Несколько слов о некоторых
событиях и настроениях, предшествовавших самому началу войны.
Несмотря на то что Вторая мировая
война шла уже не первый год (немцы заняли пол-Европы и вошли в Париж), мысли о
том, что вот-вот нашу страну постигнет та же участь, как-то не приходили в
голову людям, в частности простым москвичам. После заключения с Германией в
1939 году Пакта о ненападении советская пропаганда резко изменила тон, и
накануне войны никакие сведения о возможном нападении Германии на СССР и
участившихся случаях грубого нарушения границ немецкими самолетами-разведчиками
не просачивались в прессу. Более того, за неделю до начала войны в «Правде» и
других центральных газетах было опубликовано «Заявление ТАСС», где
категорически опровергались утверждения английской и другой иностранной печати,
будто Германия предъявила Советскому Союзу претензии территориального и
экономического характера, и сообщалось, что слухи о намерении Германии порвать
пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в по-следнее
время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в
восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими
мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям.
Каждому пережившему войну день 22
июня 1941 года запомнился, как мне кажется, на всю жизнь. В этот день с утра я
приехал к своему приятелю и однокурснику (мы заканчивали 1-й курс Московского
механико-машиностроительного института — МММИ им. Баумана, ныне МГТУ), чтобы
вместе готовиться к экзамену по физике, который был назначен на 23 июня. Вилька
(Владимир Самуилович Геллер, позже кадровый военный, кончил войну полковником,
затем преподавал в Полтавском артиллерийском училище) жил в самом центре, в
Копьевском переулке, что позади Большого театра, в большом старом доме, где до
революции размещалась гостиница «Россия». Соответственно, это была комната в
большой коммунальной квартире, окна которой выходили прямо на Театральную
площадь. Мы только приступили к занятиям, как в комнату вбежал паренек — сосед
по квартире — с криком: «Вилька! Включай радио! Сейчас Молотов будет
выступать!». Было около 12 часов дня. Мы тут же включили стоявший в углу
приемник (из неплохих по тому времени — ЭКЛ или ЭЧС*) и одновременно
в окно увидели, как гуляющие по площади люди (воскресенье!), словно муравьи,
стали быстро стекаться к висевшим на столбах строенным репродукторам,
напоминавшим граммофонные трубы, только прямые…
Выслушав это поразившее нас
сообщение и последующее обращение штаба ПВО Москвы о введении обязательного
затемнения, я поехал домой, чтобы вешать розданные всем жильцам за несколько
дней до этого (говорилось о предстоящих учениях по светомаскировке) шторы из
плотной зеленой бумаги с деревянными валиками вверху и внизу. Видимо, у кого-то
из московских начальников были реальные предположения о близком начале войны,
что подтверждает еще более значимый факт. Мы жили в большом трехподъездном
шестиэтажном доме на Новинском бульваре (его начали строить до революции, как я
потом узнал, для известного адвоката Федора Плевако). Под всем домом проходил
огромный подвал, разбитый на отдельные помещения — по одному на каждую
квартиру, чтобы хранить старый скарб, а также дрова для кухонных печей (их
заменили газовыми плитами только в 30-х годах). Незадолго до начала войны все
перегородки между этими помещениями были снесены, скарб выброшен, началась
переделка под бомбоубежище.
Вечером 22 июня в Москве была
объявлена первая воздушная тревога. В числе других жильцов мы спустилась в это
бомбоубежище и попали в совершенно не подготовленное помещение с огромными
кучами строительного мусора и одинокими лампочками, свисающими на шнурах с
потолка… Но самое интересное: в первые минуты и часы никто не знал, что это
была учебная тревога, хотя позже все разъяснилось…
Помню, как 23 июня мы сдавали
упомянутый выше экзамен заплаканной преподавательнице — у нее сын был в то
время в Севастополе, и она не знала, пережил ли он первую бомбардировку города,
одну из тех, с которых началась война. Учеба есть учеба, особенно в нашем
институте, славившемся строгими порядками, так что мы сдали последний экзамен
30 июня, когда уже военные действия были в самом разгаре, и прямо после этого
пошли в аудиторию на втором этаже, на дверях которой висело объявление: «Запись
студентов для работы на нужды фронта» — за точность воспроизведения не ручаюсь,
но смысл был таков. Вся наша группа, человек двадцать — двадцать пять,
немедленно записалась и была направлена «по специальности», которой мы еще и не
нюхали, хотя учились на бронетанковом факультете, — на танковую рембазу № 1 на
Хорошевском шоссе (в 1943 или в 1944 году мы проходили там же технологическую
практику, тогда это уже был БТРЗ № 1 — Бронетанковый ремонтный завод).
