В центре большого круглого мраморного помещения
находился мраморный же круг, на нем надо было лежать спиной, потому что он
подогревается и, соответственно, греет спину. Кругом туман, то есть это так
называемая дампфбад — сауна с мокрым витающим паром, или «турецкая баня»,
полотенца туда не вносят, они быстро намокают — в отличие от сухих саун, где
полотенца, напротив, обязательны. Теперь представьте, как можно лежать на этом мраморном
кругу, чтобы греть спину... правильно, головой к центру круга, ногами наружу —
колени в такой позиции невольно расставляются, и... я увидел частокол коленок,
вперемешку женских и мужских, между иными висело известно что, между другими же
зияло тоже разное. Пораженный величием открывшегося, я вышел проветриться и
выпить пива в буфете...
2.
С многообразием эротических впечатлений я быстро примирился,
и когда посещения бани, благодаря моей баденской экскурсии, стали регулярными,
на первый план выступило то, зачем всегда в баню и ходил, — водные процедуры и
парилка. Заведя туристов в баденские термы, я почти сразу поднимался по крутой
лестнице в отделение саун и там оставался до конца, плавать в мелких бассейнах
со старушками мне неинтересно.
В самой просторной сауне каждый час — ауфгусс — поддавание
пару. Внутрь набивается множество народу, сидят плотно зад к заду на
полотенцах, затем заходит сотрудник бани и начинает обученно подливать на
каменку разные души-стые настои, перемешанные с водой, а потом размахивает
полотенцем, разгоняет жар. Обычно делается два захода, очень редко и по просьбе
парильщиков — три. На этот ежечасный ритуал народ собирается со всей бани.
Я сажусь обычно на самый верх и вскользь рассматриваю тела —
женские и мужские. Женские, мимолетным взглядом, чтоб не нарушить приличия —
красивые, стервы, попадаются в любом возрасте, — и совсем юные с
сосками-иголками, как противотанковые ежи, и далеко не юные — с тяжелыми,
мягкими округлостями. Наверное, я просто люблю женщин. Мужские тела поскучнее:
пузаты, дрябловаты, без плечей, сразу от головы идет задница — зачастую даже с
юного возраста. Видимо, женская эротическая привлекательность не связана
напрямую с совершенством пропорций и отточенностью линий (здесь эротика
расходится с эстетикой), и округлости вожделенны в широком весовом диапазоне...
Чего не скажешь о мужских телах, где эротично выглядит лишь сильное и
рельефное, а не дряблое и округлое, хотя, может быть, это исключительно мужской
взгляд. Разглядывание мужских тел, как правило, приносит удовлетворение
собственной спортивностью (легкое самодовольство), на которую потрачено немало
усилий.
Но вот однажды с ревностью вижу, что напротив на верхней
полке сидит мужичок около сорока, коротко стриженный, загорелый, и, пожалуй, он
в некоторых отношениях будет даже поспортивнее меня — плечи, грудь хорошо
оттренированы, а главное — замечательный рельеф на животе. У меня происходит
приступ зависти и обещание себе, доехавши до дому, стереть кроссовки в пыль;
зависть — верный двигатель физкультуры. Я слышал, что мужчина этот говорил с
кем-то по-французски, в баденской бане обычно много французов, до границы рукой
подать — Эльзас, а во Франции, мне говорили, таких бань и близко нет. И тут же
недалеко от француза приметил симпатичную русоволосую девицу — высокая,
стройная, грудастая — эротический идеал, вывезенный с родины. Девица, слышал,
разговаривала по-немецки.
Ровно в пять часов — начало сеанса — вошел сотрудник бани,
улыбчивый парень, побалагурил, помахал полотенцем при открытых дверях, нагнал свежего
воздуха и приступил к процедуре: подливал на каменку какую-то душистую смесь
трав или эссенций и долго и добросовестно размахивал полотенцем. Пар,
разгоняемый полотенцем, стал жечь, сидящие наверху закряхтели, закрыли руками
лица. И так — два тура, а к третьему, дополнительному, нас в парилке осталось
только трое — я, этот француз и симпатичная немецкая девчонка. Я подивился:
нам-то русским не привыкать, это наш национально-оздоровительный мазохизм,
только у нас он еще с веником — поди даже покруче будет... При всем уважении,
товарищи басурманы, у нас бы вы быстро спеклись, не погеройствовали бы. Но все
равно молодцы, особенно деваха...
Стенки в парилке стеклянные, прозрачные, и мы видим все трое,
что за стеклом в предбаннике сидит в креслах весьма пожилой человек, и ему
вдруг становится плохо — перепарился. Дедок этот стал вдруг корчиться, а никто,
кроме нас, сидящих в парилке, этого не замечает. Не сговариваясь, мы выскочили
наружу и начинаем помогать деду. Командует француз — он сразу взял инициативу
на себя. Чувствуется, понимает толк в обмороках, может, врач или тренер,
действует очень уверенно, и хоть командует нами по-французски, но еще
сопровождает команды жестами, поэтому все понятно. Мы стащили деда с кресел,
уложили на топчан, кто-то позвал сотрудников терм, они вызвали «скорую», но
деду так плохо, пена идет, что, кажется, он и до «скорой» может не дожить, да
еще в этом отделении саун воздух влажный, душно, поэтому рождается идея —
спустить деда вниз к бассейнам, там прохладней. Мешкать некогда, по команде
француза берем деда втроем: мне достается одна нога, девчонке другая, а француз
взялся за самое тяжелое и неудобное — голову и плечи. Но он умело с этим
справляется, несет как-то так правильно и бережно. Да еще этот дед оказался
тоже французом, и наш спортивный француз что-то ему все время говорит такое
ласково-успокоительное на ухо, а нам — команды... Ну да что там командовать, и
так ясно — налево-направо, ногу выше-ниже.
Мы спускаем деда вниз по крутой лестнице к бассейнам, где все
уже пребывают в купальниках, а мы-то и забыли второпях, что голышом, да и
некогда было одеваться. Народ внизу, видя такое представление, когда трое голых
чудаков спускают четвертого в одетое пространство, бросил купаться, вылез из
воды и смотрел уже только на нас — интересно же... Мне стало немного не по
себе, хотя, казалось бы, разница-то — в одном лоскутке... Тут еще из бассейнов
стали выходить мои туристики, узнав меня, участливо спрашивают, что случилось,
смотрят мне то на лицо, то существенно ниже, улыбаются понимающе... Близко
подходить не решаются, наверное, из деликатности, но и не уходят...
Молодой француз все что-то шепчет деду, пытаясь его
успокоить, однако дед уж едва реагировал, только хрипел... Мы с девицею время
от времени перекидываемся парой слов по-немецки, опасная ситуация... Тут вдруг
француз остановился, присел на колено, на другое положил голову деда и
заговорил драматичней и громче, дед терял сознание, француз возвысил голос, мы
тоже напряглись... И вдруг среди незнакомых французских слов я явственно
услышал кое-что мне знакомое, причем не французское: «Твою мать!» — сказал
тренированный француз в досаде и замолчал, — дед потерял сознание. Я удивленно
посмотрел на француза и понял, что он не шутит и не оговорился. Но разбираться
было некогда. Дед, вполне возможно, не просто сознание потерял, а даже и умер;
к нам уже спешила группа «скорой помощи» с чемоданом и носилками. Дед лежал на
резиновом коврике, я уже свою ногу выпустил из рук и тут только заметил, что
эта симпатичная немецкая девица тоже как-то странно смотрит на француза и
другой дедовой ноги не выпускает из рук, находясь в оцепенении... А потом и она
как бы в прострации тоже повторяет это выражение, только оно у нее звучит уже
немного удивленно-вопросительно, но безо всякого акцента: «Твою мать?».
Хорошо, что сам-то я дедову ногу уже положил на место, иначе
бы она больно упала на мраморный пол... Что мне на все это оставалось сказать?
Француз с девчонкой удивленно смотрели друг на друга, иногда виновато
поглядывали на меня: что, мол, иностранец о нас подумает... Трое голых людей
замерли на виду у множества одетых, вместо того чтобы убраться, наконец, наверх
и одеться... Тут уж настал мой черед, и я им говорю: «Ну что, теперь и мне, что
ли, сказать то же самое? Ну ладно — мать вашу!». Теперь мы все втроем быстро
переглядываемся и начинаем громко хохотать, что уж совершенно неуместно,
поскольку вообще-то голые и поскольку дед же умирает, а мы тут покатываемся...
Но дед, слава Богу, не помер, по крайней мере, при нас — нам это сказали люди из
бригады «скорой», и мы, обнявшись от чувства какого-то радостного одурения,
поднялись вверх, чтоб уж не смущать одетое человечество совершенством наших тел
и выразительностью нашего языка...
Знакомились мы уже снова в парилке, куда инстинктивно
направились до-брать пару, да и для поправления душевного здоровья после
стресса. Девушку звали, конечно же, Татьяна (а как еще могут звать в центре
Европы русоволосую стройную девушку с внушительной грудью и голубыми глазами? В
крайнем случае — Наташей), жила она недалеко от Бадена, действительно,
занималась спортом, кажется, волейболом, и по этой причине любила баню, как все
спортсмены. В Германии она уже лет пятнадцать, вывезли ее родители из Омска еще
младшей школьницей, а это в Германии означает, что, скорей всего, она выехала
«по немецкой линии», кто-то в семье был немец... и говорила она по-русски с
характерным таким акцентиком выросших за границей детей. Больше ничего про нее
не помню, поскольку девица вскоре испарилась с наших горизонтов навсегда.
