Алексей Улюкаев. Авитаминоз.
— М.: Время, 2013.
Зима, опять зима.
Это строка из стихотворения-эпиграфа, задающего контекст всей книге Алексея
Улюкаева. Это метафора нашей политической погоды — зима и зима, без просвета, с
редкими оттепелями, которые мы принимаем за весну, поскольку ждем весны из года
в год, из века в век, тоскливо веря, что она настанет…
Алексей Улюкаев работает в жанре
гражданской лирики, это удивительно и убедительно: государственные чиновники,
берущиеся за перо, обычно избегают тематики, связанной с их непосредственной
деятельностью. Эпигонские ямбы о потрясении души дачным пейзажем или
нестареющим чувством к жене — все, что мне доводилось читать в отдельных
изданиях и сборниках людей из этой страты, живущих отнюдь не одной жизнью со
своим народом и занимающихся виршеплетством от полноты бытия. Здесь же, в книге
стихотворений министра экономического развития РФ, человека ответственного и
публичного, но не прикрывшегося даже псевдонимом, — все на удивление другое:
Эх, эксперты
(бывшие перты то есть),
Были вы перты, да сперты все ваши знанья,
Я уж не говорю про такую мелочь как совесть —
Ее чаще всего забывают в зале вокзальном.
Ведь надо
спешить, надо делать деньгу и карьеру
И руку тянуть, как отличник за знаком отличья.
А помнишь, ходили в кино: «Генералы песчаных карьеров»
И плакали даже, но все это лишнее (личное). (…)
Вот, например, зачин, от которого
ждешь стандартного умиления семейным счастьем: «Как они подвернулись некстати,
/ Фотографии давешних лет» — и его развитие: «Монголоидный вождь на плакате, /
Рапортички забытых побед». Эпитет-аллюзия, сравнивший большевиков с
монголо-татарами и выразивший личное, человеческое отношение представителя
власти к прошлому этой власти, которое она усиленно отмывает, — дорогого стоит.
А вот проходящее через всю книгу
признание собственной причастности и ответственности за происходящее со страной
и народом: «Сребро иудейско, / Над кладом трясется осина, По-братски груз
двести / Поделим: тебе половина, / Иуда, и мне половина»; «Все, что было, — /
Руль и ветрило. / Это достаточно много: / Хватило на / Главное в жизни —
дорогу. / А уж от бога ли, к богу / Это как выйдет — такое время, такая
страна»… Цитат наберется немало.
Степень откровенности, с которой
высказывается этот человек, — первое, что за-ставляет читать его книгу. Масштаб
личности — то, с чем рождаются, точно так же, как рождаются с даром слова. И
это стоит помнить, чтобы понимать, почему многие версификационно одаренные люди
так и не достигают вроде бы доступных им высот…
Считая словесность именно тем
витамином, который поддерживает наше здоровье в суровую зимнюю пору, Алексей
Улюкаев пишет явно не для того, чтобы показать миру высокую степень
грамотности, щегольнуть артистизмом или похвастаться тонким переливом души. Тем
не менее, он вдруг увлекается чистой словесной игрой, особенно его занимает
парономазия, подсказывающая сюжету движение: «И ныне, и присно / При истине мы
состоим. <…> И ныне так пресно / На дне под не-истовым лбом»;
«Жилплощадь? Хм… жил, площил, / Площадил родную речь»; «Резкая, как хлеборезка»…
Увлекается чистым искусством он,
однако, ненадолго — нет ни одного стихотворения, полностью построенного на
игре, нет даже строфы, полностью самозабвенной, — игровые пассажи ограничены
пределами строки, а то и полстроки. Он тут же сам себя одергивает: «Поэта далеко
заводит речь. / Так далеко — не будет и помина». Строки, вторгающиеся в любую
чистую игру со словом, — откровенные, рискованные, углубленные в историю
вопроса — почему у нас всегда зима — и интонационной мукой выда-ющие
экзистенциальный поиск: «Теперь смысл жизни — мусорить печень и живот. / Вот и
выросли эта девочка, и этот мальчик, / И та, и тот…». Или: «Твой голос
неслышим, твой прах невесом, / Доспехи твои — тлен и сырость, / И сирость —
шифровка твоих хромосом, / И старость — как платье на вырост». Или:
Слышишь? Постышева поступь.
