От
автора | Боровиков Сергей Григорьевич (р. 1947)
автор многих публикаций и тринадцати книг: критика, эссе, проза. Постоянный
автор «Знамени». Живет в Саратове.
*
* *
С детства знаю песенку
«Ровесники, ровесницы, девчонки и мальчишки...», и одна строка там была
непонятной: «Бегут по общей лестнице, звонок услыша
звонкий» (слова хорошего детского писателя Иосифа Дика).
Почему акцент на «общей» — а какой
же еще? И только недавно, будучи уже старым дураком,
понял, что песенка была написана в связи с введением совместного обучения в
средней школе (1954 год). Сейчас трудно вообразить, каким событием стало оно.
Мы пошли в первый класс именно в тот год. Для нас ничего особо странного в
новшестве не было, но со старшеклассниками творилось нечто. Мало
чего понимая, я все же запомнил царившее в школьных коридорах возбуждение, и
живо помню, как, гогоча, дядьки-десятиклассники (у Толстого: «Махин был гимназист с усами») с криками пытались затащить крупную
старшеклассницу в мужской туалет.
*
* *
Я родился и вырос на маленькой, в
один квартал, улочке, которую в год моего рождения переименовали из Малой
Казачьей в Яблочкова, к столетию изобретателя дуговой лампы, который умер в
гостинице на углу, дом № 1. А во двор дома № 3 выходили двери
кинотеатра «Центральный», вход в который был с главной улицы города — Кирова (бывш. Немецкая), что доставляло
жителям этого, а также следующих 5-го, 7-го, 9-го (наш дом) некоторые
неудобства, о чем ниже.
Одним прекрасным летом на стене у
выхода из кино (занавешенного изнутри темно-малиновыми бархатными портьерами,
потому что это был лучший кинотеатр в городе, там играл джаз, пели певцы и продавалось особо вкусное мороженое, которое
продавщица накладывала совочком в вафельные стаканчики), появился маленький экранчик, огороженный с боков от света. Можно
сказать, что экранчик был размером со средний
телевизионный, но тогда телевидения в Саратове еще не было. И однажды
вечером он засветился и заговорил, и со всей улицы к нему побежали дети, а потом
подтянулись и взрослые. Показывали киноанонсы. Одни и
те же. Во всяком случае, я запомнил лишь два — цветного кинофильма «Высота»,
где Николай Рыбников прыгал по балкам и трубам с папироской во рту, и еще
старого фильма «Путевка в жизнь», где показывали, как бандита Жигана с его
песенкой «А щи горячие да с кипяточечком»,
переозвучивает не Михаил Жаров, а его сын.
Что же касается неудобства,
причиняемого нам кинотеатром, точнее, зрителями, оно было в следующем. Во время
поздних вечерних сеансов в выходившей на нашу улочку толпе оказывались
некультурные, а может быть, и больные граждане, которые забегали в близлежащие
дворы для отправления малой нужды. Особенно во время дождя, когда не слышно. В
результате под нашими окнами первого этажа появилась духовитая лужа.
Мой старший брат, человек
технически изобретательный, но не слишком чувствительный, нашел способ борьбы с
этим явлением, который мог бы привести и к печальным последствиям.
Он вывел из нашего окна, положив
на землю палисадника между травой и цветами, электрический провод концами в
лужицу. Помню дикие вопли одного из первых пострадавших.
Сейчас, начав с великого
Яблочкова, чьей специальностью было практическое применение электрического
тока, не могу не увидеть в придумке брата некую традицию русского изобретательства,
подпитанную общим местом обитания.
*
* *
В середине 60-х я попал в
компанию, где каждое застолье заканчивалось обрядом: гасился свет, зажигались
на столе свечи, и включался Окуджава.
Никто не подпевал, все угрюмо и
благоговейно внимали.
Именно там я увидел на коробке
магнитофонной ленты — тогда были такие по 350 м, для «Днепр-3», надпись: «Акуджава».
*
* *
Шестидесятники первой волны —
«стиляги» — кучковались
вокруг журнала «Юность», самые талантливые — непосредственно вокруг ее шефа. А
шеф, образец приспособленчества, прямо-таки взращивает сопротивленцев.
Чем же?
Прежде всего, конечно,
собственным мастерством и чутьем на мастерство других, но еще пижонством. В книге А. Кабакова и
Е. Попова «Аксенов» одна из центральных глав называется «Стиляга Вася». Сам
Аксенов вспоминал в «Путешествии к Катаеву» (журнал «Юность», к 70-летию
Катаева, ноябрь 1967 года): «Валентин Петрович, хитро улыбаясь, ставит на стол
огромную, почти надреальную бутылку кальвадоса.
