Жизнетворец

Собеседник на пиру: памяти Николая Поболя. Редактор-составитель П. Полян. — М.: Мандельштамовское общество — О.Г.И., 19 мая 2013.

 

Более чем шестьсот страниц этой книги посвящены не знаменитому писателю или художнику. Прежде всего — хорошему человеку. Замечательному. Так впечатавшемуся в своих знакомых, что каждая встреча им запомнилась на всю жизнь. Знатоку поэзии, способному прочесть наизусть чуть ли не всего Мандельштама. Воспоминания об этом составляют большую часть сборника. О том, как буквально с первой встречи Николай Львович Поболь (для большинства мемуаристов — Коля, Коленька, Колябус) производил неизгладимое впечатление. Как любил застолья, а особенно — в сочетании с хорошей банькой. Как мог бесконечно рассказывать истории. Примерно так пишут все: от Андрея Битова и архивиста Сергея Мироненко до его одноклассника или вертолетчика из Охотска.

Дело не только в несомненном обаянии. В харизме. Поболь покорял тем, чего у многих не было или, по крайней мере, недоставало, — внутренней свободой. Он никогда не сворачивал в ту сторону, в которую бы ему не хотелось. Правда, хотелось ему много куда. Кем он только не работал! Трудовая книжка, воспроизведенная в сборнике, зафиксировала десятки должностей и профессий. Старший мастер, механик, инженер, учитель географии, конструктор, реставратор… Видно, больше всего его интересовал не результат, а процесс. Жизнь бросала в разные стороны, и он этому не противился.

Так все-таки кем он был? Географом? Путешественником? Историком-архивистом? Прежде всего создателем своей биографии. Можно сказать — самого себя. Типичным «селф-мейд-меном», человеком, который сделал себя сам. Или, точнее, делавший: каждый зигзаг его жизни важен и заслуживает отдельного рассказа. Мы-то привыкли, что героя книги такого рода надо определить в какую-то «рубрику». Так вот с Поболем это проделать непросто. Вернее, если это проделать, то мы и он многое потеряем.

«Собеседник на пиру» можно отнести к разряду книг-биографий. Традиционно книга о замечательном человеке — это книга о том, что ее персонаж создал и кем был на публичном поприще. Поболь в эту схему не вписывается. Прежде всего потому, что публичным человеком он был крайне редко (и, как я понимаю, без особого желания), а куда больше любил посиделки в кругу друзей. Хотя радиус действия (или воздействия) тут ограничен, многие говорят о нем как о главном человеке своей жизни. Видно, для осуществления своей миссии трибуна необязательна. Поболь умудрялся быть «учителем» (так называет его один мемуарист) — и, к примеру, радоваться любимому им плову.

К подобным людям книги-биографии подступаются редко. Больно трудно фиксируемо их существование, слишком мало очевидных свершений. Ну да, жизнь насыщенная, полная впечатлений, но разве этого достаточно? Как видно, отвечая на подобный во-прос, Чехов писал в письме Южину: «…произведения Горького забудут, но он сам едва ли будет забыт даже через тысячу лет». Здесь не место обсуждать несправедливость оценки более молодого коллеги. Поэтому скажем только о том, что в этих словах верно. Есть люди, как, видно, считает писатель, само существование которых становится их главным вкладом в окружающую жизнь. Такие личности будут жить и за пределами земного срока — и, возможно, дольше самых знаменитых произведений.

Итак, «собеседник на пиру» — фигура не самостоятельная, раскрывающаяся не в рабочей тишине, а в шуме застолья. Впрочем, не следует забывать о том, что осталось за переделами тютчевской цитаты: «Его призвали всеблагие…». К живописности, красочно-сти фигуры Поболя прибавим то, что он был человеком историческим. То есть особенным, непохожим — и в то же время проживавшим общую для всех судьбу. В пятидесятые любил джаз и стиляжничал, в шестидесятые — ездил в геологические экспедиции, в семидесятые — перепечатывал и распространял Мандельштама. Когда началась перестройка, он понял, что в новое время может быть полезен в качестве историка-архивиста.

Обычно архивная жизнь воспринимается чуть ли не как постриг и удаление от мира. В данном случае это не так. Архивный этап Поболя связан с его географическим периодом не только темами (к примеру, его интересовали депортации), но и ощущением риска. А еще азартом: когда что-то ищешь, никогда не знаешь, куда эти поиски заведут.

Пришло время сказать о еще одном его качестве. Поболь был человеком легким. Кто-то другой посвятил бы месяцы (или даже годы) поискам фамилии Мандельштама в списках конвоируемых, а у него это получилось со второй попытки. Архивы открывались ему примерно как люди — щедро и без промедления… Да и отношение его к архивам было таким же, как к людям: больше всего тут было незаинтересованного удовольствия.