Мужчина, которого звали Павел, сказал, что он не француз вовсе, о чем мы с
девицей и сами догадались, а просто живет в Страсбурге и ездит сюда по субботам
в баню, поскольку во Франции таких бань нет, а он любит. В Страсбурге он уже
два года, а вообще во Франции тоже уже около пятнадцати... чуть даже больше.
Пользуясь возникшим в деле спасения сближением, я поинтересовался: «А что
примерно поделываете?». «Да так, по работе занесло», — ответил он, явно
уклоняясь от подробностей. Я сделал комплимент спортивной форме и спросил,
каким спортом занимается, он ответил тоже что-то неопределенное, бегаю-прыгаю,
мол, на турнике подтягиваюсь — так, для себя.
Я тоже представился, мне-то скрывать нечего... Экскурсовод,
здесь с группой, так что мои туристики, в основном немолодые грузные бабушки в
сплошных купальниках, увидели меня сегодня во всей, так сказать, первозданной
красе...
Мы немного еще похихикали на тему моих взаимоотношений с
пожилыми туристками, которые сегодня получили, несомненно, новый импульс... Мое
время уже заканчивалось, мне бы хотелось, конечно, расспросить еще Павла о
житье-бытье и о том, как он оказался в Страсбурге, да и во Франции, — я
чувствовал, что там есть что рассказать, а я как раз люблю биографии, но он
явно избегал подробностей, что лишь еще более подхлестывало мой интерес. Что ж
— нет так нет, не клещами же вытягивать, хотя жаль... Девчонка мне была менее
интересна (ну, кроме груди), с ней все было как раз примерно ясно, а
подробности были наверняка неинтересны, при такой-то груди — какие подробности?
Я сказал, что должен собираться, окунусь в холодном бассейне — и по коням. Мы
вышли из парилки, я сразу нырнул, потом Павел с Татьяной, и, когда он вылезал,
отфыркиваясь, тут только я заметил нечто, что почему-то не замечал прежде
(наверное, Павел стоял ко мне чаще правым боком, да и суматоха была) — на левом
плече у него была небольшая наколочка, точно такая же, как и у меня, — мою он
тоже не заметил. Я подошел к нему вплотную, показал на его наколку, на свою и
спросил: «Где служил?».
— В Пскове, в десантной дивизии, — ответил удивленный Павел.
— В каком полку?
Он назвал номер полка — я служил в соседнем, о чем и сказал
ему.
— Ну ни хрена ж себе! — обрадовался Павел. — Вот это я сходил
в баню!
— А ты что там — срочную служил? — продолжал я расспросы.
— Нет, я офицером, — ответил Павел (а я подумал, что сюрпризы
продолжаются), — я училище заканчивал.
— Какое?
И тут Павел назвал мое военное училище и даже мой факультет,
который он оканчивал на семь лет позже меня... Такого почти не бывает. Какова
вероятность, что в парилке баден-баденской бани при спасении угоревшего француз-ского
деда могут встретиться выпускники одного факультета советского военного
училища, которого уж нет, — да еще практически однополчане по Пскову? Наверное,
нулевая.
Разговаривать нам было уже некогда. Я сказал, что утром с
группой буду в Страсбурге, сначала экскурсия, а потом часа три свободного
времени, можем закусить. Он обрадовался и попросился даже прийти с самого утра,
послушать экскурсию, а потом уж и закусим... Я распрощался с Павлом и девчонкой
и побежал собирать своих туристиков...
3.
На следующий день в Страсбурге обещали тридцатишестиградусную
жару, таскаться в такую погоду по городу с группой — мало удовольствия, одна
была радость — встреча с однокашником. Обнаружив общее прошлое, я рассчитывал и
на большую откровенность с его стороны. Утром, по холодку еще, он подошел на
условленное место, — я сидел на лавочке под липами, путешественники уплыли на
кораблике вокруг исторической части Страсбурга, там у них свой гид —
электронный. Моя экскурсия начиналась после плавания. Времени у нас было мало —
час десять, поэтому разговор мы вели почти скороговоркой, без передыху:
воспоминания об армии, общих знакомых, о войне, о нынешней жизни в Европах и —
мне открылось много неожиданного...
— День нынче скучный, плюс тридцать шесть, лучше в такую
погоду лежать где-нибудь под навесом и смотреть на воду, — сказал я, вставая
ему навстречу, когда он подходил.
— Ничего, — сказал он, улыбаясь, — я последние три года
провел в Африке, так что это для меня не жара.
Что ж, это уже было интригующим началом, в свое время я тоже
примерно столько же провел в одной сильно удаленной от Москвы пустыне...
Вот рассказ Павла.
После окончания училища в 1989 году его послали в Псков —
«столицу ВДВ», назначение вожделенное, многие у нас в училище об этом мечтают.
Сам Псков — красивый древний город, до Питера рукой подать — четыре часа, все
полки дивизии стоят именно в городе, не в глухом лесу, что тоже хорошо для
молодого офицера. Ну, и для выслуги место удачное, а служил он с удовольствием,
это было призвание. В Афган он уже не попал, войска только что вывели, но время
было тревожным и для армии тяжелым — перестройка усугублялась межнациональными
конфликтами, на которые тогдашнее начальство страны и Минобороны любило употреблять
именно десантников, потому что, кроме нас, очевидно, ничего уже в армии не
стреляло и не заводилось... Пришлось помотаться по многим тогдашним конфликтам
— Прибалтика, Приднестровье, Кавказ, Закавказье, Югославия... Ситуация
горемычная, на психику давит, но — с другой стороны, для выслуги хороша, и
Павел быстро дослужился до командира батареи, получил орден «За службу Родине»
и чин капитана. Отличная карьера для двадцати пяти лет. Дальше ожидалась
академия, новые назначения — все, о чем обычно мечтает каждый военный еще с
училища. Павел был прирожденным военным, его подразделение лучше всех стреляло,
прыгало, бегало, несло службу... Но тут страна стала совсем валиться набок —
после развала Союза и всех этих путчей; и в эту кутерьму везде пытались втянуть
именно десантников, а использовав, подставляли, сваливали вину на них. В армии
и государстве распространилась практика, когда начальников, отдававших зачастую
преступные приказы, никто потом не мог найти. Словом, выносить все это честному
офицеру было невозможно, и, главное, было непонятно — кому служишь? Офицер не
должен задумываться столь глубоко и масштабно, от таких офицерских раздумий
солярка в танках отвердевает, а пушки иной раз начинают стрелять
самопроизвольно во все стороны. И он принимает тяжелейшее для себя решение —
уйти из армии... Тогда уже отпускали без хлопот, армию в прямом смысле почти не
кормили, денежного довольствия не выплачивали, офицеры и их семьи питались
вместе с солдатами, в основном гнилой картошкой и пайковыми консервами —
тушенкой и легендарной килькой в томате, отловленной еще, видимо, до
Февральской нашей революции.
Для офицера, даже молодого, уход из армии — это не просто
перемена работы, как для обычного человека, которому тоже может быть очень
тяжело, это — почти катастрофа. Обыкновенный человек остается в своей квартире,
со своими друзьями, ну разве что денег становится меньше; он начинает искать
работу и находит ее рано или поздно — чуть хуже или лучше, ничего не рушится.
Не то военный... Оказавшись за пределами системы, он попадает в другой мир, где
все чужие либо как минимум непонятные люди, которые живут по совершенно другим
правилам... Если офицер уходит «на гражданку» даже в чине капитана, то у него
за плечами около десяти лет службы, начиная с поступления в училище — там
казарма, жизнь в военных городках, где большую часть времени он видит лишь
таких же офицеров либо солдат. Даже жены офицерские, чем бы они ни занимались,
в какой-то мере часть этой системы и своего рода тоже военно-служащие со
свойственной любому профессиональному кругу узостью восприятия мира. Для
офицеров же ВДВ военный с другими по цвету петлицами уже инопланетянин, что ж
говорить про штафирок — гражданских.
Словом, вышел Павел на свободу поневоле, на что можно было
решиться лишь в крайних обстоятельствах. Что делать дальше — совершенно не
представлял. Первое, что приходит в голову бывшему военному, — в охрану. Но
Псков — это город отставников, там к каждой калитке или форточке по бывшему
полковнику ВДВ приставлено. Спортсмена и участника всяких военных передряг,
человека молодого и сильного — ему тогда было двадцать пять лет — в охрану
взяли, но контора оказалась полубандитская, а потом и вовсе увлеклась какими-то
криминальными разборками, где на него был особый спрос еще и оттого, что он был
человеком организованным и распорядительным. «Год промучился в бандитах», —
сказал с тоской Павел, так и сказал — «промучился». Подумывал — уж не в армию
ли обратно податься, но тут же отвергал эту мысль, вспоминая, что он там
пережил в последнее время, да и не взяли бы уже... Из бандитов он ушел и уж
совсем не понимал, что дальше делать, хотел даже в монастырь идти... И тут
родилась новая идея — где-то услышал, кто-то подсказал...