— Это совсем не тот кальвадос,
что пьют у Ремарка, — говорит он. — Тот кальвадос — отвратительная самогонка…
— А вы пили тот кальвадос,
Валентин Петрович?
— Ну что вы спрашиваете, старик?
Как вам не стыдно! Еще один такой вопрос — и я лишу вас своего общества. Итак,
этот кальвадос совсем другой, чудесный и невероятный…».
А еще умением зарабатывать и
прожигать много денег. «В нем есть настоящий бандитский шик», — говорил о
Катаеве Мандельштам.
В 20-е годы он был не один такой,
но кто-то умер, как А. Толстой, кто-то обнищал, как Олеша,
и лишь Катаев победоносно, ничего не стесняясь и не стыдясь, шествовал к
вершинам благополучия. Уже на краю могилы, спеша, он торопливо выпускал
собрание сочинений в десяти томах (наследникам бы уже не досталась полная сумма
гонорара!). Даты подписания томов в печать разделяет зачастую всего лишь два —
три месяца, и собрание выходит — насколько мне известно, это единственный
прецедент — вовсе без примечаний! И это в Худлите,
тогда как даже «Огонек» свои скороспелые собрания выпускал с примечаниями.
*
* *
Утесов исполнял не только «Сулико», но и «Азербайджанскую песню о Москве»:
О тебе, Москва, все мои слова,
О тебе сновидения мои.
Над Москвой горят золотистый закат
И серебряный луч восходящей луны.
Припев:
Ай, Азербайджан, ай,
Азербайджан,
Все мои слова для тебя, Москва.
Всех республик узор, как цветной
ковер
О, Москва, окружает тебя.
Жизнь моя — жизнь твоя, кровь моя — кровь твоя.
Все тебе отдаю, Москва, любя.
Припев:
Танков бешеный ход, эскадрилий
взлет.
Сотни сил набирает бензин.
Кто ж их всех напоил, не щадя своих сил.
Это я, Москва, бакинец, твой сын.
Припев:
Ай, хороший город Москва.
(Муз.
М. Табачникова, сл. М. Светлова,
1947)
Пел с кавказским акцентом.
Давно твержу: нагляднее, чем
постановления ЦК второй половины 40-х годов, о том, что творилось после войны в
советской культуре, скажут тогдашние песни. Слушайте песни авторства самых
лучших композиторов на слова самых известных поэтов в исполнении самых
популярных певцов. Даже Изабелла Юрьева пела: «Тост наш за Сталина! Тост наш за
партию!».
Собственно, темы времен холодной
войны несложно перечислить: 1) сверхчеловеческое величие Сталина, 2) сверхстоличное величие Москвы, 3) нежелание после виденных
в походах дальних стран жить где-нибудь, кроме СССР (как будто кто-то
предлагал), 4) обличение поджигателей войны, 5) борьба за мир. В организованной
песенной вакханалии на последнюю тему отчего-то главное место занимают хоровые
песни от имени студенчества, которое клянется не допустить войны. Но почему не
рабочих, не воинов и не колхозников? Скорее всего, догадался я, потому, что
исполнять следующий бред лучше всего звонкими весенними голосами, которые
приличествуют студентам:
Молодежь любовь
к вождю несет в сердце своем!
Сталин нас в грядущее ведет верным путем!
Сталин нас в грядущее ведет!
Коммунизм построит наш народ!
Светлые края —
Родина моя!
Всюду у тебя друзья!
(Муз.
С. Туликова, сл. Е. Долматовского, 1951)
*
* *
Я завидую тем, кто умеет во
всяком тексте разыскать намеренно утаенные и далеко идущие смыслы; в СМИ это
называется конспирологией, а в филологии? Не знаю.
Вот, решил попробовать на примере
романа Ал.Н. Толстого
«Гиперболоид инженера Гарина». У этого писателя, особенно в сказке «Приключения
Буратино», за последние годы отыскана тьма всяческих карикатур, аллюзий и
намеков.
Итак, маньяк с бородкой
клинышком, стремящийся к мировому господству. Портретно сюда подходит чуть ли
не половина тогдашнего руководства за исключением лысого Ленина, но возьмем для
удобства Троцкого — ему все равно уже терять нечего, — чего только про него не
писали!