Кстати, в письменном жанре Поболь остается устным рассказчиком. Некоторые его тексты настолько точны и подробны (отметим статью «Как их везли» о поездах, перевозивших заключенных), что они напоминают воспоминания бывалого человека. Сразу веришь, что все было именно так. Еще ясно представляешь «собеседника на пиру», который это рассказывает.

Хорошо, что вышла эта книга. Еще важно, что она появилась не через пять и не через десять лет после смерти героя, а практически сразу — не прошло и пяти месяцев. Еще остро болит эта рана, еще не возникло привычки к этому уходу. Поэтому здесь нет и не может быть спокойствия. Почти в каждом тексте слышится: да как это может быть! Думается, составитель и издательство точно выбрали время выхода: сборник сохраняет то самое первое чувство, которое не отпускало в первые дни после его ухода.

В воспоминаниях Павла Поляна есть мысль о том, что Поболь был этакой реинкарнацией Гии из иоселианиевского «Певчего дрозда». Это была жизнь-вспышка (жизнь-лайт, по слову Поляна). Он одарил, вызвал брожение и исчез навсегда. Так вот этот том противостоит исчезновению. В этом смысле важна и твердая обложка, и хорошая бумага, и большое количество фотографий, и наличие комментариев. Все это — способы зафиксировать, остановить, не дать окончательно раствориться тому дуновению, освежающему ветерку, который для многих был связан с явлением этого человека.

Нельзя не сказать о том, что «Собеседник на пиру» издан под шапкой «Библиотеки Мандельштамовского общества». В этой серии вышло много книг, посвященных людям, находящимся в каком-то соотношении с Мандельштамом и его поэзией. Среди этих порт-ретов не хватало одного — портрета читателя. Можно сказать, идеального читателя. Человека, который не только прекрасно знал тексты поэта, но умел жить по-мандельштамов-ски беспечно и бескорыстно. Очень важно, что это читатель нашего времени. Человек эпохи не Москвошвея, но Юдашкина и Зайцева. Так что мы узнаем в этой книге не только его, но и себя.

Я расставался с этим томом в некотором смятении. Прекрасно, что помянули Николая Поболя — теперь этот человек из действующих лиц нашей культуры превратился в один из ее мифов. Ну а сколько людей не стали героями книг! И все потому, что не нашлось на них своего Павла Поляна. Доброжелателей и поклонников хватало, а вот за то, чтобы «пробить», собрать участников, заставить их написать хоть страничку воспоминаний, не взялся никто. Так что Поболь и тут — везунчик, легкий человек. Да и издание сборника его памяти сильно напоминает любимые им вечеринки. Много людей сложились (перечисление спонсоров занимает полстраницы) — и все удалось. Высказались все, а больше всех — тот, ради кого это было затеяно.

Составитель и издатель уточняют, какая именно вечеринка имеется в виду. В выходных данных стоит не только год, но и число. Девятнадцатое мая. В течение многих десятилетий в этот день в маленькую квартирку Поболя приходило множество людей. Все же еще один год жизни всеобщего друга! Николая Львовича нет на свете, а все собрались почти в том же составе. И тоже девятнадцатого мая.

 

P.S. Недоверчивые люди спишут пафос этой книги на близость утраты. Мол, такой разговор требует дистанции. Отвечая скептикам, могу рассказать свою историю. Поболя я знал очень мало, всего один вечер, но это был «вечер с сюжетом». В том, что он получился таким, проявилась авторская воля Николая Львовича.

Вообще-то ничто не предвещало. Следовало передать рукопись московскому издателю. Мне сказали, что в эти дни в Питере будет некто Поболь, и он может помочь. Я позвонил по телефону, чуть хрипловатый голос, о котором упоминают едва ли не все мемуаристы, продиктовал адрес. Путь предполагался не короткий. Дома оставались недочитанная книжка и недоделанные дела. С явным нежеланием я отправился. В конце концов, нашел дом и квартиру. Меня несколько смутило то, что за дверью стоял шум. Еще больше я удивился, когда вошел, — здесь гуляли свадьбу. Среди гостей преобладали летчики с Дальнего Востока.

Вы уже догадались, что Поболь был тамадой. Каждый его тост представлял собой историю. Могло показаться, что этот человек много лет прожил среди охотников и рыбаков. Впечатляли подробности — столь же свежие и вкусные, как изумительная рыба, которую отец жениха привез утренним рейсом. При чем тут Мандельштам? — но он был при чем. Николай Львович не только предавался воспоминаниям, но читал любимого поэта.

Казалось бы, мы живем в прагматическую эпоху. Уж какое тут жизнетворчество! Вместе с тем, передо мной разворачивалось что-то вроде спектакля. В нем Поболь показал себя не только в роли рассказчика и, так сказать, ведущего, но и организатора. Правда, его организаторский дар мог оценить я один. Что ж, ему было не жалко. Этот человек обладал поистине счастливой натурой — и творить жизнь для него не составляло труда.