Третий центр или
третий сорт?
Северо-Восток: Альманах. — Харьков: Выпущен иждивением “Третьего Цеха”, 1998. — 176 с.
Наше странное время отмечено блаженным взрывом альманашной словесности. Любая литературная группа, студия, объединение может наконец выпустить свой сборник, свиток, “отчет”. Да здравствуют (вспомнить прошлое и впрямь страшно) конец верховной цензуры и общая компьютеризация всей страны!
Есть у Пушкина набросок под названием “Альманашник”.
“— Знаешь ли что? Издай Альманах.
— Как так?
— Вот как: выпроси у наших литераторов по нескольку пьес, кой-что перепечатай сам. Выдумай заглавие, закажи в долг виньетку, да и тисни с богом”.
Писано в 1830 году.
Так в 1997-м и поступили харьковские литераторы, вот уже несколько лет связанные творческой дружбой и сошедшиеся в “Третий Цех”, который “существует сам по себе”, даром что его “литературный официоз в упор не видит”...
Как явствует из предисловия, члены группы назвали себя таким образом потому, с одной стороны, что цех — “объединение по принципу ремесла”. С другой же, потому, что, дескать, первый центр (тут-то сразу и возникает некая неразбериха меж двумя почти рифмующимися словами: цех и центр) — Москва, второй — Питер, а третьим одно время была Одесса, но давно в таковом качестве истощилась. “Быть ли Харькову третьим центром нашей поэзии? — задорно восклицает глава Цеха, поэт и литературовед Марк Богославский (для него этот вопрос явно риторический — конечно, да) и добавляет: — Все может быть, Бог троицу любит”.
Для начала мы мэтру при всем доброжелательстве к плодотворному замыслу возразим: во-первых, центр по математическим законам один, и относительно культурного контекста правильнее говорить не о географических “центрах”, а об энергетических “очагах”. Во-вторых, у людей, знающих историю русской поэзии ХХ века, словосочетание Третий цех намертво связано с последней попыткой Гумилева организационно сохранить акмеистическую линию. Третий цех поэтов просуществовал в Петрограде около трех лет в начале 20-х (параллельно со студией “Звучащая раковина”) — вплоть до трагической гумилевской гибели. Не дай Бог...
Но не будем придираться к наименованиям, а обратимся к текстам, альманах составившим.
Здесь — четырнадцать поэтов, и каждую подборку предваряет слово об авторе его коллеги по Цеху. Основная интонация панегирическая: “мощное, почти болезненное чувство слова, чутье к мельчайшим нюансам звучания и смысла”; “светоносная трагедия великой любви”; “особая крепость словесного ряда”; “он растет, мужает как мастер не по дням, а по часам”; “оголенный провод, однажды прикоснувшись к которому, получаешь такой мощный и прекрасный удар, что не можешь и не хочешь отрываться”; “беспощадно острая постановка социальных и личных проблем”. И так далее. Если поверить этим характеристикам на слово, то дух захватывает от радости: наконец-то наша поэзия вышла из кризиса и набрала недостающие ей мощь, самобытность, остроту.
Увы, стихи, следующие за преамбулами, не столько иллюстрируют, сколько — как невольные и коварные пародии — опровергают процитированные постулаты.
В книге намечены, кажется, все (ну, почти все) штампы расхожей поэтики минувших и нынешних лет.
Облюбовав скамейку,
Как край земли — Колумб,
Я целовал Америку
Не мной открытых губ,
— тематика Асадова, техника Вознесенского. Этакая контаминированная вторичность.
Есть и другие виды заема — скажем, синтез обессоленной рок-поэзии с бодринкой комсомольского припева:
Звонкой капелью обоссаны стены.
Мой город стоит в блевоте.
Солнца тебе и счастья тебе,
Моя северная страна!
Вообще, анализ словесности откровенно вторичной — занятие не вовсе пустое. Ведь чувствительные копиисты часто, не задумываясь, выводят на поверхность потенциальные подземные тупики плана первичного: они пишут, сами того не зная, превентивный шарж на отдаленный оригинал и как бы остерегают его: “Погляди на меня: в моих подражательных клише бродит и назревает твоя инерция”.
Есть в альманахе и подражания, повернутые — далеко вспять. К примеру, экспрессивные зады символизма (недаром участники круглого стола “Разговор о поэзии”, вошедшего в альманах, присягают в любви к Серебряному веку):
Я не хочу быть идолом твоим.
Я — женщина! А ты псалмы
бормочешь
И, как безумец, понимать не хочешь,
Что я отвергла преклоненья дым.