Поскольку никакими рабочими специальностями мы еще не владели, нас направили в
так называемый демонтажный цех, точнее — на его двор, где мы стали под
руководством двух-трех рабочих разбирать прибывающую с фронта разбитую технику.
Запомнились легкие танки Т-26 и Т-38 с бензиновыми двигателями* и
гусеничные тягачи Харьковского и Челябинского тракторных заводов.
Главная наша работа — «расшивать»
гусеницы: сначала отрубить шплинты с одной стороны пальца, соединяющего траки
(звенья) гусеницы, при помощи кузнечного зубила и кувалды (загнутые по концам
шплинты из очень прочной стали диаметром 7—8 мм поддавались отнюдь не с первого
удара), а затем специальной выколоткой и кувалдой потяжелее выбить палец. Это
было тоже непросто, т.к. изношенные пальцы имели ступенчатую форму и очень не
хотели выходить. Так мы работали по двенадцать часов в день, без выходных, в
июльскую жару, что для неопытных молодых ребят было довольно трудно, сначала
пооббивали руки, но потом втянулись.
Событием в нашей жизни стало
выступление Сталина 3 июля по радио с обращением к советскому народу, даже, на
наш взгляд, сильно запоздавшее — прошло уже одиннадцать дней немецкого
наступления, была захвачена большая часть Украины и Белоруссии, в том числе и
ее столица Минск. Многие обратили внимание на не свойственное Сталину обращение
«Братья и сестры»…
И вот в ночь с 21 на 22 июля
несколько студентов, в том числе и я, вышли в ночную смену — мы пошли «на
повышение» и должны были в том же цеху, но уже под крышей разбирать танковые
двигатели. Однако едва мы приступили к работе, как завыли сирены воздушной
тревоги, и нам велели срочно выбираться во двор и прятаться в немногих заранее
отрытых щелях. Это был первый массированный налет люфтваффе на Москву — по некоторым
данным, в нем участвовало до двухсот пятидесяти самолетов. Сначала мы с
интересом наблюдали за серебристыми самолетиками, летящими высоко в черном небе
и иногда подсвечиваемыми прожекторами и вспышками рвущихся снарядов ПВО — они
летели к центру Москвы. Лишь через некоторое время, когда уже стало светать,
над нами показались самолеты, видимо, последнего эшелона, летящие обратно. Вот
тут-то и началось. Некоторые снизились и начали избавляться от
неизрасходованных зажигательных бомб, а один из них, спустившийся совсем низко,
стал обстреливать из пулемета людей, сбрасывающих «зажигалки» с крыш одно- и
двухэтажных заводских цехов рембазы и пытавшихся тушить пожары. Я впервые
увидел человека в загоревшейся одежде, которого, пытаясь спасти, товарищи скинули
с крыши на руки стоявших внизу рабочих — это было далеко от меня, я так и не
узнал, остался ли он жив. Помню, как чертыхались ребята, пытавшиеся погасить
пожар, из-за слабого напора воды в пожарных рукавах — видимо, расход воды на
эти цели в ближайшем окружении рембазы, где находились и другие объекты, в
частности, артиллерийское училище, был слишком большим. Но самые страшные
минуты мы с моим товарищем Вилей испытали, когда самолет стал резко снижаться,
стреляя из пулемета по мечущимся людям. Но тут его настигло возмездие: метким
выстрелом зенитной пушки оторвало крыло, и с диким воем он по крутой спирали
стал падать, как нам показалось, прямо на наши головы, заняв чуть ли не
половину неба. Мы, не сговариваясь, оба бросились под стоящий вблизи трактор, прямо
в полужидкую грязь. Раздался сильный удар, самолет вместе с пилотом, не