Грабеж империалистов (Роллинга), а для сиюминутного поддержания идеи разовые
грабежи — морское пиратство, которым занимается Зоя Монроз,
— это, стало быть, экспроприации под лозунгом Льва Давидовича «Грабь
награбленное».
Нападение империалистических
войск на Золотой остров — это интервенция. Охрана Золотого острова из бывших
офицеров — это привлечение военспецов.
В компании Гарина — невозмутимый
скандинав капитан Янсен — читай латыш-ский стрелок,
инженер чех Чермак и химик немец Шефер — иностранные
специалисты.
Наконец, Гарин становится
диктатором, именно так именовали Троцкого белоэмигрантские газеты, и терпит
крах, оказавшись вместе с любимой женщиной на крошечном островке. Троцкий же,
как известно, вместе с любимой женой Натальей Седовой очутился на острове Бююкадо.
Все.
*
* *
Зощенко ухитрялся в «Рассказы о
Ленине», предназначенные, по его словам, для детей дошкольного возраста,
вклеивать фразы, предназначенные большим ценителям стиля и небольшим любителям
советской власти.
«Но Владимир Ильич не взял эту
рыбу. <…> Рыбак окончательно смутился. Бормочет:
— Закушайте,
Владимир Ильич. Исключительно вкусная рыба. Поймали прямо в воде…» («О том, как
Ленину подарили рыбу»)
«И дома говорит жене:
— Здравствуйте, Катерина
Максимовна. Я думал, что мы с вами не увидимся, но выходит наоборот. Ленин —
это такой справедливый человек, что я даже не знаю, что мне теперь о нем
думать» («Ленин и печник»).
В рассказе «На охоте», где
совершенно несоразмерно половину объема занимают сведения о лисах и их
отношениях с барсуками, издевательская «подробность»: когда Ленин стоял на
номере в лесу на полянке, «тут же у дерева, недалеко от Ленина, стояла его жена
Надежда Константинова Крупская».
*
* *
«Шатуновский
рассказывает, что секретарь Луначарского берет взятки даже у писателей. Будто
бы Ефим Зозуля захотел издать книгу своих рассказов — обратился в какую-то Центропечать, секретарь
говорит: если хотите, чтобы была издана, — пополам. Вам 20 000 и мне 20 000!
(Дневник К. Чуковского, 10 июня 1918 года.)
* * *
Чересчур массовое восприятие
романа «Мастер и Маргарита» приобретает, и это уже неоднократно и с тревогой
подмечено теми, кому роман дорог, опасно общедоступный характер, граничащий с
пошлостью. Почти такая же участь долгие годы сопровождала и дилогию Ильфа и
Петрова, романы которых были расхожим цитатником тех,
кто считал себя как бы образованным и немножко фрондирующим интеллигентом.
Сейчас застольная фронда
повывелась вместе с ее носителями, тогда как мода на Христа не проходит, но
укрепляется одновременно с полнейшим забвением его учения. И — не читать же в самом деле Евангелие, когда есть «Мастер и Маргарита»?!
*
* *
Кажется, у меня есть объяснение
тому, что на Балу у Сатаны Маргарита проникается сочувствием единственно лишь к
Фриде, задушившей своего ребенка: Маргарита Николаевна была замужем и бездетна,
и, конечно, делала аборты.
*
* *
Не знаю, появлялись в русской
литературе до Булгакова лилипуты, а у него не однажды:
«— Позвольте, — кричала
скандальная дама, — и тут же рядом пропускают трех малюток в длинных клешах. Я
жаловаться буду!
— Эти малютки, сударыня, —
отвечал Филя, — были костромские лилипуты» («Записки покойника»).
«Наконец, прикатил малютка лет
восьми со старческим лицом и зашнырял между взрослыми на крошечной
двухколеске, к которой был приделан громадный автомобильный
гудок» («Мастер и Маргарита»).
А в одном из вариантов романа,
когда Лиходеев был заброшен во Владикавказ, «он встречается с маленьким
мужчиной лет тридцати пяти, одетым в чесучу, в плоской
соломенной шляпочке. Лицо малыша отличалось бледным
нездоровым цветом, и сам он весь доходил Степе только до талии.
«Лилипут», — отчаянно подумал
Степа. <…> Тут лилипут страшно рассердился.
— Я — запищал он, брызгая слюной,
— директор лилипутов Пульс. Вы что, смеетесь надо мной?
Он топнул ножкой и раздраженно
зашагал прочь.