Жена с дочерью от него сбежали, когда он служил еще в армии;
жена нашла мужа побогаче, который мог хотя бы прокормить. Он остался один,
терять было нечего, и на последние бандитские деньги Павел купил турпутевку во
Францию с идеей уже не возвращаться оттуда. А там сразу по приезде сдался на
сборный пункт знаменитого Иностранного легиона — воинского соединения во
Франции, которое вербует рекрутов из других стран, как правило, более бедных,
чем сама Франция, что ей обходится существенно дешевле собственной армии. Этот
Легион в основном и выполняет самые опасные и сложные военные задачи, ежели
таковые находятся. Оказалось, что в Легион принимают по своего рода
вступительным экзаменам и отбою от желающих туда попасть не было, особенно в те
годы, когда рушилась вся советская система в Европе. Конкурс в Легион в эти
времена был больше, чем в университет, — десять—пятнадцать человек на место.
Павлу было уже двадцать шесть лет — возраст критический для поступления в
Легион, они предпочитают брать совсем молодых — от семнадцати. Кто-то из
знающих людей шепнул ему, что лучше не называться офицером, могут не взять
именно из-за этого. В Легионе предпочитают вырубать солдат заново из
неоформленного куска, это проще, чем переделывать сложившегося воина. Он
сказал, что служил в армии водителем, справок там не требовали, остальное все
просто — что-то там надо было пробежать, подтянуться, подпрыгнуть и отжаться,
ничего запредельного, для тренированного человека — раз плюнуть. И дальше —
пятнадцать лет действительной службы в Легионе: год в Афганистане, шесть лет в
Африке, затем Босния, Косово и какие-то еще острова, выслужил французскую
военную пенсию, сейчас уже служит не в войсках, но работает в Легионе по набору
рекрутов — что-то вроде легионерского военкомата.
Да уж, сюжет с Легионом был неожиданный, зато объяснял прежде
непонятные детали облика и биографии, и явную спортивность, и это
пятнадцатилетнее пребывание во Франции «по работе», которое меня сразу
озадачило. Просто — ежели ты встречаешь человека, прожившего пятнадцать или
двадцать лет в Германии — это дело обычное, немецко-еврейская эмиграция, а если
пятнадцать лет во Франции — это нетипично. И особенно на меня произвел
впечатление его рассказ, наверное, еще и оттого, что в его судьбе просверкивала
и одна из возможностей моей собственной. И хоть я не особенно-то любил военную
службу, поэтому и уволился из армии, когда она еще не начала разлагаться, но
меня всегда захватывала ее романтика, кроме того, я был очень склонен к
приключениям и авантюрам, и по молодости меня вполне могло занести в этот самый
Легион... Поехал бы еще раз в Афганистан, только теперь уже от НАТы, это был бы
самый смешной анекдот в моей биографии... Ну и конечно же, общению очень
помогало, что мы однокашники и почти однополчане, иначе бы не было такой
доверительности и сразу появившейся теплоты в отношениях. Всякая альма-матер
сближает, а военное училище, когда несколько лет, проведенных почти взаперти в
одной казарме, посвящают тебя в круг избранных, обреченных всю жизнь испытывать
похожие переживания и воспоминания, — сближает еще сильнее. А если ты случайно
встретился с однокашником где-нибудь в совершенно неподходящей обстановке, где
и подумать не мог, — вы просто братья. Так он меня и называл в письмах все
последующее время: «Здравствуй, старший брат!».
Разговор у нас был нестройный, хаотичный, мы поневоле
перескакивали с одного на другое — искали общих знакомых среди сослуживцев и
командиров, вспоминали похожие ситуации на разных войнах, обсуждали вооружение
и оснащение армий, армейские порядки, и чем больше говорили, тем больше
понимали, что нам предстоит еще долго вести этот лишь нам двоим понятный
разговор, пересыпанный полузабытыми военными терминами и жаргоном, который
сам-то я уже лет двадцать не употреблял и кое-что припоминал с напряжением... О
чем могут говорить два бывших советских офицера, сидящих на лавочке под липами
на берегу речки Иль, огибающей город Страсбург, будучи еще трезвы? Дома бы
говорили о бабах, а здесь, не поверите, о Родине...
— Ну, это мы все в деталях с тобой разбираемся. А ты вот мне
скажи так, в целом — тяжела служба в Легионе, ну по сравнению, скажем, с нашей?
— Службы, сам знаешь, легкой не бывает, даже если она
проходит на охране покоев императрицы, но по сравнению с нашими ВДВ — детский
утренник, — Павел улыбнулся.
А я самодовольно крякнул: приятно все-таки, что у нас
тяжелее, это, наверное, значит, что мы сильнее, — чем ужасней, тем опасней. А
может, и не значит, с тех пор, как сам воевал, я на многое смотрю иначе,
труднее всего разобраться в деталях... Поэтому я подробно расспрашивал о
Легионе, о нем много всяких устрашающих историй рассказывают. Во мне
всколыхнулись остатки военной профессии, интерес шел оттуда, обычно же я почти
не интересуюсь военным делом, оружием; я заметил, что это чаще увлечение
неслуживших.
Он рассказывал... Его приняли в Легион, хотя, наверное, и с
сомнением, поскольку староват был, однако он продемонстрировал
сообразительность и спортивность, и все получилось. Теоретически в Легион можно
завербоваться до сорока лет, но он таких случаев не знает, такое бывало лишь
после Первой мировой и Второй. Потом было несколько месяцев учебки, он окончил
ее с отличием. «А что там за учеба-то была после училища, прикинь, типа курса
молодого бойца...» Как и везде, в качестве отличника он мог выбирать место
службы и попросился в парашютный полк Легиона, стоящий на юге Франции. Всего в
Легионе семь полков, среди них один парашютный, один танковый, остальные
пехотные, да еще плюс учебный полк и различные вспомогательные подразделения.
Полки рассыпаны по Франции, и еще легионеры густо стоят в Африке в бывших
французских колониях, всей географии я не упомнил.
— А язык как?
— О, язык легко и быстро, обнаружился даже талант, чего
раньше не было. Методика была очень хорошая, жаль, запатентовать нельзя, не
всем подходит: чего не понял — отжимайся. Заговорил в три месяца. Отжимание —
это главное учебное и лекарственное средство во всех армиях мира. Ну, я и
подучивал еще самостоятельно, времени во французской армии довольно много
остается, не то что в русской. Поэтому чем еще заниматься вечерами — спорт да
французский.
Традиции Легиона — с XIX века, но принципы комплектования
меняются. Сейчас стараются брать всех понемногу, тридцать процентов разных
славян, затем по квотам — из Азии, Африки, Латинской Америки, до тридцати
процентов французов. Русских в Легионе довольно много, а в 90-е после развала
Союза было даже и больше, собственно, он и попал в эту волну. Другим таким
периодом обилия русских в Легионе было послереволюционное время, целые
подразделения были русскими, состоящими из казаков и русских офицеров. При
вступлении в Легион всем предлагают сразу же сменить имена и фамилии, это тоже
старая традиция, Легион защищает своих солдат, даже если они преступники. Для
французов эта процедура обязательна, их туда принимают как иностранцев. Для
других желательна на первые год-два, но можно и не менять, если твердо заявишь,
что проблем с законом на родине нет. Через два года можно вернуться к своей
фамилии. Он фамилию не менял, несмотря на прежние бандитские знакомства,
проблем с законом у него не было.
Меня интересовало — бывают ли национальные конфликты в
Легионе? Он сказал, что чего-то серьезного на его памяти не было. Товарищеские
отношения были со всеми. Ну, в армии всегда кто-нибудь с кем-нибудь дерется,
без этого не армия, но вряд ли это было по национальному признаку. Я спросил —
можно ли выделить самых неприятных в обращении? Ответил, что ему, да и многим,
было тяжелее всего с черными и арабами, с остальными — обычно, как и в России,
где армия тоже многонациональная. Арабов и негров старались брать из
христианских национальностей, мусульмане были, но очень редко, их постепенно
выдавливали.
Я все расспрашивал про организацию и про службу (выведывал
тайны), было ужасно интересно, с туристами ведь общение тоже довольно
однообразное, а тут такое — почти родной человек, только с другим опытом, и это
общее в нас делало мне доступней впечатления его последующей жизни.
— Нуу, служба, говоришь? — улыбнулся он широко и лениво. —
Представь, после учебки ты можешь уже уходить из части в шесть вечера и
приходить в полдевятого утра на следующий день, кроме, разумеется, нарядов, как
будто ты на какой-то фирме работаешь, никакой разницы. Вначале солдат получает
около 1200 евро, потом сумма от выслуги немного возрастает, есть всякие
надбавки — за парашютный полк, за заграницу, за войну, в Африке у него выходило
со всеми накрутками за выслугу и особые условия до 6 тысяч евро в месяц. Да что
говорить — солдатам в Легионе служить легче, чем у нас в России офицерам.
Помнишь, дурдом в родной псковской дивизии? Раз в неделю выползаешь в ресторан,
чтоб напиться и разбить стулом люстру в вестибюле, а кулаком чье-нибудь лицо...