Видишь? Унгерн-ураган.
Что считать — одни погосты.
Все их флаги будут в гости,
Будут в гости к нам.
(…)
Схватишь за руки: о, други!
Пред лицом судьбы и вьюги
Подымите общий стяг!
Нет. Молчат. Лишь пьют по кругу.
Шею шарфом стиснут туго
И уходят в мрак…
Стремление полнее освободиться от
метрического насилия приводит к увлечению неологизмами, дающему и удачи, как,
например, «птицеккато», и неудачи, о которых ниже.
Это наверняка не последняя книга
Алексея Улюкаева, поэтому хочется его предостеречь. В книге много
стихотворений, оставляющих ощущение незаконченности. Так ведет себя
мысль-однострок, размазанная на несколько строф. А развитие стихотворной
техники к концу ХХ века пришло к тому, что несколько строф не могут держать
неподвижную мысль, поэтому стали востребованы малые формы стиха, не осваиваемые
русской поэзией раньше. Одна, две, три строки могут быть полноценным
стихотворением — важно, чтобы удельный вес мысли соответствовал количеству и
качеству потраченных на нее слов. Определение меры этого веса и различение всех
этих тончайших соответствий — необходимый для современного поэта навык. Если же
берется несколько строф — в них должно быть развитие мысли либо по принципу
тезис — антитезис — синтез, либо по какому-нибудь минующему логику принципу,
который подскажет сама поэзия. Умение слышать эти подсказки и безжалостно
резать затянутые стихи, выбрасывая из них вроде бы неплохие слова, — залог
удачи.
Главный недостаток книги связан с
нестрогим отбором текстов. Есть строфы и даже целые стихотворения, которые
являют собой недомысль, не становясь той поэтической невнятицей, которая,
работая мимо логики, вызывает восхищение, не оставляя вопросов. Например: «А
сколько вам? — спросят. / Отвечу: на все, на все, / Пускай поматросят / В
беличьем колесе, // Пускай поцыганят / В кибитке, не в колеснице, / Да не
вперед бы ногами, / Как говорится». Этот зачин стихотворения до первой точки
занимает две строфы, но совершенно непонятно, с кем диалог, кто кого и куда
пускает. Первая внятная деталь — в конце следующей строфы: «Пускай посолдатят /
За грозы, за перевалы, / И маршал мордатый / Пускай распухает от нала». Уже
середина стихотворения. Четвертая строфа разрабатывает единственный внятный
образ: «Да лишь бы на дести / Бумажной осталось имя, / Да лишь бы груз двести /
Наполнить другими, другими», хотя первые строки — опять невнятица: что такое
бумажная десть? Пятая строфа вводит в лексику стихотворения еще пару глагольных
неологизмов, а в сюжет — еще несколько загадочных манипуляций: «Пускай
поангелят, / Пускай поевангелят вволю, / Тридцатку поделят / По-братски,
припишут нолик». Концовка ожидаемая: из тупика, в которое зашло стихотворение,
нет другого достойного выхода, кроме как через апелляцию к священным образам:
«Апостолы пустошь / Библейскую взрежут межой, / Заполнят водой, / Чтоб не было
пусто, / Придут за тобой, / Придут за тобой…»
Находок и удач в этой книге
предостаточно, в основном они живут на коротких дистанциях: слово,
словосочетание, афоризм: «Не точка, так крышка»; «Это частное, искомое /
Арифметики моей»; «Короткий сон, а кашель — длинный»… Они, как правило,
самодостаточны, выпадают из общего строя стихотворения, просят обособления. Это
показывает склонность к концентрированной речи, для которой особенно важно
умение пишущего себя сокращать. Думается, поднятие стихотворной техники на
следу-ющий уровень должно стать целью дальнейшей работы со словом, раз уж она
стала необходима для жизни.