— Не смеешь по закону дразнить
лилипутов, пьяница!»
То есть явный интерес был у
писателя к маленьким людям, как они сами себя называют.
*
* *
Когда я, читая, уже начинал (лет
в шестнадцать), прислушиваться к стилю, на меня неизгладимое впечатление своей
несоветской щеголеватостью произвели первые фразы двух романов, написанных
почти одновременно, почти ровесниками, а в какое-то время так и приятелями.
«В тот самый
миг, как стрелки круглых часов над ротондой московского телеграфа показали без
десяти минут десять, из буквы “А” вылез боком в высшей степени приличный
немолодой гражданин в калошах, в драповом пальто с каракулевым воротником и
каракулевой же шляпе пирожком, с каракулевой лентой и полями уточкой» (Валентин
Катаев. «Растратчики»).
«Гражданин в
клетчатом демисезоне сошел с опустелого трамвая,
закурил папиросу и неторопливо огляделся, куда завели его четырнадцатый номер и
беспокойнейшее ремесло на свете» (Леонид Леонов. «Вор»).
Журнал «Красная новь» закончил
«Растратчиков» печатанием в 12-м номере за 1926 год, а открыл следующий год в
1-м номере романом Леонова «Вор».
Это, конечно, можно назвать
совпадением, но мне изначальная близость северянина Леонова и южанина Катаева
слышна во многом, только мой «русский жанр» здесь не годится — нужна большая
работа.
Сюда же — служба у белых, жупелом
повисшая над обоими на всю оставшуюся жизнь.
Сюда же совместная поездка с
женами именно в год триумфа «Растратчиков» и «Вора» к Горькому в Сорренто.
Захар Прилепин в своей книге о
Леонове сопоставляет первые фразы — «Вора» и «Мастера и Маргариты»: «Булгаков
явно прочтет роман “Вор” и, несомненно, попадет под его влияние, о чем мы еще
скажем подробнее. <…> у
Булгакова в десятой строке замечено, что “следует отметить первую странность
этого страшного май-ского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее,
параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека”. И у
Леонова, в той же десятой строке, сказано: “Москва тишала тут, смиренно
загибаясь у двух линялых столбов Семенов-ской заставы”. То есть оба автора словно бы заглушают все звуки большого города, чтобы
в создавшемся звуковом вакууме вступили в мир их герои».
Автор «ЖЗЛ» невнимателен. У
Леонова сказано, что Москва «тишала» на окраине, что естественно, тогда как
у Булгакова почему-то нет ни души в самом центре, к тому же
популярном месте отдыха. Но З. Прилепин бывает и внимателен:
«Изве-ст-но <…> как ревновал Набоков, когда у Леонова в один день
состоялись премьеры спектаклей по его пьесам и во МХАТе, и в Малом театре…».
Откуда же это известно? Боюсь, что только из внимательного чтения моего текста
— «В русском жанре-25» (Знамя, 2004, № 9), где я высказал всего лишь предположение
о возможно ревнивом отношении Набокова к такому триумфу советского
коллеги.
На тему же «Катаев и Леонов»
Прилепин счел нужным высказаться так: «В марте 1962 года Корней Чуковский
записал в дневнике, что Катаев встретил его сына Колю и сказал ему, будто
найдено письмо Леонида Леонова к Сталину, где Леонов, хлопоча о своей пьесе
“Нашествие”, заявляет, что он чистокровный русский, между тем как у нас в
литературе слишком уж много космополитов, евреев, южан…”. Вообще, это все в
духе склонного к нехорошим мистификациям Катаева (он, кстати, по крови
русский). Во-первых, письма такого просто нет. Во-вторых, история, выдуманная
Катаевым, нелепа не только потому, что Леонов был крайне щепетилен в
национальных вопросах <…> “Этот тип выжал из знакомства с Горьким все
возможное”, — мимоходом брезгливо бросит Леонов о Катаеве много лет
спустя».
Что тут скажешь? Во-первых, кто
может точно знать, что такого письма «просто нет»? Во-вторых, что это за
«кстати» взятая проба крови Валентина Петровича? В-третьих, не стоило бы
пренебрегать записями о встречах с Леоновым Владимира Десятникова
в «Дневнике русского», который из года в год печатала «Молодая гвардия» — там
писатель в унисон с автором дневника высказывается про «них». И, наконец, кто
больше выжал из знакомства с Горьким — «напыщенный Леонов» (определение
Катаева) или «этот тип»?