Ну да, я помнил все, конечно... А после его слов воспоминания
прямо-таки нахлынули — холодом к лицу, — как раз по контрасту с той
обстановкой, в которой мы с ним пребывали — тепло, солнце сквозь листья,
эльзасские милые домики с цветниками на подоконниках и многочисленными
окошечками на чердаках... Помню, после Афгана, где служба в большей степени
определялась военной необходимостью и осмысленностью, в Пскове я очень
тяготился тотальной бестолковщиной и рутиной мирного войска... Врезалось: зима,
морозы, будильник в моей комнате офицерского общежития звонит в пять утра... Я
спал на диване, не раскладывая его, укрывшись армейским одеялом и сверху
шинелью, в комнате было очень холодно, фрамуги я утеплить не успел, меня только
поселили сюда. Из обстановки кроме дивана еще холодильник, электроплитка,
стоявшая на табуретке, и здоровенный калорифер, придвинутый почти вплотную к
дивану, да так, что с одной стороны меня пекло, с другой подмерзал бок, несмотря
на шинель. От будильника я вскакивал по казарменной училищной привычке сразу на
ноги и просыпался уж постепенно на ходу... Подходил к окну, выходившему прямо
на КПП полка — в ста метрах. К нему вела заснеженная дорога с тусклыми
фонарями, из пяти горело два, а в конце дороги железные ворота с огромной
красной звездой, вдоль них ходил часовой в завязанной под низ ушанке и тулупе с
автоматом. И — метель, метель воет, заметает свет фонаря, хлещет в лицо
часовому с намерзшими бровями...
Странное оцепенение нападало от этой картины — взгляда было
нельзя оторвать от дороги и ворот со звездой, и я понимал: вот стоит мне отойти
от окна — и через какие-нибудь тридцать минут после бритья и завтрака окажусь
на этой самой дороге, в метель, уже совершенно чужим самому себе и страдающим
человеческим организмом, а дальше все пойдет в монотонном ритме — продрогший
часовой, казарма, солдаты, запахи сапог и портянок, ружейной смазки... Квинтэс-сенция
русской жути...
Наконец я пересиливал себя, отходил от окна, брился, умывался
и готовил на завтрак всегда одно и то же — яичницу с луком и редко — еще и с
колбасой, больше ничего и не было, это была бескормица 80-х. Иной раз я не мог
самостоятельно преодолеть тоскливого состояния и прибегал к усилителю утренней
храбрости. Доставал из холодильника водку, которая всегда там стояла на всякий
случай, и выпивал залпом сразу граненый стакан, закусывая подгоревшей яичницей
и соленым огурцом, — и тогда метель становилась уже не так страшна, а главное —
оставалась всего лишь метелью, а не переходила в суровую экзистенциальную
категорию, символизирующую полную безнадегу... Ведь, имея такое в голове,
трудно ежедневно затемно преодолевать ворота с большой красной звездой, а
особенно зимой.
Потом я шел в полк, заходил в темную казарму, дневальный
командовал подъем, вскакивали угрюмые солдаты, а дальше — портянки, вонь,
зарядка на морозе, топот сапог, построения, приказы, крики, брань — в
парашютных войсках разгорался новый день... Если пьянкой не злоупотреблять, то
есть не падать на плацу, то на легкий запах от офицера никто даже не обращал
внимания. Главное, чтобы это не вошло в привычку, тогда уже человек погибал.
Этот опыт у нас с Павлом был общий... Я пересказал ему свои
воспоминания: «Да уж, — почесал он затылок, — почти забытые впечатления,
откуда-то из другой жизни, из другой какой-то книги про невероятное...» — он
улыбнулся и продолжил про Легион:
— В Африке было, конечно, не сахар, — очень жарко и черные
бузили. Один раз даже по глупости командира оказались в плену у черных, но
потом с боем вырвались. Там была, конечно, довольно напряженная обстановка, но
ни в какое сравнение с русским Афганом, как мне рассказывали о нем, эта служба
не идет. Мне даже нравилось... Жизнь свободная, деньги были, девки доступные —
и черные, и белые, жратвы навалом, не перенапрягались... Негритянки отдавались
просто за пару сигарет или банку тушенки, было распространенное развлечение —
минет прям на посту за пачку галет. Что еще солдату надо — деньги, бабы,
пальмы-бананы, море и рыбалка — практически счастье, — сказал он и опять широко
улыбнулся, развел руками.
Тут мне по аналогии и по контрасту опять вспомнилась
молодость, мне двадцать два, у меня было до сих пор полторы женщины, кругом
пустыня на крайнем юге Афганистана, где стоял лагерем отдельный батальон, в
котором я и прослужил весь срок, а единственные существа, которых можно
причислить к особям женского пола, — это самки тушканчиков, шакалов и ослов.
При этом сохраняется значительная вероятность того, что мой «донжуанский
список» на этих полутора женщинах и закончится. Молодость, избыток здоровья и
отсутствие женщин в поле зрения — хорошие условия для размножения изнурительных
сладострастных образов, правда, в тех условиях более навязчивой темой
разговоров и размышлений были все же еда, вода и сон. Молодые офицеры если и
говорили о женщинах, то, как я теперь понимаю, довольно невинно, скорее «об
отношениях», нежели о механическом процессе нанизывания их на свое
воспламенившееся либидо. Правда, как только человек оказывался менее занят
боевой работой — сразу появлялась мысль о сексе.
Однажды, отпросившись у командира батальона (свободного
выхода из лагеря не было ни для солдат, ни для офицеров — можно было сгинуть),
я поехал с водовозкой и сопровождающим ее бронетранспортером в ближайший
городок Фарах. Там у меня была совершенно не сексуальная идея купить себе
молока. Ели мы в основном консервы с кашами, поскольку в пустыне, в жару
продукты очень быстро портились, отчего фоновым состоянием организма была
мучительная изжога. А я еще постоянно упражнялся с тяжестями, отчего консервов
ел больше, поэтому и изжога меня мучила больше других — страстно хотелось
именно молока. И эта страсть, пожалуй, превышала эротическую. С водовозкой
ежедневно ездил бронетранспортер с офицером во главе — замполитом одной из рот,
я и подсел туда.
На базаре я купил себе козьего молока, которое наливала в
высокий медный стакан пожилая афганка в парандже, опустившая занавеску при моем
подходе. Она никак не ожидала такого клиента, обычно русские молока не
покупали, и среди сидящих торговок поднялся ожесточенный гвалт, причину
которого я понял не сразу: не хотели давать мне стакан, я ж неверный. Но потом
подошел какой-то аксакал и, кажется, разрешил продать мне молоко, а потом и
передал сам стакан из рук торговки... А я так был заворожен густой льющейся из
бурдюка белой струей, что, несмотря на неприятный запах напитка, выпил залпом
два стакана подряд, почти не переводя дыхания. А едва оторвал стакан ото рта,
тотчас же побежал блевать — от этого запаха и от проснувшейся брезгливости,
едва успев завернуть за бронетранспортер, чтоб не на виду у местных (а я-то
хотел еще налить пару фляг с собой). Изжога не только не прошла, но и усилилась
вместе с головокружением и тошнотой, да и жара уже подступала. Я стоял в
очумении, прислонившись к бронетранспортеру с теневой стороны, и у меня еще
началась паника: мне подумалось, что меня отравили и я могу так глупо здесь
умереть. Афганцы вряд ли бы решились сделать это столь откровенно, но
безотчетный страх угнетал меня. Постепенно я приходил в себя. Тут ко мне
подошел мой товарищ замполит и хитро, испытующе прищуриваясь, шепотом, чтоб не
слышали солдаты, сообщил, что он заплатил в каком-то дукане за «ханум на
двоих», и мы сейчас с ним быстренько «взлохматим ей шушку», и поволок меня в
глубь афганских дворов. «Взлохмачивать шушку» мне не очень-то и хотелось в
таком состоянии, но чисто теоретически идея показалась привлекательной, да и
воля воспротивиться была ослаблена головокружением и изжогой. Наш
бронетранспортер направил свой пулемет на этот дукан, а мы взяли автоматы и
пошли навстречу приключениям. Из этих закоулков можно было и не выбраться.
Замполит ездил сюда каждый день и уже вполне освоился, на базаре его знали, мне
бы эта операция и в голову не пришла. Однако осуществить свою давнюю
эротическую затею замполит мог лишь на пару с другим офицером, именно поэтому
он так обрадовался случаю прихватить меня с собой, не сказав мне об этом
заранее, чтоб я не отказался. Одному пускаться на эту авантюру было слишком
опасно, а довериться солдатам он, замполит, не мог.
В какой-то момент, пока мы шли, у меня еще мелькнула
мимолетная похотливая мысль, все же сперматозоиды, так сказать, по умолчанию
давили на юное воображение физически крепкого парня, но как только перед нами
предстала, хоть и вполне себе грудастая и бокастая, но какая-то, мягко говоря,
неухоженная, извазюканная афганская ханум, похоть эта напрочь выветрилась из
моих плывущих в тумане мозгов более стойкой мыслью: «А почему, собственно, я
должен ее трахать? Потому что замполит за нее заплатил? Ведь мне совершенно не
хочется... Только чтоб похвалиться перед товарищами?»
