Михаил Золотоносов.
Гадюшник. Ленинградская писательская организация: избранные стенограммы с комментариями.
(Из истории советского литературного быта 1940—1960-х годов). — М.: Новое
литературное обозрение, 2013.
Актерская,
режиссерская, писательская «кухня» — всегда предмет особого интереса широкой
публики, а уж на кухне коммунальной, где собрались множество творцов разом, тем
более найдется чем поживиться: скандалы, склоки, дрязги, интриги…
Новая книга Михаила Золотоносова недаром называется
«Гадюшник»: ЛО СП, представленное избранными стенограммами, вызывает
отвращение, то брезгливое, то граничащее с ужасом. Публикация документов
превращается в остросюжетное повествование.
За счет чего?
Каждая из пяти частей книги построена вокруг того или иного
напряженного эпизода, когда драматического, когда трагического, а когда и
фарсового. Так, первая часть касается личных дел коммунистов-писателей Г.И.
Мирошниченко и В.К. Кетлинской и охватывает весь обозначенный в подзаголовке
период (с 1946 по 1964 год). Следующий раздел связан с началом «оттепели», с
попыткой «интеллигенции… расширить сектор свободы в духе буквально воспринятых
решений ХХ съезда», показанной на примере Ольги Берггольц. Третья часть
отведена под «пиршественную залу»: в террариуме празднуют отлучение Бориса
Пастернака. В четвертой душат Иосифа Бродского, но главной фигурой здесь
становится «премудрый Гранин» — речь идет о его репутации, роли и поведении в
«деле Бродского». Наконец пятый раздел, общо обозначенный «В конце “оттепели”»,
в первую очередь касается исключения из СП Александра Солженицына.
Таким образом, стенограммы не просто публикуются в
хронологическом порядке — они играют роль иллюстраций к сюжетам.
Может показаться, что первый раздел несколько выбивается из
ряда, потому что в центре остальных — процессы не только знаковые, но и
звучные, широко известные. Хотя все главные герои, кроме Берггольц, при этом
остаются за кадром: показательное шельмование проводится в их отсутствие.
Золотоносов отмечает, что тексты стенограмм (а многие из них публикуются
впервые) позволяют существенно «уточнить» в том числе и эти «громкие эпизоды».
Однако процесс, показанный в первой части, не менее значим для данного периода:
перед нами — проекция борьбы с культом личности: разоблачение главного «личного
дела» переносится на личные дела рядовых членов партии.
По выражению Золотоносова, который дает ключ к разделу во
вводной статье и комментариях, в культуре «оттепели» происходит «разрушение
идеальной позитивной биографии», что и показано на примере отдельных
представителей «отряда»: поднимаются такие факты их биографии, которые раньше
имели совершенно другое значение, были удобны, выглядели (подавались) совсем
иначе, а теперь они позволяют раскрыть «подлинный моральный облик» этих якобы
образцовых коммунистов. Одновременно они позволяют раскрыть и подлинный облик
этих якобы оттепельных явлений: Мирошниченко обвиняют не в том, что он писал
ложные доносы в 1937-м и 1949-м, и не в доносительстве вовсе, а в стяжательстве
(не платил взносы, сдавал внаем дачу). Разоблачение превращается в фарс.
Золотоносов показывает, как осуществляется «переход от дискурса обычного
советского партсобрания в совершенно иное стилевое пространство — пространство
абсурда пьес Ионеско… и постсоветской прозы постмодернизма с ее невозможными в
реальной жизни и запрещенными в официальной советской литературе сочетаниями
событий, с шутовством и бредом».
«Чистка» превращается в жанр, разбор «личного дела»
коммуниста — в «новатор-ское литературное произведение, что закономерно,
поскольку в этот период именно собрание было высшей формой литературной
деятельности советских писателей». С этой точки зрения перед нами — не просто
альтернативная история советской литературы или история повседневности ЛО СП, а
работа по семиотике культуры, где деятельность, действия прочитываются как
текст.
На примере писателей демонстрируется «сила Советского государства,
скрытая в аморальности большинства граждан», недаром канвой исследования
становится роман Дж. Оруэлла «1984». Констатация, простая публикация документов
превращается в напряженное повествование в частности за счет обращения к роману
Оруэлла, введенному через эпиграфы и напрямую, непосредственными
сопоставлениями в комментариях и авторских предисловиях к главам.