успевшим воспользоваться парашютом, врезался в землю примерно в ста метрах от
нас и разлетелся на куски, двигатель ушел в землю примерно на метр. Мы
бросились туда, чтобы посмотреть, что осталось после удара, и увидели ужасную
картину: отдельные части самолета (это был средний бомбардировщик
«Хейнкель-111» с дизельным двигателем, наиболее массовый немецкий
бомбардировщик начала Второй мировой войны) и тела летчика были буквально разметаны
вокруг места падения. Все старались подобрать что-нибудь «интересное»: девушки
расхватали куски разодранного шелкового парашюта красивого белого цвета, в мои
же руки попали очень серьезные трофеи: пистолет «вальтер» в кобуре со
специальной цельнометаллической отверткой (я ее хранил всю войну) и
удостоверение этого аса. Хотя с тех пор прошло более семидесяти лет, я все еще
помню, что там было написано (немецкий я знал хорошо). Звали летчика Франц
Кениг, родился он в 1915 году и был награжден Железным крестом за заслуги в
боях над Грецией… Буквально через несколько минут прибежал политрук, который,
размахивая пистолетом и соответственно выражаясь, потребовал немедленно сдать
ему все найденное. Я, конечно, отдал «вальтер» и удостоверение, но отвертку «заначил»…
Кроме того, я подобрал и очень долго хранил начальное звено пулеметной ленты,
состоящее из нескольких патронов-муляжей*. Сохранил и найденную
гильзу длиной около 20 см — от осветительной бомбы; такие бомбы, спускаемые на
парашютиках, немецкие летчики применяли в больших количествах для освещения
наземных целей. На ней было выбито «Fallschirmleuchtpatrone» и год выпуска,
кажется, 1941.
Этот первый налет был не весьма
эффективным, хотя некоторые здания Москвы были разрушены бомбами или огнем —
например, сгорело старинное здание Книжной палаты на Новинском бульваре,
которое я всегда считал кирпичным, а оказалось оно деревянным, но
оштукатуренным.
Проработал я на рембазе недолго.
В августе того же года уехал вместе с родителями в Сталинград, считавшийся тогда
еще тыловым городом (!), участвовал в сооружении противотанковых рвов в 60 км
от Сталинграда. Затем был эвакуирован в Саратов, где почти год работал на
военном заводе электромонтером, после чего переехал в Ижевск для завершения
обучения в эвакуированном туда нашем институте, который закончил уже после
реэвакуации МВТУ в Москве, но это уже не относится к теме и времени этих
заметок…
Стр. 155
* Вскоре вышло постановление об
изъятии всех приемников, имеющихся у частных лиц, с обещанием вернуть после войны.
Постановление было немедленно выполнено, а о возвращении изъятого мне ничего не
известно…
Стр. 156
* В начале войны легкие танки
составляли бо?льшую часть танкового парка страны и вы-шли из строя в основном в
самые первые дни боевых действий, не сумев противостоять средним танкам
Германии, Т-III и T-IV, составлявшим ядро наступающих немецких частей. Лучший
танк Второй мировой войны (по более поздним свидетельствам немецких и других
экспертов бронетанковой техники), советский средний танк Т-34 хотя уже появился
на полях сражений в Финскую войну, но его еще не выпускали в больших
количествах…
Стр. 157
* Поскольку я в 1939 или 1940
году проходил обучение стрельбе из пулемета в кружке при шефе нашей школы МГУ,
я понял, что тут сказалась страсть немцев к экономии: когда заряжают пулемет,
ленту продергивают, так что первые несколько патронов не используются при
стрельбе.
