Рыцарь с талицкого погоста

Алексей Смирнов. Иван Цветаев. История Жизни. — СПб.: Вита Нова, 2013.

 

Эта книга — история жизни в письмах и документах, обстоятельно и живо прокомментированная составителем.

Постепенно приоткрывается наше недавнее прошлое. Кажется, что недавнее, а событиям, о которых повествует книга, уже более ста лет. Они кажутся недавними из-за восьмидесяти лет болезненного провала памяти, лакуны, которая, худо-бедно заполняется сегодня фактическим материалом. Но велика инерция травмированного общества. Да и времени, наверное, еще недостаточно, чтобы понять причины и следствия произошедшего. О них писали русские философы, изгнанные Лениным из России и вычеркнутые до конца века из культурного обращения. Но никто не мог предвидеть столь сокрушительных последствий. Мы склонны наши беды отсчитывать от 1917 года, а они имеют куда более глубокое происхождение. Судьба Ивана Цветаева — это страница предыстории русской трагедии, болезненно и непредсказуемо развившейся. Установленный диагноз вселяет надежду на исцеление. Однако Алексей Смирнов диагноза не называет, он его ищет.

Документы, закатанные когда-то под асфальт, прорастают стихийной порослью в щели растрескавшегося покрытия. Бесценна частная переписка, потаенные дневники — подлинная литература, небывало насыщенный, востребованный сегодня жанр. Его предсказал еще в начале ХХ века Лев Толстой. Предчувствовал, наверное, какая туча, какая дымовая завеса надвигается на русскую литературу, верную истине и жизненной правде. Люди тянутся к документу… Писатель Бенедикт Сарнов выстраивает тяжеловесные тома, соединяя разрозненные свидетельства о сталинской эпохе, проросшей в нынешнюю метастазами. По тому же пути следует и А. Смирнов. Совесть не позволяет соглашаться с трюизмом, что история ничему не учит. Медленно, труднопостижимо, но все-таки учит. Варварство атомного века отличается от варварства каменного века хотя бы тем, что подлежит осуждению.

Смирнов — рисковый исследователь. Он не боится перенасытить объем документальной прозой — письмами Ивана Владимировича, которые ранее были опубликованы. Но, собранные вместе в избирательной последовательности, они кое-что добавляют к известным историческим событиям. А главное, полнее раскрывают личность в заданной проекции.

Эпистолярная проза — школа многих писателей. Вспомним, как тщательно работал над письмами Пушкин. Переписывал некоторые абзацы по нескольку раз. Мы не знаем черновиков писем Цветаева (да и были ли они?), но то, что дошло, принадлежит литературе. Цветаев рассказывает о себе сам. Свидетельствует о пережитом — о ценностях вечных и преходящих. Он был не только великий труженик, но и отзывчивый человек. Думаю, ни одного письма не оставлял без ответа, как протянутой руки для рукопожатия. Так поступала и его дочь Марина, тоже бессменная труженица на поле, унаследованном от отца.

В начале века Цветаев был куда более известен, чем в конце. В необозримом море «маринистики» (литературе о Марине Цветаевой) он был отмечен немногими работами. Создатель и директор Музея изящных искусств, всемирно известный ученый-искусствовед, профессор, тайный советник при дворе Его Императорского Величества, почетный опекун. К высотам науки и общественного положения он пробился с самых низов. Сын сельского священника, познавший нищету в детстве и убожество духовных училищ, он не сделался ни революционером, ни безбожником — в отличие от известных революционеров-демократов, выученных муштрой «духовной» казармы. Николай Бердяев, исследуя истоки революции, писал о ней как о духовной драме русского народа.