Советская реальность описывается с помощью оруэлловского
понятия «двоемыслия»: «способности одновременно держаться двух противоположных
убеждений», «говорить заведомую ложь и одновременно в нее верить, забыть любой
факт, ставший неудобным». В этом смысле прекрасным примером оказывается речь
И.С. Эвентова, который уличает авторов статьи о выставке Пикассо в
беспринципности и увертливости и параллельно демонстрирует то же самое
двоемыслие, примеры которого приводит. Стенограмма фиксирует смех в зале.
Подобная живая реакция и отдельные выкрики с места вполне очерчивают допустимые
пределы «сектора свободы».
Читатель и герои Оруэлла долго не верят, что можно
перетряхнуть человека полностью, для каждого найдется своя клетка с крысами,
свой поводок, не будет ни романтической гибели, ни жертвы — только пустота,
стыд и страх. С помощью прокомментированных стенограмм на примере персонального
дела «адмиральской дочки» Кетлинской Золотоносов показывает, как это
происходило: «Союз писателей демонстрирует свое главное назначение в 1949 г. —
быть машиной уничтожения личности».
И общая концепция оруэлловского романа, и его лексика
(«двоемыслие», «нутрить», «самостоп», «мыслепреступление») оказываются как
нельзя более уместны, потому что Золотоносов описывает тоталитарную систему в
целом. Параллель с «1984» проста и прозрачна, чтобы не сказать — хрестоматийна.
Отчасти благодаря ей возникает ощущение, что автор пишет для профанов. Перед
нами оказывается своего рода образец работы с «молодежью». Любопытно, что это
одна из болевых точек для членов ЛО СП, так как они обязаны были давать
«правильные ответы», воспитывать, наставлять, а молодежь вечно бурлит, молодежь
«нарушает гомеостаз», системе молодежь априорно подозрительна. Она одновременно
представляет собой и проблему, и удобный клапан для сброса давления, так как
всегда под рукой для загрузки «репрессивного и идеологического аппарата».
Уничтожение и растление личности, воспитание повальной
аморальности и цини-зма — главная тема книги, самый захватывающий и
отвратительный сюжет, раскрывающийся в жанре комментированной публикации
документальных материалов. С одной стороны, они поданы максимально научно,
снабжены справочным аппаратом, обширным указателем имен. С другой — комментарии
и вводные статьи оказываются средством прямого выражения авторской позиции, а
стиль их подачи отличается скорее публицистичностью, чем научностью, о чем
заявляет уже само название книги: «гадюшник» — не террариум, «садисты» — наряду
с «партийными следователями», Гранин — «премудрый карасик» (вслед за
эпиграммой), а не только «осторожный».
Надо сказать, что глава, отведенная анализу роли Гранина в
деле Бродского, больше всего выделяется на фоне прочих. Она организована вокруг
текста эпиграммы Александра Прокофьева (ответственного секретаря ЛО СП), а
стенограммы в данном случае играют вспомогательную, совсем иллюстративную роль:
исследователь обращается к ним, чтобы прояснить смысл эпиграммы и доказать, что
никакой победы либералов, никакой мести за Бродского в момент торжества Гранина
над Прокофьевым не было. Золотоносов со стенограммами в руках показывает, что
сценарий «бунта» был написан заранее и роли розданы.
Гранин, Прокофьев, Кетлинская, Ю.П. Герман, А.Г. Дементьев и
др. — сквозные персонажи, прошивающие весь текст книги. Это не только дает
возможность проследить эволюцию (или деградацию, или стагнацию) отдельных
личностей, но и позволяет вы-строить единый текст из документов разных лет: «У
историй разных десятилетий появилась связность, словно это воспоминания,
написанные одним автором, причем это связность ризомы, поскольку, например,
фрагменты культурного текста 1937 г. явственно различимы в культурных текстах
1956—58 гг. А культурный текст 1964 г. не понять без изучения текстов того же
1937, 1949 и 1956 гг.» (из авторского предисловия).