Замполитово же либидо было неукротимым. Несмотря на жару,
вонь и немытость ханума, — он передал свой автомат мне, снял китель и остался в
одной тельняшке, штанах и ботинках, а затем, приспустив штаны и не снимая
ботинок, чтоб в случае чего сразу схватить автомат и включиться в боевые
действия — «приступил к выполнению упражнения»... Дело происходило в мазанке с
одним узким окошком без стекла и дверью, завешанной куском материи, — прямо на
нечистом тряпье, которое валяется на полу во всех афганских домах, и до которого
дотронуться-то иной раз брезгуешь. А я сидел снаружи в обнимку с двумя
автоматами на корточках — в небольшом дворике под каким-то кривым афганским
деревом — саксаулом, что ли, почти не дававшим тени, и слышал, как за
глинобитной стенкой мазанки пыхтел мой товарищ, и все ждал — когда же он
закончит, так, казалось, это все долго длилось... Мозги растекались от жары и
злоупотребления козьим молоком, во рту был привкус дерьма... хотелось есть,
пить, спать и блевать одновременно. Хотелось домой в Россию, прохлады,
нормального дерева, чтоб было с листьями, хотелось влюбиться в девушку в легком
платье, со светлыми глазами и волосами, хотелось прикоснуться к ее прохладной
коже, но меньше всего хотелось именно секса, особенно с такой неотмытой ханум.
О сексе в этих условиях думалось отстраненно и с отвращением, а о товарище,
пыхтящем за стенкой, — с восхищением и сочувствием. В какой-то момент он
крикнул мне из недр мазанки: «Ну что, брат, палку-то кинешь? Последний раз
предлагаю...».
— Да не, я пас, кинь лучше ты вторую, — ответил я.
— Нет, сразу не получится, — вдумчиво сказал замполит. — А
ждать, пока он снова встанет, родина не может, бронетранспортера в батальоне
хватятся, поднимется шум... приедет комбат, снимет меня с бабы, — эх, прощай
карьера.
Вскоре он вышел, застегивая штаны, принял у меня свой автомат
и без смеха, щурясь, сказал:
— Эх, вторую все ж никак не успеть... Досада! Одну палку она
нам останется должна. Контрамарку бы, што ль, какую-нибудь дала...
— Возьми расписку...
— Ага — по-русски, — сказал замполит, проверяя ребром ладони
наличие кокарды на панаме на линии носа, — рефлекторный жест профессионального
военного.
И мы быстро побежали к бронетранспортеру. Это было мое
единственное эротическое приключение за два с половиной года в Афганистане. Я
тоже коротко пересказал его Павлу, он засмеялся:
— Да, контрамарку надо было взять... Вот вишь, какие у вас
испытания были даже с этим делом, я ж тебе говорю, в Легионе — просто детский
утренник по сравнению с нами.
Тут уж невольно усмехнулся я: прослужив во французской армии
почти вдвое больше, чем в русской, он продолжал русскую называть — «нашей», из
его уст это было забавно слышать. Но меня уже самого понесло на воспоминания, я
расчувствовался и начал рассказывать ему про некоторые наши военные реалии... Пустыня,
обстрелы, тренировки каждый день на жаре, жратвы и воды всегда не хватает...
Однажды, будучи дежурным по батальону, я наелся на завтраке тухлого мяса и даже
не заметил, что оно протухло, — из-за насморка и голода. Пришел первым — как и
положено дежурному офицеру — снимать пробу и, честно говоря, рассчитывал на
добавочную порцию. Солдаты-поварята смотрели на меня из глубины палатки
подозрительно пристально, накладывая кашу с мясом. Накануне комбат снарядил два
вертолета на охоту за дикими кабанами, перед закатом их можно было настрелять
прям с воздуха из автоматов, когда они подходили к водопою. Это была
единственная возможность поесть свежего мяса и отвлечься от постоянных
консервов, которые мы вынуждены были есть круглый год. Охотники удачно справились
с задачей и выгрузили из вертолетов с десяток, наверное, кабаньих туш, — на
четыреста голодных солдатских глоток не так уж много. Обычно их сразу же
готовили и съедали, хранить было нельзя, — и каждому солдату доставался
внушительный кусок мяса. К ужину приготовить не успели: надо было разделать
туши, нарубить их на куски, — решили накормить мясной кашей на завтрак. В
батальоне все ждали такой кормежки, как праздника. Я почувствовал что-то
неладное, только когда на завтрак в палатку-столовую стали приходить другие
офицеры, кривить носы и материться на поваров... А поварята, сами нанюхавшиеся
тухлятины и уже привыкшие к запаху, оправдывались: «Да мы тоже думали, что
протухло, но вот товарищ лейтенант пришел пробу снимать, так уже вторую порцию
доедает — говорит, что никогда такого вкусного мяса не ел...».
Павел смеялся...
— И, представляешь, я думал, что отравился, но у меня вообще
ничего не было — ни рвоты, ни поноса, представляешь, — говорил я тоже через
смех. — Во организм-то был бронетанковый!
— Если бы в Легионе кто-то кого-то накормил тухлятиной, его
бы под суд отдали, — сказал он.
— Вот поэтому мы непобедимы, — смеялся я.
Мне хотелось поподробней расспросить его про артиллерию, это
наше с ним родное, на что в училище учились, но он сказал, что с серьезной
артиллерией он не встречался, ее по необходимости придавали, а в парашютном
полку, где он служил, были лишь маленькие шестидесятимиллиметровые минометы,
вот с ними был связан один забавный случай. Его взялись обучать на них
стрелять: русского артиллерийского офицера, бывшего командира батареи —
французский сержант. Артиллерийская стрельба — это прежде всего вычисления. В
данном случае с маленьким минометом весьма несложные — отнял-прибавил, только
сообразить, что к чему и на какой дальности. Павел считал и соображал втрое
быстрее сержанта и специально задерживал ответ, чтоб не показаться слишком
умным. Тем не менее сержант просто поразился талантам русского новобранца, что
подтолкнуло его карьеру — на некоторое время его назначили на должность вычислителя.
А потом он быстро пошел в рост, поскольку в отличие от многих своих товарищей
хорошо разбирался в картах, масштабах, ориентировании и вычислении расстояний.
К сожалению, офицером в Легионе иностранцу стать почти
невозможно — даже будучи прирожденным военным, Павел, конечно, желал этого.
Подавляющее большинство офицеров здесь французы, и они пришли в Легион извне —
после окончания военной академии или были переведены по собственному желанию из
других частей. Легче всего получить направление в военную академию
легионеру-французу — после какого-то срока службы. Для других легионеров путь
не закрыт, но сильно ограничен, в том числе и по возрасту... Ну, поступил бы он
в академию даже при удачном раскладе лет в двадцать семь — двадцать восемь,
вышел бы лейтенантом после тридцати, все равно карьеру уже не сделаешь... В
русской армии он к тому времени был бы уже майором-подполковником. «Эх, если бы
чуть раньше», — откровенно сокрушался Павел... Но он дослужился до чего
возможно — что-то вроде нашего прапорщика или старшего прапорщика: положение
офицера, но дальнейшее продвижение по служебной лестнице невозможно.
За поворотом показался кораблик, на котором уплыли мои
экскурсанты, а мы какое-то время ошарашенно молчали, пораженные услышанным друг
от друга...
Может быть, все это было проявлением некоей загадочной
субстанции, которая называется «русская судьба»? Если, конечно, предположить,
что в судьбах людей одной национальности есть некая общность или даже
программа. Вот сидят здесь на лавочке под красивыми липами в центре Европы,
можно сказать — привалившись спиной к ее парламенту или этому ее... суду по
правам человека (они действительно почти за углом, можно и привалиться, если
захотеть) два бывших советских офицера, выпускники старейшего военного учебного
заведения России, ветераны элитных войск, поползавшие в свое время по разным
войнам и конфликтам во славу своей Родины и оставившие там часть здоровья, —
сидят вот теперь на этой лавке все в пятнах от солнечного света сквозь
французские листья... хорошо здесь, дети играют, пароходы медленно проплывают
мимо, полные нарядных сытых туристов — салют Мальчишу! Можно даже кофе выпить
или каких-нибудь других полезных напитков в виде, например, пива... один из них
зарабатывает на жизнь, возя бездельников по всей Европе, — посмотрите, здесь
вот поздняя готика, а здесь раннее барокко, — а другой не изменил профессии,
так и остался военным парашютистом, но подался служить во враждебное войско
или, как нас прежде обучали — в войско «вероятного противника»... и ежели бы
лет тридцать назад в окопах, как говорится, под Кандагаром, мне вдруг кто-то,
допустим, сильно накурившись трофейного чарса, сказал бы, что через четверть
века я буду водить экскурсии по Риму и Парижу, и пить бордо, прислонившись к
Европарламенту, я бы его застрелил на месте из самого крупного калибра как
агента американской разведки. Полагаю, что нечто подобное совершил бы и Павел,
возьмись ему кто-то предсказать его невероятное будущее: бандиты, Легион,
Африка какая-то, Париж, Страсбург...
4.
Мои туристики, покачиваясь, сходили по трапу с кораблика,
началась экскурсия. Павел внимательно все слушал и даже что-то записывал.
— На каком пишешь?
— На русском, но с французскими словами.
Я заглянул в записи, там топонимика, название церквей,
святых, христианских праздников и другая церковно-христианская лексика была
написана по-французски — как он знал, и переведена на русский с моих слов. Я
спросил:
— А зачем тебе все это?
— Ну, знаешь, мозги как-то надо тренировать... не все ж про
пушки-пулеметы разговаривать, вот, например, с девками о них не поговоришь. Да,
и потом — ко мне много всякого народу приезжает и русского и французского. По
городу бродим, а я ничего не знаю, вот теперь буду им тоже экскурсии делать.
Впоследствии он прослушал мою экскурсию еще раз пять и все
что-то записывал.
— Откуда ты все это знаешь, — удивлялся он, — ты часом не из
замполитов?