Но не Катаев, а Леонов не уставал
сразу после посещения Сорренто делиться впечатлениями в советских газетах.
Катаев лишь много лет спустя изобразил Горького в романе «Хуторок в степи». И
не Катаев, а Леонов в конце концов вышел к народу,
партии и правительству с юбилейно-велеречивым «Венком
Горькому», в котором Прилепин углядел «вполне прозрачную крамолу». Что ж, конечно, «Венок» написан не по калькам советских юбилейных
речей, но все необходимое в нем присутствовало с лихвой: «широкоплечий силач из
породы беспокойных новгородцев, только родом из Новгорода Нижнего, что на
Волге, из той плеяды отборных волгарей, которых, расплескавшись в скором беге,
чуть не единой пригоршней вынесла вместе с Лениным на берег река истории
нашей».
И уж если исследовать тему
Горький — Леонов — Катаев, надо бы поискать, почему поначалу столь
благожелательный к ним, особенно, Леонову, Алексей Максимович в 30-е годы
выключил того и другого из близкого круга общения.
Да, доброго слова о Катаеве,
пожалуй, сейчас не встретишь, вроде бы и поделом. Но я живо помню появление его
мовистских текстов — равнодушных не было. Даже
«Маленькая железная дверь в стене» — о Ленине — была написана не по советским
канонам. Ведь тогда русская проза едва начинала выбираться из-под завалов
производственных романов, писанных чудовищным языком. Да и
его собственную «За власть Советов» не отнесешь к лучшим страницам писателя.
И вдруг что-то совсем не советское, забытое, добротное… «Алмазный мой венец»
только ленивый не пнул за недостоверность, выпячивание
роли рассказчика в жизни его великих современников и т.д. Но можно напомнить,
что с «Венцом» в русскую прозу вернулись игра, задор, веселое хулиганство. И
даже на самом излете прошумел Катаев своим «Вертером», в котором разные литлагеря усмотрели прежде всего
тему еврейского присутствия в ЧК, а не то, что впервые с 20-х годов в
подцензурной печати там сказано о зверствах «чрезвычайки».
И то ведь поразительно, что писал
это благополучнейший переделкинский
старец, обитавший на одной улице с другим старцем, угрюмевшим год от года.
*
* *
Сталина более всего раздражило в
романе Катаева «За власть советов» имя большевика — Гаврик:
«— Я прочитал вашу статью, — сказал Сталин, — мне кажется, статья правильная,
дельная статья. Впечатляет место, где вы пишете о так называемом Гаврике. Правильно пишете. Гаврик
по-русски — это мелкий жулик, мелкий мошенник. Встает вопрос — случайно ли
такое имя, Гаврик, товарищ Катаев дал партийному
руководителю? Не может быть такой случайности. Мне говорили,
что Катаев — мастер литературы, может ли мастер литературы не знать, что такое
означает на русском языке слово “гаврик”?» (восп.
М. Бубеннова) И это неудивительно.
У Сталина, имевшего уголовное
прошлое, был собственный и, надо полагать, немалый свод сведений, в том числе и
по части уголовных нравов, имен, кличек и прочая. К
тому же в современной Катаеву литературе до первого романа о Гаврике
был уже герой пародийных виршей Ляписа-Трубецкого, был и сниженно-сатириче-ский
псевдоним Зощенко.
Так что у вождя были все
основания подозревать, что мастер Катаев вовсе не случайно наградил большевика
таким имечком.
*
* *
Уж казалось бы
Троцкий, с его изощренным умом и особым отношением и знанием Сталина, мог бы в
своем двухтомном труде разгадать природу феноменального воцарения Сталина. И
хоть «гениальная посредственность» — это крепко
сказано, но совсем не исчерпывающе.
*
* *
Однажды мне пришлось писать
некролог, притом правительственный. Умер К., самый почитаемый в Саратове, да и
в Поволжье, писатель, автор многих толстых романов, лауреат Госпремии. С утра
меня затребовали в обком. Я был, естественно, с похмелья. В отделе культуры
сидели заведующая и два ее инструктора. Меня она усадила писать некролог.
Почему меня? Объясняю: после скончавшегося я был как бы на втором месте в
обкомовской иерархии — главный редактор, депутат облсовета,
член горкома и т.д. К тому же писатель и должен справиться с текстом лучше
инструкторов, из которых одна — может быть, этим уязвленная, заметила: «А
Сергей вчера, наверное, того…». И выразительно посмотрела на начальницу, на что
та спокойно ответила: «Это — жизнь». Во время нашей увлекательной работы в
кабинет вошла предшественница заведующей, состоящая в облсовпрофе.