Я не хочу быть идолом твоим!
Та же поэтесса, не желая быть идолом, с мятежным пафосом, но в добрых консервативных выражениях указывает “ему” — на его место:
А ты — мой муж, мой раб, мой князь,
Люби меня как в первый раз!
...Чтобы не каяться потом,
Люби меня как божий дом.
Другая поэтесса предлагает нам чистейшую “кальку для бедных” с Цветаевой:
Уже предугадав (так жутко,
что прекрасно) —
Отзывчивая ртуть — комок души
дрожал
Как перед болью — нерв,
распахнуто-опасны
Друг другу,
оба знали: начало. И финал.
— Не бойтесь. — Не боюсь.
(О Господи, как страшно:
Чувствительно-учтив —
уж лучше б блузу рвал!)
— Мне тяжело в себе...
Мне бы бежать от Вас, но
Вы стали мне близки, понятны.
(На-по-вал!)
Видимо, “Поэма конца” прочитана участницей Цеха с предельным ороднением, да так, что захотелось дописать ее по собственным мотивам. Случай психологически понятный (и в любительской поэзии весьма частый), но вот тут бы Цеху во главе с мэтром и указать коллеге на абсолютную вторичность текста: такое оставляют в дневниках, в черновых тетрадях...
Найдем мы в альманахе и фольклорную стилизацию а ля рюсс:
Токмо губы, зрю, — пообкусаны!
Да одежка, ерш, — пообтрепана!
Ай любилась с кем, вишня скусная?
Ай обижена недотепами,
— и среднестатистический верлибр а ля Европа:
Идя
домой, считая шаги,
рвал одуванчики, рвал лютики,
рвал колоски —
ну как же глупо —
не любит?
любит?
Собственно говоря, в этой показательной книге собраны энергичные подобия многих стихотворных тенденций — этакий “третий сорт”, о котором лихо писал еще молодой Корней Чуковский в одноименной статье, взяв к ней эпиграфом фразу из объявления: “Третий сорт ничуть не хуже первого”.
Язвительный критик говорит о стихотворцах такого рода: “Стоит только им увидеть хоть жест, хоть точечку новую, чужую, как наперебой кидается туда их стая:
— И я! И я!”
Мы же не будем судить харьковских поэтов с той жестокостью, с какою судил эпигонов начала века К. Чуковский. Не будем: они искренни, они бескорыстно воодушевлены, они открыты. Но все же и М. Богославскому мягко попеняем. Он в коллективном собеседовании студийцев с прямо-таки непререкаемой прямотой — как шеф “в белом фраке” — заявляет: “Я читаю современные журналы, все, которые выходят в Москве, и я вам должен сказать, что я крайне редко нахожу там стихи такого уровня, как стихи некоторых поэтов “Третьего Цеха”. Нет таких стихов! Потому что сейчас эпоха хлама, сейчас под видом поисков чего-то нового люди занимаются чем-то очень неприличным, вроде мастурбации”. Каково? Оно, конечно, понятно, что такое полемическая фигура, а все же перебор есть перебор.
Лишь одна участница альманаха за сию общую, как бы сказать, неадекватность походя почти извиняется: “Посмотрит посторонний читатель и наверняка подумает: “Собрались петухи и кукушки и поют дифирамбы друг дружке. (Каюсь: именно так я и подумала. — Т. Б.) Даю честное слово: далеко не всегда хвалим друг друга. Даже наоборот: гораздо чаще — ругаем”. Наверняка рядовые занятия Цеха проходят не в столь комплиментарной обстановке. Но почему-то миру и городу авторы решили предъявить себя так, словно сидят они за юбилейным столом и произносят исключительно сверхвосторженные, умильные тосты.
Авторы “Северо-Востока”, судя по всему, очень хорошие, начитанные, наделенные даром творческого взаимодействия люди. Каждый из них — профессионал в своем деле (среди участников книги есть врачи, инженеры, журналисты, музыканты, преподаватели), ни одно из которых не терпит самовлюбленного дилетантизма. (Как, заметим, и литература!) Можно только порадоваться тому, что духовно живые личности объединились в поэтический клуб — только вот цех — это все же нечто другое. Менее хвастливо-пиршественное — более самокритично-рабочее.
Как с неповторимой самоиронией сказал великий харьковчанин Борис Слуцкий:
У взаимного восхищения
Нету, в сущности, перспектив.
Поправляй меня, коллектив!
Я не жду твоего прощения.
В любом случае вышедший в Харькове альманах “Северо-Восток” небезынтересен и поучителен.
Татьяна Бек