Действительно, благодаря тому что перед нами стенограммы
разных лет, разных периодов, можно лицезреть в действии тексты 46-го, 49-го,
64-го. Видно, как актуализируется вдруг риторика 37-го в рамках кампании против
Пастернака или становится заметна родственность «оттепели» и партийных чисток
1920-х.
Публичный дискурс диктует манеру поведения и выражения, тут
значимо каждое слово, но, читая, диву даешься: так говорят писатели? «Наша
литература была, есть и остается помощником партии, не только воспевая красоту
души советского человека, но и помогая партии бороться со всеми теми явлениями,
о которых говорится в этом письме (письме ЦК)» — это не фрагмент передовицы, а
выступление Даниила Гранина. «“Идеологический канцелярит” был призван
сигнализировать о том, что выступает не писатель, “мастер слова”, использующий
если не стилистически индивидуализированный язык, то хотя бы литературный язык,
а член партии, владеющий советским новоязом с его унифицированными формулами».
При этом у многих установка на новояз в сочетании с любовью к «красивости», к
якобы образной речи рождает чудовищ: «Нужно больше проводить дискуссий, и
нужно, чтобы больше было чувства дружбы, потому что это растение, которое очень
плохо процветает в наших райских садах литературы» (из вы-ступления Л.М.
Поповой). Или из речи А.А. Прокофьева: «Я в тот момент не нашел лучшего решения
в своей обязанности председателя, потому что я остался один против членов
Правления, которые в этот момент не любили меня вообще». Писатели говорят
языком героев Платонова, Зощенко.
Жанр публикации и комментария, казалось бы, не предполагает
психологизма изображения, однако тут о нем можно говорить без натяжки:
историческая перспектива уже добавляет объема плоским, говорящим на
безграмотном новоязе фигурам, но в комментариях они оживают по-настоящему. Вот,
например, писатель выступает на собрании, а вот его дневниковая запись. «И, мне
кажется, одна из главных задач нового партбюро заключается в том, чтобы самым
активнейшим образом искоренять группировки, пристрастия и всякие отзвуки
групповщины в наших рядах!» — из речи Ф.А. Абрамова. А в комментариях
приводится его письмо в правление СП СССР с «робким протестом» против
исключения Солженицына из СП и дневниковые размышления на эту тему:
«…перечитал, что записал, и взвыл от ужаса: во что же мы превратились? Поймут
ли нормальные люди, из-за чего мы дрожали от страха?».
Теперь, вне системы, это трудно понять, хотя стенограммы дают
представление о механизмах, запущенных этой «дрожью». Если в 1957-м Прокофьев
произносил: «Забыли люди, что есть такое постановление ЦК партии», —
подразумевая ждановское постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», то
сейчас, в 2013-м, его слова остается только распространить и на прочие
постановления ЦК. Забыли люди, что это такое. Одни забыли, другие не знали или
не знают. А если знают, то лишь понаслышке и из курса истории, а не по личному
опыту. Мы и не знаем (не чувствуем и не понимаем), как оно влияло на жизнь,
повседневность советских граждан, на жизнь официальных писателей, членов ЛО СП.
А потому рискуем оценивать прошлое огульно и свысока и, кроме того, не узнать
ростков этого прошлого в настоящем, встретившись с ними на очередном витке
спирали.
Один из таких витков и пройден в книге М. Золотоносова: с ХХ
съезда, с начала «оттепели» и до конца, кольцевая композиция задана осознанно:
2-й и 5-й разделы называются «в начале» и «в конце “оттепели”» соответственно.
При этом разрушается миф, который сейчас в очередной раз поднимается на щит, —
миф об «оттепели». Современники (скажем, Л. Чуковская, Н. Трауберг) не раз
писали, что она не была откровением: имеющие уши, думающие и видящие и так
понимали, что к чему; другие, как и показывают опубликованные стенограммы, в
очередной раз прогибались в соответствии с решением ЦК.
Повествование захватывает еще и не проговоренными прямо, но
напрашивающимися параллелями с современностью. Уничтожение личности, воспитание
цинизма и аморальности как гражданской позиции — это темы и сегодняшнего дня.
Книга не только заполняет значимые лакуны и пересматривает, казалось бы,
известные сюжеты — к сожалению для нас, она весьма актуальна.