Узнав, чем мы занимается, сказала, уходя: «Меня, меня не забудьте!». Когда
дверь за нею закрылась, заведующая саркастически отозвалась вслед: «Как же!
Дожидайся!». Речь шла о подписях под некрологом.
Во время читки сочиненных мною
вариантов обнаружилась ошибка — я написал «Совет депутатов трудящихся» вместо «Совет народных депутатов».
Заведующая аж подскочила: «Каких трудящихся? Ты бы еще
написал “рабочих и солдатских”». Самое смешное, что я был депутатом этого
самого Совета.
Панихида проходила в здании облсовпрофа, что бывало только с самыми высокопоставленными
саратовскими покойниками. Между прочим, это прекрасное здание было выстроено
для губернской Казенной палаты, на дочери управляющего которой Н.Н. Лаппа был
женат первым браком Михаил Булгаков и неоднократно гостил у тестя, квартира
которого располагалась в отдельном подъезде Палаты.
И — напряжем
фантазию — сообщи Михаилу Афанасьевичу в Саратове в 1912-м или 1914-м или 1917
году, когда он приезжал в Саратов, что спустя десятилетия он сделается
писателем в коммунистической России, верных слуг которой — совписцев,
высмеет в романе и получит всемирную славу, а еще спустя десятилетия одного из
таких инженеров советских душ будут провожать в последний путь по высшему
советскому обряду в этом самом здании, где он
живет у тестя?
*
* *
Вдруг вспомнил: самым стыдным на
партконференциях было в конце встать вместе со всеми и разевать
рот, имитируя пение «Интернационала», который разносился из динамиков в
исполнении хора. Все, стараясь не смотреть по сторонам, глядели на президиум,
который так же, как и зал, изображал пение, за исключением какого-нибудь
старикана-маразматика со слуховым аппаратом, который, смолоду затвердив текст,
орал во всю мочь.
*
* *
Каждый месяц, неделю, день
какой-нибудь из телеканалов гонит воистину вечный «Вечный зов». По-своему ловко
сделанный сериал с хорошими актерами, грамотно чередуемыми сюжетными линиями, и
какая же подлость в основе — везде удары по людям не власти, но судьбы,
преступления — не власти, но плохих людей, все испытания и страдания во имя не
власти, но священной земли.
Вообще демонстрация, почти
безостановочно, многих образцов самого что ни есть советского идеологического
ширпотреба становится пугающе назойливой.
*
* *
У Трифонова в воспоминаниях о
Твардовском есть о том, как Твардовский после
литературного вечера пригласил его, юного автора «Студентов», на «добрую чарку»
в компании Катаева, Трифонов же легкомысленно предпочел пьянку со сверстниками,
о чем впоследствии жалел. Я позволю себе предположить, что причиной отказа
послужило не легкомыслие, а гордость, ведь Твардовский, а тем более Катаев во
хмелю вполне способны были выдать нечто вроде: а подай-ка ты нам, братец,
спички!
*
* *
Читая впервые «Мастера и
Маргариту», я запомнил название вина в разговоре Пилата с начальником тайной
службы — «Фалерно». Что-то загадочно-красивое слышалось
в этом слове. И вот сейчас неподалеку от дома в магазине «Горилка» я покупаю
болгарское «Фалерно» за 151 рубль бутылка. Вероятно,
оно хуже того, но ведь тоже «Фалерно»… А каким
недосягаемо далеким казалось из Вертинского: «с приятелем вдвоем сидеть и пить
простой шотландский виски». Неуместным было определение «простой». Нам бы дескать такого простого! И что же? Теперь пьем и в самом
деле простой (или простое?) шотландский и непростой ирландский… И что? Да ничего.
*
* *
Очень часто лучшим временем жизни
называют детство. Еще юность кем-то вспоминается в розовых тонах.
У кого-то, напротив, было тяжелое
детство или несчастная юность и прочая. А Лев Толстой сказал: «Я никогда не
думал, что старость так привлекательна».
Я же на исходе дней замечаю, что
разные люди запланированы судьбой на разные периоды жизни.
Кто-то и впрямь прожил детство,
как ясную сказку, для кого-то вдохновенная юность остается главным в жизни.
Кто-то начал жить, когда сделался взрослым и закончил, сделавшись стариком. А
кто-то всю жизнь словно бы примеривался к тому, чтобы расцвести в старости.
2013
