Белкин.
Альманахи литературного кружка «Белкин» (Москва, Литературный институт им.
Горького).
Иван
Петрович Белкин был, как известно, помещиком, отличался тягой к женщинам (без
особого, правда, успеха) и полным разгильдяйством в хозяйстве. При этом писал
весьма недурно и оставил после себя не только знаменитые повести, но и, как
следует из предисловия, написанного издателем, неким А.П., множество рукописей,
частью истраченных ключницей на хознужды. Члены литературного кружка «Белкин»,
о творчестве которых и пойдет речь, не занимаются воссозданием утерянного, но
пишут не менее продуктивно, чем покойный Иван Петрович.
В роли друга покойного и ключницы — условных хранителей
рукописей, как мы обозначим руководителей литкружка — выступают Алексей Антонов
и Нина Шурупова. За без малого два столетия с момента простудной лихорадки,
перешедшей в горячку, «Белкин» прибавил в «критическом весе» и выглядит «живее
всех живых». Уровень критики на кружковых занятиях весьма серьезный. В статье,
посвященной столичным лит-объединениям, Евгения Коробкова охарактеризовала ее
«строгой, но справедливой» (Куда податься бедному поэту // «Вечерняя Москва» от
6 сентября 2012 года). Строгим и несправедливым «Белкина» называют «страдающие
гении» в Интернете, ну да критерии справедливости — разные. «Белкин» ежегодно
издает несколько альманахов — как номерных, так и тематических, а с недавнего
времени еще и в серии «Solo».
Отличительная особенность «Белкина» — ориентация на прозу.
Поэзия в альманахах «Белкина» встречается, но выполняет скорее декоративную
функцию: из ста — двухсот страниц очередного издания лирике отводится всего
несколько.
И все-таки альманахи, выпущенные в 2012—2013 годах (а на
галерке внимания оставались еще и книжки 2011 года), я брал в руки с некоторым
предубеждением. В литкружках нередко происходит смещение эстетических ценностей
к иным, определенным другими рамками общности.
Есть это и в «белкинских» альманахах. В первую очередь это
установка на экшн и излишнюю физиологичность (что, впрочем, в самых последних
альманахах менее ощутимо). Откровенно сексуальные сцены в большинстве рассказов
сопровождаются натуралистичным описанием вкупе с крепкими выражениями (от
которых Иван Петрович, не в пример издателю А.П., скончался бы намного раньше).
Общим (пусть и условно) можно назвать и крепкую сюжетную канву, хотя тексты
представляют собой преимущественно рассказы-анекдоты, рассказы-случаи,
рассказы-рефлексии.
Напрашивается сравнение с журналом стилистов и эстетов
«Русская проза». Если «РП» ориентирована на узкую «элитарную» группу читателей,
то «белкинцы» следуют принципу «развлекая, поучай» (последнее сказано авансом).
Какой метод назвать аверсом, какой — реверсом, понять сложно, очевидно лишь,
что тексты условного Виктора Iванiва рассчитаны на одну читательскую аудиторию,
а условной Ирины Маруценко — на другую, с той почти не пересекающуюся. При этом
сомнений в талантливости обоих авторов у меня не возникает.
Наконец, выбор формы рассказа актуален и сам по себе несет
примету времени. Альманахи «Белкина» удобно читать в метро или в электричках
(как и были мною прочитаны они все. Нависающие пассажиры недоумевали, наблюдая,
как я делаю пометы на полях…).
Писать обо всем корпусе текстов бессмысленно. Достаточно
сказать, что в каждом альманахе талантливая проза сосуществует с бледной и
банальной. Это, на мой взгляд, неплохо, если принять во внимание направленность
издания. Более или менее искушенный читатель по первым строчкам способен
определить, стоит ли читать текст; для студийцев же важна возможность увидеть
себя «на бумаге». Римма Казакова в одной из наших с ней бесед оправдывала этот
метод творческого обучения тем условием, что неофит должен суметь увидеть в
опубликованном тексте огрехи и недоработки.
По схожим лекалам можно оценить и работу литстудии. Если
подопечные в творческом плане растут, тогда «строгая, но справедливая» (и даже
несправедливая!) критика уместна. Если же нет, грош цена и студийным
публикациям. И все же хотелось бы более пристрастного отбора текстов —
некоторые выглядят не более чем заполнителями страниц. Да и редакторская и
корректорская обработка не помешали бы текстам — количество ошибок и опечаток
зашкаливает.