Цветаев «не признавал эстетических форм, питавших изобразительную сторону православия. Они его отталкивали — пишет Смирнов. — Каким-то загадочным образом византийская духовность (утвердившаяся на Руси. — А.З.) не доходила до него и никла рядом с торжеством античной плоти. Объяснение, впрочем, состоит, может быть, в том, что, будучи натурой гармоничной, деятельной, земной, Цветаев предпочитал мирские заботы и мирские радости, присущие греко-римской древности, трагизму земного бытия, глубокой скорби, каковые олицетворяла собой изобразительность православия». На примере одной личности Смирнов осторожно касается коренной причины противостояния Церкви и общества. Он дает нам возможность задуматься над вопросами, немаловажными и сегодня. Вера питается не только эстетическими пристрастиями, но и сверхчувственным опытом. Лишь в этом духовном единстве она способна преодолеть трагизм земного бытия. Чего в государственной религии (узаконенном обрядоверии) Цветаев не находил, а может быть, и сам не имел. Очевидно, что не только эстетическое чувство входило в клинч с цветаевской религиозностью. Нравственный климат и в обществе, и в священнической среде заставлял культурное сословие дистанцироваться от Церкви. Интеллигенция и Церковь уже давно говорили на разных языках. Подливал здесь масла в огонь и толстовский антиклерикализм. Взаимонепонимание достигло предела. Иван Владимирович, бывавший часто за границей, мог сравнить состояние наших и инославных монастырей. Он пишет своему главному меценату: «В католических мужских и женских конгрегациях живет большая умственная и материальная сила; у наших же монастырей есть и деньги, и угодья земельные, и хорошие здания; но личный состав на 9/10 великое умственное и нравственное убожество, решительно (о мужских монастырях) ни к чему не способно, кроме как есть, спать, безучастно отбывать церковные службы и бездействовать. Глубочайшим невежеством несет от этих мнихов, чуждых всякому чтению и изучению, пришедших в эти стены ради дарового сытного стола, тепла и легкой доли ничегонеделания. (…) Большинство монахов, особенно городских и богатых монастырей, — нравственное и умственное — брр…»

Он был человеком открытым, тем более что от домашних ничего не скроешь. Дети чутко улавливают настроения взрослых. Непреложного нравственного закона не внушала ни Церковь, ни семья. Марина вспоминала: «Священники мне в детстве всегда казались колдунами. Ходят и поют. Ходят и махают. Ходят и колдуют. Охаживают. Окуривают…» Повзрослев, она, восторженная и загадочная, отстаивает крайний радикализм, боготворит Наполеона. Ее взгляды пугают отца. Она «вообще не понимала, что такое правда и зачем она нужна» (Смирнов). Дочери поклоняются демоническим кумирам вроде Кобылянского и Кобылинского... В такой близости отец и дочь предстают впервые.

В центре книги — строительство Музея изящных искусств. Грандиозный замысел, осуществленный за пять лет, весьма короткий срок по тем строительным темпам. Поиски средств у влиятельных особ, порой унизительные, приобретение экспонатов и слепков скульптур в европейских музеях, добыча уральского мрамора, пожар в музее и множество других административных и практических тягот легли на плечи Ивана Владимировича. Помогал надежный союз ученого и мецената, фабриканта Нечаева-Мальцова. В воспоминаниях Марины надежность ставится под сомнение. Чему сейчас, благодаря Смирнову, можно не поверить, читая их деловую переписку. А это существенно, потому что образованный заводчик-миллионер так же остро понимал значение гуманитарной культуры в России. В отличие, к примеру, от министра финансов С.Ю. Витте, который считал, что «народу нужны хлеб и лапти, а не ваши музеи».

Музей изящных искусств в Белокаменной — выстраданное детище человека, который чувствовал, чего недостает православной духовности. Их и сегодня-то с Эрмитажем — всего два на страну крупных музея, во многом уступающих музеям европейским. Образованные христиане понимали, какая катастрофа зреет в народе, основополагающую религию которого Г.П. Федотов назовет двоеверием, то есть языческим православием. Символически неслучайно, что местоположение Музея совпало с местоположением главного храма страны. Они стояли напротив друг друга. И сейчас стоят. Как будто Колымажный пустырь близ храма Христа Спасителя дожидался часа, когда в нем будет заложен фундамент Храма Искусств.