Это такой распространенный армейский прикол. Если человек
более или менее складно говорит, значит, он «из замполитов», командиру «красно»
говорить не положено.
— Да книг всяких начитался, ума не надо, — отвечаю.
— Каких книг?
— Да всяких, Паш, от путеводителей до монографий, на хрен
тебе? Ну, ты вот уже прослушал что надо, если забудешь там дату или фамилию
какую — посмотри в Интернете, в Википедии...
— Где посмотреть?
— В Википедии, энциклопедия такая в Интернете...
Павел опять что-то записал. Мне казалось, что я для него был
одновременно и «своим в доску», что определялось нашим одинаковым училищным
прошлым, когда в наши юные головы была втиснута определенная матрица для
накручивания на нее всей последующей жизни, а с другой стороны — и чем-то чужим
и новым, и он пытался использовать это общее в нас как инструмент познания
расширяющегося мира: «Надо же, такой же, вроде, как и я, а вон как лепит про
архитектуру и прочее». Ведь для военного, много лет прожившего в замкнутом
сообществе — «целый мир чужбина», и его нужно ощупывать надежными
приспособлениями, в которых уверен.
А для меня он — тоже ли свой абсолютно? Ну вот училище и
служба в ВДВ — это ясно, мы, конечно, понимаем друг друга с полувздоха, матрица
одна, но все-таки служба в армии другого государства, да еще состоящего прежде
во враждебном нам блоке... Это как-то не укладывалось у меня окончательно в
голове. Смог бы я сам так поступить, несмотря на первоначальную легкую зависть
к его приключенческой биографии и некий авантюристический порыв в этот Легион?
Сейчас-то мне уже и служба в русской армии представляется не столь уж очевидной
необходимостью; когда государство ведет себя довольно странно по отношению к своим
гражданам, ему почему-то не очень веришь. А как защищать то, чему ты не
доверяешь? Из чувства долга? Ну, то есть государство рассчитывает, что у
рядового воина окажется большее чувство долга по отношению к нему, чем у тех,
кто представляет это государство, ну и вообще — у всех этих «лучших людей
отечества»: бесконечных певцов, киноактеров, которых каждый день показывают по
телевизору, звезд неизвестно чего, а также исключительно толстомордых различных
русских начальников (почему, кстати, у всех русских начальников обязательно
должны быть толстые приказчицкие морды?..). При Советах было все как-то проще и
понятней, государство было монолитом, гранитной стеной, пусть иногда
бесчувственной, но своей стеной, а не притоном или источником наживы для
известно кого... Но — служа в русской армии, при всех сомнениях, наверное, еще
можно было бы себе говорить, что защищаешь некую «небесную Россию», некую
идеальную родину и самый принцип государственности, отдавая всему этому долг,
но вот служить чужому государству как-то совсем уж странно, пусть оно даже и в
сто раз лучше, чем твое родное... Разве что за деньги и другие блага? А чем это
хуже службы воровскому государству, лишенному идеи справедливости даже в
зачаточном состоянии, где неправда пронизывает основные государственные
устроения? Ведь защищаешь ты идеальную родину, а на смерть тебя посылает
реальная коррумпированная структура, реальный толстомордый Иван Иваныч,
делающий на этом к тому же гешефт. За деньги, по крайней мере, честнее и
понятней...
Нет, всего этого моему твердому десантному мозгу сразу не
понять. Надо будет еще подумать на досуге... Я тоже постараюсь использовать
наше общее с ним прошлое как «инструмент познания», поглядим... Человек ведь
необязательно должен все понимать, иногда полезней вовремя смириться с тем, что
кое-чего так никогда и не поймешь...
У нас оставалось чуть больше двух часов до моего отъезда. Мы
сели в ресторан эльзасской кухни недалеко от Страсбургского собора, и он мне
устроил экскурсию по французскому меню — тоже не лишние знания для
экскурсовода, постоянно влачащегося по Европе, хоть я и не большой гурман.
Заказали какой-то удачный эльзасский комплекс на двоих: литр
пива плюс три пиццы за тринадцать евро. Это было как раз то, что было нам
сейчас нужно: пицца хрустящая, а пиво холодное. Эльзасская пицца чуть потоньше
итальянской, но тоже с разными ингредиентами, называется «тарт фламбэ»
по-французски или «фламмкухен» по-немецки (эта территория — Эльзас —
многократно за свою историю переходила из французских рук в немецкие и обратно,
так что все перемешалось). Если съедаешь вдвоем три пиццы, то можешь еще
бесплатно заказывать сколько угодно, оплачивая дальше только пиво. Рассчитано,
наверное, на среднего француза, который после полутора пицц на нос уже больше
ничего не захочет, но не на двух русско-французских десантников, засевших за
военные воспоминания... Мы даже и не заметили, как съели, к удивлению кельнера,
семь пицц и выпили пять литров пива, ни на минуту почти не умолкая в
вываливании друг на друга своего невбубенного жизненного опыта, который, может,
только мы-то и могли по-настоящему оценить друг в друге.
— А как тебя в эту литературу-журналистику занесло? — спросил
он, хрустя пиццей.
— Да я как-то всегда был к этому склонен, книжки всякие
почитывал, сочинял разную хрень еще в училище, ну а как случай представился
после Афгана — ушел. Скорей, надо бы спросить себя, как меня занесло в училище
в свое время, — сказал я.
— Ну, ты хоть не жалеешь?
— Кажется, нет, хотя лучше было бы начать с университета, а
не наоборот.
Потом мы еще о чем только не говорили... Прежде всего,
конечно, о русской и французской армии, но также и о русских фильмах, книгах и
музыке, которые он, разумеется, продолжает смотреть и слушать... Рассказывал,
что из близких друзей после Легиона у него остались только «наши» —
русские-белорусы-украинцы, иностранцев почти нет. С остальными товарищами он
иной раз встречается на общих торжественных мероприятиях, которые устраивает
Легион, но отношения только дружелюбно-поверхностные. Национальные стереотипы
во всем пересиливают. Потом мы говорили о тренировках, поддержании физической
формы, я сказал ему, что бегаю под аудиокниги, он загорелся, он-то занимался
спортом куда больше, чем я, собственно, кроме службы, все свободное время. В
следующие приезды я привозил ему на дисках кучу русских аудиокниг. Так что —
мы, парашютисты, не только головой кирпичи... но еще и читать умеем.
— А семья у тебя есть? — спросил я.
— Нет, вот семьи нет, — ответил он. — Русская жена ушла от
меня, я тебе говорил, еще в русской армии, а потом... были всяческие отношения
и с негритянками, и с француженками, и со здешними русскими, но до семьи дело
не доходило. Ну и прикинь, я только в Африке шесть лет провел, да год в Афгане
— все непросто. Сейчас вот разве что подумываю, уже не вьюноша — сорок два
года.
Примерно в середине оживленного разговора, когда мы уже съели
половину пицц и выпили половину пива, я откинулся в креслах за столом — мы
сидели на уютной веранде с видом на речку — и затянул тихонечко одну старинную
военную песнь, которую я всегда вообще-то затягиваю по пьяни, он ее тоже должен
был помнить. Сам-то я из всех песен человечества ее только одну до конца и
знаю. Просто часто пел в молодости, она строевая...
Взревели моторы,
готовые к старту,
И ветер пригладил траву...
Павел тут же оторвался от кружки с пивом и, улыбаясь,
подтянул, на что я и рассчитывал:
Минута-другая — и
крылья стальные
Поднимут десант в синеву...
Потом пошел знаменитый припев, он поется страшными гудящими
голосами, чтоб враги боялись. Это было не столько громко (мы старались петь
тише), сколько сурово и внушительно, ведь басы обычно чувствуются лучше, именно
не слышатся, а чувствуются — спиной, ногами, головой и даже посудой на столе...
Он подхватил в том же регистре, французы оторвали головы от тарелок и стали с
любопытством поглядывать на нас. А мы гудели страшными голосами, поддержанными
дрожанием стаканов:
Падать придется
нам до-олго,
Этот прыжок затяжной,
И облачко белого шелка
Чайкой вспорхнет за спиной.
Последние две строчки звучали уже как канонада 1-го
Белорусского фронта при штурме Берлина, а там было еще два куплета и,
соответственно, припева... Когда мы допевали второй куплет, мне подумалось, что
полиция, наверное, уже в пути. Но остановиться мы уже не могли, ведь это был
единственный в своем роде случай: нашу училищную песню мне мог подпеть,
наверное, лишь один человек во всей Европе, и вот он теперь пел ее вместе со
мной. Ежели вдруг вздумаете отыскать ее в Ютьюбе, то там она звучит как-то
мелкотравчато, финти-флюшечно — под гитарку, с неприятным призвуком каэспэшных
костров, дешевого алкоголя и «солнышка лесного», а в нашем исполнении, даже
приглушенном, она звучала как «Вставай, страна огромная»... великая десантная
песня.
Когда мы стихли, обрадованные французы неожиданно захлопали
громко и радостно с криками «браво» и ударением на последнем слоге. Из
ресторана на веранду послушать песню вышли, оторвавшись от котлет, посетители и
официанты, а наш — с новой пиццей для нас стоял в проходе, ожидая конца
пения... Когда стихли аплодисменты, Павел громко по-французски извинился,
обращаясь к официанту, но так, чтобы слышали все: «Я встретил старого товарища
из России, это старинная русская военная песня...». Павел был немного смущен,
его здесь знали, он часто здесь обедал. Но, кажется, французы были не против,
приветливо улыбались...