Какую-то определенную тенденцию возможно выявить и на основе
одной книжки альманаха, но выбор будет нерепрезентативным и уж явно
нелегитимным. Слишком много авторов/тем/воплощений — это как оценить работу
калейдоскопа, сказав, что все в этом мире изменчиво, а потому — бренно. Так, да
не так. Мерилом остается язык, а в данном случае еще и сюжет.
Яркостью, живостью, некоторой хипповатостью выделяется проза
Ирины Маруценко (не представленной, кстати, в «Журнальном зале»). Капитолина
Кокшенева в мини-рецензии, предваряющей ее публикацию в сборнике «Новые
писатели» (М.: Фонд СЭИП, 2011), отмечает характерную деталь: «Ирина Маруценко
обладает удивительным чувством меры — атмосфера … возникает из нагромождения
событий, намеков, отрывочных мыслей и культурных ассоциаций, звонких примет
времени. Но все это подчинено чувству-мысли грустного сиротства человека».
Ощущение хорошего баланса не оставляет при прочтении многих
ее текстов. Словесных нагромождений и примет времени — море разливанное, но
автор умеет пользоваться этим инструментарием, связывая его
откровенно-доверительной интонацией и встраивая многогранные детали в ход
рассказа. Язык подчиняется идеостилю. Выделю рассказы «Из Крыма — с приветом»,
«Старуха», «Папочка» («Белкин “Solo”», 2012; ряд рассказов Маруценко
дублируется в номерных альманахах).
«Из Крыма — с приветом» — зарисовка, в которой уместились и
тоска девушки, переживающей любовное разочарование, и задор молодости, и
атмосфера жаркого вагона. Совершенно иная интонация (интонирование — сильная
сторона Маруценко) в рассказе «Старуха»: тише, медленнее, минорнее звучат
фразы, царит увядание, спокойное и неизбежное. Старуха бессвязно вспоминает
события жизни, причем словесный ряд пытается совершить локальный когнитивный
диссонанс, но стиль не подводит — в самом конце вводится сюжетный прием, словно
списанный с «Ожерелья» Мопассана: в кухню, на которой сидит старуха, заходит
соседка и отчитывает ее — опять, мол, ночь просидела, шла бы лучше готовиться к
сессии, вот проблему нашла: хахаль бросил! На что старуха чуть слышно отвечает:
«Да, да, да…». При этом парадокса нет. Есть ощущение правдивости происходящего,
авторский взгляд дает новый поворот избитой темы. Менее инерционная тема в
рассказе «Папочка» — попытка разобраться в психологии маньяка-убийцы, дома —
добропорядочного семьянина. Слово «попытка» здесь неслучайно: Маруценко-автор
всегда над текстом, иронический подтекст и легкая несерьезность на
языковом уровне снимают трагизм любой описанной ситуации. Для этого автора
характерен одновременный уход от проблемы и приближение к ней под новым
ракурсом, а также контрастный происходящему фон: среди всеобщей радости —
личная трагедия («Из Крыма — с приветом»), в разгар сессии и весны — внезапная
старость («Старуха»), в самом сердце семейной идиллии — хтонический ужас
(«Папочка»).
Структура альманахов — и тематических, и номерных — сходна.
Небольшое стихотворное/прозаическое вступление (встречается и от И.П. Белкина,
вернувшегося, надо полагать, из мест весьма отдаленных), несколько разномастных
разделов и небольшой стихотворный буфер (иногда между разделами, иногда в
конце). Поскольку стихи носят декоративную функцию, среди авторов
нежданно-негаданно, наравне с кружковцами, могут «затесаться» Пушкин, Лермонтов,
Сафо, Гете... Полное литературное единение прошлого и настоящего (и, возможно,
будущего). Серапионовский девиз альманаха вынесен на обложку каждой книжки:
«Здравствуй, брат. Писать очень трудно». Со своей стороны отвечу — читать не
проще.
Сборная солянка номерных альманахов, по счастью, мало чем
отличается от тематических: смешение стилей, сюжетов и мировоззрений, что могло
бы уничтожить авторский сборник, — студийному на руку. Это как биение пульса,
возможность выстроить читательский рейтинг, внутри единого пространства
отличить поделку от произведения.
Наиболее удачный из тематических номеров в трехлетней
подборке, которую я прочитал, — «Ужас от “Белкина”» (2011). Удача его не только
в цельности, но и в следовании тренду. Формула Стивена Кинга «что если?»