Текст этого главного сюжета синхронно иллюстрирован фотографиями того времени. Мы видим процесс строительства глазами Ивана Цветаева и его современников. Замечательны комментарии к открытию музея, когда приехали туда император и его многочисленная свита. Событие государственной важности. Сохранилась кинохроника этого дня. Автор сопровождает ее в режиме стоп-кадра. Как будто он тоже там, среди гостей, «где-то на ступеньках Музея». Протянутые для целования рука императрицы, для рукопожатия рука императора. Царь «обращается к одному из военных, при этом Роман Иванович (Клейн, архитектор музея. — А.З.) немедленно отходит в сторону, чтобы нечаянно не услышать разговор, к нему не относящийся». Тонкое наблюдение. Смирнов комментирует письма, уточняя необходимые подробности. Он в той эпохе, в той атмосфере, он сочувствует своему герою, он неразлучен с ним. Умирает Мария Александровна, вторая жена Цветаева. Смирнов рядом: «Стояло жаркое лето. На Оке трубили пароходы, а в доме пахло жасмином и лекарствами». Еще пример его лаконичного и емкого письма. О молодой Марине: «В своем поклонении культу Наполеона она дошла до предела и перешла предел».

Впечатляет исторический фон. Русско-японская война, первая революция, тоже взятые из писем Цветаева. Он, бескорыстнейший интеллигент, не присвоивший ни полуш-ки из музейных средств, поражен практичностью русских генералов, поехавших «на войну с коровами, чтобы и там пить привычное молоко…». Или баррикады 1905 года. Одна громоздится напротив дома в Трехпрудном, куда сволокли забор, ворота и даже собачью конуру из их дворика. «Мой дом подвергся нападению не только черни, но и хорошо одетых молодых женщин и девиц» — пишет он тому же Нечаеву-Мальцову. Любопытная подробность о культурной жизни в революционной Москве: «Даже вчера, в эту страшную для Москвы субботу, когда то и дело носились залпы больших орудий, когда в окнах музея дрожали стекла, работы в читальном зале продолжались непрерывно до 3 часов — и я сам был свидетелем того, как носили из библиотеки массу книг в отделение читальной. Это углубление в науку и литературу в часы канонады было тем поразительнее, что чиновники выказывали трусость». Он пишет об этом, уповая на просвещение, на живительные токи культуры, способные противостоять хаосу.

Автор сравнивает своего героя с рыцарем, видит в нем редчайший для России тип рыцарства — «мягкий в общении, в быту и твердый в принципах». Неустроенный в жизни, несмотря на все свои титулы, потерявший двух жен, потерявшийся в родной семье, по достоинству не оцененный современниками. Он родился в селе с выразительным для его родины названием Талицкий Погост. Рыцарь с Талицкого Погоста…

Новая власть музеем распорядилась по-своему. Многие шедевры из этого и других музеев были проданы за рубеж. Вывозились вагонами. Разграбление началось в 20-е годы, при Ленине. Слава Богу, Иван Владимирович, умерший в 1913 году, не застал этого позора. Деньги от продажи шли на политические нужды и содержание компартии. При Сталине в самой малой доле — на развитие индустрии. В этом пункте большевики сходились с точкой зрения царского министра: народу музеи не нужны…

Я бы лично не согласился с ними, потому что благодарен Ивану Владимировичу за первое знакомство с античным искусством. Юношей я пропадал в залах музея, частенько прогуливая школьные уроки. Помню, меня поразила одна скульптура — Марсий, отпрянувший от какой-то палки, на которую чуть не наступил. Это была флейта, брошенная ему с неба Афиной. Флейта в руках прирожденного музыканта — великое испытание перед лицом небожителей. Музыкант, художник, поэт, создатель прекрасного хочет достичь совершенства в своем искусстве. И за это жестоко расплачивается. Не такова ли судьба и создателя музея?..

 

P.S.

Очень жаль, что эта книга малодоступна. Она баснословно дорога. Отпускная цена в издательстве — 1800 рублей, а магазины накручивают за 2000. Роскошно изданная — в стиле энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона — она задумана как сувенир, чтобы престижно водрузиться на полку солидного обладателя, где сувениром, скорее всего, и останется. Может быть, найдутся возможности у издателей — просвещения, о котором ратовал Иван Цветаев, ради — напечатать часть тиража подешевле, поскромнее оформленным, да хоть в бумажной обложке?..