А когда мы уже собрались уходить, съев все положенные нам
пиццы, какой-то французский мужик из-за столика крикнул нам — не споем ли мы
еще что-то для них на бис? Из присущей всем десантникам, независимо от
национальности, скромности мы не стали ломаться и ждать, чтоб нас долго
упрашивали, мы охотно согласились спеть этим славным французским обжорам наш
могучий, а главное — глубоко символический припев:
Паадать придется нам дооолго...
и так далее. Теперь уж мы ревели во
весь голос.
Это выступление было встречено уже овацией, и мы уходили из
эльзасского ресторана, как звезды международной эстрады после бенефиса.
5.
Мы стали встречаться с Павлом довольно часто, иногда по два
раза в неделю — так был некогда популярен среди русских туристов этот маршрут —
Баден-Баден — Шварцвальд — Страсбург. Мы заранее списывались-созванивались и по
субботам — около пяти пополудни он уже ждал меня в парилке баденских терм... Мы
с ним парились, болтали, потом обязательно выпивали на прощанье по пиву в
буфете, а наутро встречались уже в Страсбурге, он подходил на наши экскурсии —
послушать и пококетничать с русскими девицами, а потом мы шли в ресторан или к
нему в Легион.
Он там и жил прямо в комнатке рядом с казармой для
новобранцев, не устраивался в Страсбурге основательно, надеялся на будущий
перевод. Комнатка была по-походному аскетична, без всяких намеков не то чтобы
на роскошь, но и просто на удобства или какие-нибудь особенные пристрастия
хозяина, в убранстве царил порядок и военная перпендикулярность: подушка
взбита, как учили еще в училище, одеяло на солдатской койке натянуто без
морщины... В комнате кроме кровати был холодильник, небольшой диван, кресло и
журнальный столик. На стенке висели православные иконы и множество всяких
военных фотографий хозяина из разного времени, а также всевозможных военных
шевронов, эмблем, знаков и другой символики, примерно половина из них были еще
советскими — вэдэвэшными, другая — легионерскими. На фотографиях, что висели на
стене, и в нескольких альбомах, которые он мне сразу же подложил, пока сам
ковырялся на небольшой кухоньке с кофе-чаем, было всего три сюжета с ним: Павел
вместе с разными военными — русскими в молодости и французскими позже, затем в
обнимку с разными бабами — в основном в купальниках на фоне моря — и третий
сюжет — с огромными рыбами в руках, пойманными, очевидно, в результате
подводной охоты. И постепенно количество военных на фото уменьшалось, а рыб и
баб увеличивалось. Кажется, менялись просто жизненные ориентиры...
Однажды он взялся накормить меня шашлыком прямо в Легионе —
это, наверное, единственное место в Страсбурге, где можно было его пожарить
чуть не в двухстах метрах от знаменитого Страсбургского собора. Времени у меня
было как всегда мало — около двух часов, но он готовился заранее и все
рассчитал точно, поэтому когда он меня подобрал после экскурсии на машине и
отвез к себе, шашлык уже дымился, стол был накрыт. Готовили новобранцы
(дедовщина, поди...) в смешных легионерских трусах и футболках, было лето.
Мы сразу сели за стол прям на улице возле костра. Была еще
легионерская пара — невысокого роста парень лет двадцати семи — двадцати восьми
с накачанной грудью и очень короткой стрижкой (бритый затылок и чубчик),
однополчанин моего товарища родом из Белоруссии, из Витебска, и его девчонка —
тоже из Витебска. Белорусский легионер оказался очень приятным и вежливым в
общении парнем, девица его тоже была хороша — тростиночка с большими синими
глазами и сено-соломенными славянскими волосами. Парень рассказывал, что в
Витебске он окончил некогда Ветеринарную академию, учился хорошо, без работы бы
не остался, но чувствовал, что все это было «не его». Он всегда хотел в армию,
но не в белорусскую же армию идти служить. «Надо служить в армиях великих
государств», — рассудительно высказал он почти философскую мысль и поднял на
меня вопросительные глаза...
Для меня это была немного новая мысль, но вообще-то она как
раз шла в русле моих размышлений о возможности службы в чужих армиях, так что я
задумался... Вполне возможно, он даже и прав... Я тоже представил себе военную
карьеру в белорусской армии или в украинской — и невольно усмехнулся. И дело
даже не в малости и глупости воинских формирований, а, скорей, в чувстве
истории и пространства за плечами. Русской армии уже тоже почти нет после всех этих
несчастий и реформ последних двадцати пяти лет, но остался крутой дух русской
казармы, который точно даже не определишь, что это такое — это и пространство,
и история, и традиции, в том числе и способ наматывания портянок, и этот дух
рано или поздно способен материализоваться в необходимую боеспособную
структуру, в этом я не сомневался. Я сказал парню, что в его словах, пожалуй,
есть какой-то смысл, я еще над ними подумаю...
Парень только что вернулся из Афгана — рассказывал. При этом
много говорили об американцах, они с Павлом посмеивались, сравнивая опыт.
Говорили, что у американцев очень хорошее снабжение и вооружение, но вот вояки
они якобы плохие, хоть и довольно тренированные, но как-то уж слишком сильно
перекормленные — все весьма мордастые... Оба рассказывали, что
взаимодействовали с американскими солдатами в пеших походах. «Слабаки, —
согласились легионеры, — долго идти не могут, устают, выдыхаются...»
— А вот жрать меньше надо! — сказал белорус. — Наша
легионерская столовка, которая тоже не сельпо, после американской выглядит как
пункт раздачи бесплатного супа для бедных.
Говорил еще, что несмотря на лучшее снабжение и денежное
обеспечение, не хотел бы служить в американской армии, там слишком строгие
дисциплинарные ограничения, чуть что — сразу штраф. Например, выпить нельзя ни
при каких условиях, за это уже существенно взыскивают — понижают в должности,
звании, что влечет большие денежные потери... «Оттого и воюют плохо, — сказал
Павел, — солдат хоть иногда, хоть изредка должен нажираться, лучше даже
вусмерть, это повышает боеспособность...» Я согласился, а белорусский легионер
уважительно посмотрел на ветеранов. Он рассказал еще, что водкой в Афгане
торговали поляки, ее всегда можно было достать. Так что возможность выпить
была, ну, понятно, что не квасили с утра до вечера, некогда просто...
Я тоже вставил немного воспоминаний и одновременно подивился
классичности ситуации: своего рода — «охотники на привале», только языки чешут
о войне, а не о подстреленных утках... Я рассказал им, что у нас в Афгане
водкой торговали женщины всех назначений, прапора на складах и
авиаторы-транспортники, стоила она бешеные деньги. Жратва была, конечно, тоже
не сравнимой ни с французской армией, ни, тем более, с американской. В том
месте, где стоял наш батальон, вообще ели большую часть года лишь консервы,
поскольку все свежее тут же тухло от жары. Потом в какой-то момент у всего
батальона стали даже зубы шататься и кровоточить — началась цинга. Покуда
кабульское начальство разбиралось с этим, наш комбат, по совету батальонного
врача, достал где-то на складах мешков тридцать полугнилого лука, его привезли
к нам на вертолетах и высыпали по несколько мешков прям перед палатками каждой
роты. Комбат сказал, что объявляет социалистическое соревнование по поеданию
гнилого лука: чья рота быстрей съест гору лука, та получит... ну что-то там
такое тоже съедобное — по банке сгущенки, кажется, — это был самый
распространенный приз. Солдаты принялись за дело с энтузиазмом и весело
разыгрывали наслаждение, кусая луковицы, как яблоки, соревновались, кто больше
съест и не поморщится. Офицеры тоже не отставали, даже чай пили с луком. Над
батальоном с месяц витал густой запах гнилого лука, который не сильно-то
отличался от запаха батальонного туалета, а в какой-то момент они слились в одно.
Зато цинга вскоре действительно отступила.
Легионеры инстинктивно поморщились, но посмотрели на меня с
восхищением и, как я понял, с гордостью за Советскую армию, откуда мы все
родом, даже этот белорусский парень из ветеринаров, который уже ее не застал...
6.
Надо сказать, что после знакомства с Павлом моя жизнь за
границей стала существенно веселее и увлекательнее, у меня здесь не много
друзей. И вот однажды мы решили отпраздновать с ним русский день ВДВ. Редкая
ведь возможность для двух «парашютистов в изгнании», так сказать...
Уговорились встретиться как всегда в баденской бане, там
попариться, а потом он поедет за автобусом к нашей гостинице в Шварцвальде, и
там мы отметим праздник в милом деревенском ресторанчике, может, и девицы
какие-нибудь приятные окажутся в группе...
В бане мы встретились и попарились. А вот за автобусом сразу
он выехать не успел, замешкался, и мне пришлось послать ему адрес деревенской
гостиницы эсэмэской. Он поленился вбить в навигатор полный адрес, немецкие
слова длинные — Zell-Unterhammersbach, поэтому поехал по почтовому индексу. Я
вышел на деревенскую дорогу встречать и так простоял, встречая, часа два. Время
от времени он звонил с разных концов Шварцвальда и говорил: «Еду-еду, уже
скоро». Потом опять звонил и говорил: «Вот тут опять какой-то унтер-хунтер, я
его уж пять раз взад-вперед проехал, а тебя все не видать...».