действенна. Что если вы подшофе возвращаетесь домой (под домом подразумевается
общага, явственно напоминающая пристанище студентов Литинститута), а в вашей
кровати — остывающий труп вашего же начальника Сергея Сергеевича (ассоциация с
одним из преподавателей налицо)? (Алексей Антонов, «После смерти».) Что если вы
знакомитесь с необычным, до чрезвычайности странным молодым человеком, явно
хранящим какую-то жуткую (также трендовое свойство) тайну? (Анатолий Чуваков,
«Сладкая кукла».) Что если геологи наткнулись на селение, в котором рождаются
дети-старики? (Любовь Романова, «В черном-черном озере».) Загадки (шире —
загадочность) добавляют интриги.
Парадокс как прием особо почитаем составителями альманахов.
Кинговское словосочетание можно применить к множеству текстов.
Любовь Романова назвала рассказ «Жареные сосиски» («Белкин»,
№ 14, 2012), но расшифровка заглавия дается только в конце — сосиски к действию
отношения не имеют. Владелец находящегося на грани банкротства делового журнала
застревает в пробке на Ярославке и радуется этому — присоединяться к
новогоднему корпоративу, где на него будут волком смотреть десятки не
получивших зарплату сотрудников, у него нет желания. А вот отсрочить неизбежное
хочется. Но пробка по закону жанра оказалась непростой — вот отказала мобильная
связь, вот снег становится гуще… Обнаружились и другие «несчастные», но только
— вот дела! — они застряли кто на М4, кто на Ленинградке… Общим у всех было
желание растянуть путь — все ехали к проблемам и доехать не могли; бесконечный
путь стал и метафорой, и исполнившимся желанием. Один едет к гибнущему бизнесу,
другой — забирать тещу-шизофреничку, третья — опознавать тело мужа, четвертая
проговорилась ухажеру про отчима-коллекционера, ценности которого дороже
квартиры… Разочаровывает концовка: решив выбраться из замкнутого круга, бросив
машину и отправившись в снежную мглу, герой натыкается на… ведьму и ее
товарищей: «смуглого верзилу с одной беспрерывной бровью от виска до виска» и
гигантского кота с головой енота. Странная компания и поведала
дезориентированному горе-бизнесмену, что пробка — не что иное, как цигельтод:
«пространственно-временная аномалия, порожденная совпадением более чем у сотни
людей деструктивных желаний». А товарищи, встреченные Родионом, за балансом
цигельтодов в мире следят. И предлагают ему сосиску — в качестве боевой заслуги
за то, что смог выбраться из этой бесконечности — с правом загадать желание. И
— тут сюжетная линия выправляется — герой решает не спасти бизнес и даже не
вернуть ушедшую жену («Он сможет. А не сможет — так тому и быть»), а спасти
обреченного коллекционера. Гуманистическое начало возвращает нас от Булгакова к
Пушкину.
Михаил Лыхин в «Плохой молитве» («Белкин», № 15, 2013)
исследует загадки человеческого сознания. Некоему Коле настоятельно советуют
исповедоваться или помолиться — его дочь становится «овощем»: за ногами
отказывают руки, жизнь из тела уходит. Но Коля атеист и решает на «счастье
дурака» понадеяться — он отправляется к юродивому Сереже, что у Донского
монастыря кормится. Посмотрев на фотографию Настеньки, юродивый протянул руки,
и они «забрались в голову, ощупывая все, что попадалось на пути: небо, носовые
раковины, глазные яблоки. Даже кожу лба и щек они прогладили изнутри…» После
встречи с Сережей Колю начали мучить головные боли, зато дочь его пошла на
поправку. В концовке Настя собралась и ушла из дома: «Не держи меня, папа,
Сережа зовет». И сгинула. А читателю осталось прокрутить в голове вопросы,
связанные с магией и верой, и задать сакраментальный: а что было бы, если бы
Коля помолиться сходил?..
Формула прозы «Белкина», при всей неровности ее воплощения, —
как раз то, чего не хватает современной русскоязычной литературе, уходящей или
в элитарность, или в банальность. Завет «развлекая, поучай» никто не отменял.
Мне кажется, что в нынешних реалиях «литературы без читателя» он становится
актуальнее. Тем более что и у Ивана Петровича Белкина была схожая задача — при
несомненной художественной ценности «его» текстов.