В Германии чуть не каждая деревня, особенно в гористой или
холмистой местности, имеет две части: унтер (нижняя) и обер (верхняя).
«Подъезжай, — говорю, — к указателю вплотную и давай изо всех
сил напрягись и прочитай немецкое слово до конца, я скоро от голоду помру».
Было уже около десяти вечера, ресторан скоро закрывался... Он читает, и я
понимаю, что это какая-то другая деревня. У меня кончается телефонная карта,
потому что звоню ему на французский номер с роумингом. У него мобильник, слава
Богу, подключен к кредитной карте. Звонит он мне через каждые пять минут, и мы
пытаемся сориентироваться. Он говорит, что вот тут какая-то церковь и название
деревни опять начинается на «унтер»... Я говорю ему в трубку те самые слова,
благодаря которым мы с ним познакомились когда-то в бане, и разъясняю:
«Шварцвальд, Паша, — это такой лес длиной примерно в двести километров, это как
от Москвы до твоего родного Владимира, и ты вообще можешь стоять хрен знает где
— возле швейцарской границы, например, а церковь есть в каждой деревне. Забивай
в навигатор короткий город Zell, он рядом с нашей деревней. Забил? Сколько?»
Через паузу, пока навигатор считал, он говорит: «Четыреста километров...».
— Ну, брат, тут уж я не знаю даже что сказать...
Шварцвальдский лес всего двести, это ты уже, наверное, либо в Баварии, либо в
Швейцарии, когда только успел? Что ж, наверное, не судьба нам сегодня
встретиться. Все против нас, даже навигаторы; лучше тебе ехать домой. Жаль
только, что я без еды остался, тебя ожидаючи, ресторан закрывается уже. Да и
выпить нечего в такой день.
— У меня все есть, лишь бы только доехать, — говорит он
грустно.
Мы решились сделать последнее усилие, прежде чем распрощаться,
он остановился и медленно по буквам забил мою деревню — Унтерхаммерсбах в
навигатор, тот подумал и выдал — девятьсот метров, то есть он стоял чуть ли не
на въезде.
Я заблаговременно снял номер с двумя койками, и хоть поздно
уже было — двенадцатый час, мы предвкушали праздник и общение... В номере был
чудесный просторный балкон с видом на лесистые горы и туманы. Стемнело, туманы
кольцами расплывались по предгорьям — замечательно... Где я только не отмечал
этот веселый праздник, который некоторым на Родине почему-то не нравится: и в
Венеции, и на Везувии, и на каких-то островах... Да, наверное, и он тоже...
Чуть не впервые за много лет я встречаю его с человеком, которому он так же
близок, как и мне... Павел достал из походного холодильного короба литровую
бутылку водки, большую банку красной икры, два пакета русских ржаных сухариков
и бутылку березового сока. От одного вида этого набора продуктов смех у меня
пересилил чувство голода. Казалось, сейчас бы он должен достать из своего баула
для полноты композиции еще и портянки, кирзовые сапоги и голубой берет со
звездой. Павел сказал, что купил все это в русском магазине в Страсбурге, это
очень популярный набор, называется «Тоска по родине». Жаль только, что этот
набор не включал в себя черного хлеба, а только сухарики... Как-то икру без
хлеба... не очень... Но праздник это нам не испортит, и мы приступили... Икру
черпали ложками (и тем самым реализовали один из главных образов советского
счастья — икру ложками!), сухарики экономили, березовым соком запивали... когда
в бутылке осталось уже только половина жидкости, я все же спросил его о том,
что вертелось у меня в голове все это время: «А скажи, Паша, вот ежели бы,
допустим, Франция стала воевать с Россией или где-то бы их интересы столкнулись
— ты бы пошел? Ну, супротив нас-то?».
Он вскинул на меня взгляд, ложка с икрой застряла у него во
рту. Ложку он вытащил, а икру с заметным усилием проглотил.
— Ты че? Да никогда в жизни...
— Ну а как — ты ж тоже ведь и французскую присягу принимал,
не щадя живота, так сказать... Да, кстати, и от русской тебя никто не
освобождал...
— А у нас в Легионе есть изначальное условие: если боевые
действия против страны твоего рождения — можешь отказаться.
— Ну и куда ты денешься, если откажешься? В отставку пойдешь?
— Ну если что-то серьезное, поеду в Россию, буду выполнять
свой русский долг.
— И тебя там поставят к стенке как французского шпиона.
— А сам-то ты... вот начнись заваруха опять между Германией и
Россией, сам-то что собираешься делать? Останешься на территории врага? Ну тебя
в гестапу заберут, будут мучить, требовать военных тайн...
— Я уж их не знаю никаких, разве что — как укладывать
парашют, да и то забыл. Это вот ты какие-нибудь наверняка знаешь.
— Я тоже не знаю, какие знаю, могу тебе все рассказать, а ты
уж потом нашему КГБ докладывай, только меня не забудь... Тайны... Какие тайны?
Адреса всех шлюх от Парижа до Йоханнесбурга могу рассказать, — он засмеялся.
— А ты что же пойдешь воевать в русской армии?
— А что? Пойду, конечно, почему нет, я всю жизнь провоевал, кроме
того, в русской армии я целый капитан. А здесь что-то вроде прапорщика. А ты
пойдешь?
— Да я уж старый, меня не возьмут. Разве что в партизанский
отряд.
— Черт, как все запуталось, — сказал Паша.
— Да уж, и не говори...
— Давай выпьем за международный военный интернационал, —
сказал он.
— Парашютисты всех стран, соединяйтесь, — сказал я.
Мы выпили и запели, что нам еще оставалось? Язык уже, правда,
существенно заплетался, но чувств прибавилось. Такой разговор вообще можно
затеять лишь в пьяном виде, в трезвом еще больше ничего не поймешь. Как всё,
действительно, перепуталось — Россия, Франция, Германия... Куда бежать, ежели
чего? Побегу, пожалуй, в Неаполь, на родину жены, там мне очень нравится, там
хоть есть пицца, море и Везувий... по крайней мере, не замерзну в снегах под
Москвой.
Часов около трех ночи с соседнего балкона нам кто-то подпел
«Несокрушимую и легендарную...», но потом попросили больше уж не петь. В
половине четвертого мы допили водку и доели икру и шепотом спели все военные
песни, которые знали, а Павел спел мне даже две французские, правда, одна из
них была тоже русская — «По долинам и по взгорьям», только в переводе на
французский. Он говорил, что ее прежде пели русские казаки, попавшие в Легион
после нашей революции; так вот и сохранилась. Я сказал, что пора спать. Завтра
мне еще нужно будет что-то бубнить в микрофон. Павел же решительно встал,
шатаясь, и сказал, что он поедет домой в Страсбург. Я сказал ему, что он полный
придурок, и что я его никуда не пущу, хоть бы мне пришлось его сейчас прямо
убить собственноручно. Он согласился с этой мыслью, но сказал, что чем убивать,
лучше уж отпусти, брат... и приложил руку к сердцу. Попросил только проводить
до машины, а то не найдет (машина стояла у входа в гостиницу).
— А Страсбург ты найдешь?
— Страсбург найду, у меня же навигатор есть. Да не боись,
меня полиция почему-то не берет никакая, ни французская, ни немецкая...
— Да за полицию-то я не боюсь, — сказал я.
Я понял, что его не удержать, оставалось лишь надеяться на
пьяное счастье и нашего десантного бога. Не может же он угробить заслуженного
парашютиста всех стран и народов именно в такой день.
— Дай слово, что пришлешь мне эсэмэску, как доедешь?
— Угу, даю.
Я дотащил его до машины, мы еще спели на прощанье нашу песню
«Падать придется нам долго...», и он поехал. На удивление, машина шла ровнее,
чем он сам. Я перекрестил его на прощанье и пошел спать. Через минут сорок меня
разбудила эсэмэска, телефон я держал в руке, чтобы точно ее услышать: «Доехал,
спасибо!». Сквозь пьяный туман я, тем не менее, сообразил, что эсэмэска пришла
слишком быстро. «Долетел, что ли?» — подумалось мне, но я тут же опять заснул.
Утром мы были в Страсбурге, и я не помню уже как провел
экскурсию, было нелегко, в голове фоном гудела десантная песня, но никто из
туристов вроде не жаловался, слушали. В конце экскурсии на дальнем конце
соборной площади появился Павел и радостно помахал мне бутылкой замечательного
легионерского вина из виноградников на юге Франции. Мне казалось, что я
издалека увидел на бутылке прохладную влагу запотевания. Это то, что мне
действительно сейчас нужно было больше всего. Я разделался с экскурсией, и мы
продолжили празднование у него в Легионе. И опять, конечно, пели, пили и
обнимались... грубый мы народ. А заодно он разъяснил мне свой ночной быстрый
приезд. Оказалось, что он все же решил не рисковать и, доехав до ближайшего
немецкого городка — Оффенбурга, провел остаток ночи в борделе, а уж поутру
поехал в Страсбург. Настоящий парашютист, хоть теперь уже и французский.
Мы и сейчас встречаемся иной раз у него в Ницце, куда его
загнали вскоре по службе. Это, я понимаю, что-то вроде легионерской Кушки
(меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют, как говорили в Советской
армии). Наверное, что-то натворил, с его-то темпераментом... В Ницце только
одно плохо — нет такой бани, как в Бадене, а так нормально — море, деффки...
14.03.14
