Дети индиго

Об авторе | Наталья Ванханен — поэт, переводчик, очеркист. Филолог-испанист по образованию. Родилась и живет в Москве. В молодые годы входила в литературную группу «Московское время». Автор нескольких поэтических книг, последняя — «Ангел дураков» (2012, переиздана в 2013). Лауреат премии ИНОЛИТЛ за переводы испанской поэзии; лауреат премии независимой критики ЗОИЛ; кавалер международного ордена Габриэлы Мистраль за вклад в культуру. Пьесы испанских авторов в ее переводах идут в театрах Москвы, Санкт-Петербурга, Орла, Владимира и др. В «Знамени» печатается впервые.

 

 

Тоша

 

Тоша, головастый четырехлетний мальчик, сидит на дачном крыльце и, механически стегая прутиком свежевымытую деревянную ступеньку, вглядывается в сумерки. Только что, при солнце, свежий палисадник с сиренью, ярко-зеленый дровяной сарай и соседский огород с капустой, за ржавой сеткой изгороди, казались ему такими веселыми и приветливыми, но сейчас, в размытых красках жаркого вечера, все знакомое выглядит каким-то пугающе-печальным. Огромная плакучая береза грустно свешивает плети до самой земли, огромная незнакомая луна грустно белеет сквозь листья, наливаясь злым и обидным светом. Даже хозяйкин пес Цыган не играет больше, а лежит неподалеку, в кустах, неподвижно, со значением глядя на Тошу.

Не в силах больше выносить эту вселенскую грусть, Тоша встает и идет в дом, на террасу.

Но и на террасе все как-то не так, как дома, в городе. Лампочка без абажура тускло горит под потолком, скособочась на твердом синем шнуре, и в этом скудном освещении лицо мамы с низко опущенными ресницами — она аккуратно крошит на длинной дощечке овощи для завтрашнего супа — кажется невыносимо унылым.

Чтобы совсем не скиснуть, Тоша, минуя ее, обращается к бабушке:

— Бабушка, а почему мы летом на даче живем? — осторожно спрашивает он.

Бабушка, седая, пышноволосая, моложавая, весело отрывается от книги:

— Что, маленький?

— Почему летом надо жить на даче?

— Да уж так положено.

— Почему?

— Ну-у... потому что наш президент велел, чтобы все дети летом отдыхали, ну-у... и он издал указ, чтобы все родители брали своих маленьких и ехали с ними на дачу... дышать свежим воздухом.

— Мне в город теперь нельзя, — со вздохом объясняет на другой день Тоша соседской девочке, — я здесь по указу президента.

— Глупости какие! — восклицает только что приехавшая из города тетя. — Кто это тебе сказал? — она окидывает присутствующих грозным взглядом.

— Не я, — равнодушно отвечает мама и уходит в кухню.

— Тебе в город можно, — говорит тетя, устрашающе глядя на бабушку, — правда, мама? И в город ему можно, и за калитку, и...

— Я не хочу за калитку, — Тоше вспоминается вчерашняя вечерняя береза с луной, — я лучше тут.

— Это почему же? — вся взволновавшись, спрашивает тетя и опускается перед ним на корточки, — ты что же, боишься?

— Боюсь, — отвечает Тоша, ковыряя дорожку носком сандалии.

— Кто пугал ребенка?

— Не я, — невозмутимо доносится из кухни.

— Давай лучше книжку почитаем, вон ту, с картинками, — спеша разрядить обстановку, говорит бабушка, раскрывая завалявшийся на даче одинокий том Брэма.

— Смотри, какие рыбки: вот карась, а это кто? — щука. А это? Смотри-ка, мм... зубан лобастый... А это?.. Смотри, какие разные!

— Еще, еще покажи, — просит Тоша. — А вот этот, вот этот?

— Усач обыкновенный. Усач! Вот смеху-то! А еще, видишь, как он называется — мирон.

— Мирон! — заливается Тоша.

Дальше следуют ерши, сомы, голавли, угри.

Напрягая память, Тоша шевелит губами и морщит лоб.

— Игла-рыба длиннорылая! — радостно восклицает бабушка. — Тоша, смотри, какая длиннорылая!

Но Тоша не смеется.

— А вот тут что написано? — вдруг замечает он.

— Ну, это по-латыни, — отмахивается бабушка.

— Нет, ты читай, — настаивает Тоша.

К обеду гости и курица. Гости — это сосед прапорщик с другом. Тоша их уже видел. На этот раз его больше заинтересовывает курица.

— Мам, а ты курицу где взяла? Купила?

— Да, маленький.

— В магазине?

— В магазине, в магазине, — мама пытается вернуться к прерванной беседе, но не тут-то было.

— А до магазина что? — допытывается Тоша.

— Что-что?

— До магазина она где была?

— Жила. У колхозника, у крестьянина, на даче, я почем знаю... — мама слегка раздражается.

— Живая? — не унимается Тоша. Тетя настораживается, но поздно.

— Живая, — отвечает мама. — Потом ее убили, ощипали и пожарили в масле.

— Что ты несешь? — шипит тетя.

— Детям надо говорить правду. Я читала, — отвечает мама, глядя в тарелку.

— В масле, — откликается Тоша.

— Дура, — говорит тетя.

— Их там не больно убивают, — вставляет гость. — Током. Раз и готово. Это раньше головы топором рубили, сейчас не то. Ток пустят — рраз, и все наповал.

— Тоша, — у тети делается очень высокий голос. — Ты доел? Пойди погуляй!

— Сейчас третье будет, — говорит бабушка. — Чай с конфетами.

— Вы чего так волнуетесь? — спрашивает тетю прапорщик. — Я вот до армии раздельщиком туш работал. Ничего страшного.

— Послушайте! — невозможно уже тонким голосом говорит тетя.

— А вот нам сейчас Тоша стихи почитает, — говорит бабушка. — Что ты там с дедушкой учил?

— «Как ныне сбирается вещий Олег», — честно начинает Тоша.

— Вы что... ему это до конца читали? — спрашивает тетя. Бабушка делает вид, что не слышит.

— И про змею?

— Змея нескоро еще, — на миг прерывается Тоша.

— И кто их просит! — говорит тетя в воздух.

— «Скажи мне кудесник товарищ богов», — без запятых тараторит Тоша. Все хохочут.

— Товарищ богов! Вот здорово, ну ты и молодец!

— «Что сбудется в жизни со мною?

И скоро ль на радость соседей-врагов...»

Тоша запинается и мямлит.

— Могильной засыплюсь землею, — подсказывает мама.

— Кто тебя за язык тянет? — не выдерживает тетя. — Дедушка, и тот догадался тут пропустить, а ты...

— Пойди погуляй, Антошенька, — говорит бабушка. — Смотри, Цыган за тобой пришел.

Цыган действительно пришел и пытается стянуть с крыльца аккуратно разложенную мокрую тряпку. Передними лапами он упирается в ступеньку и страшно рычит, подавляя тряпкино сопротивление. Тоша радостно бросается к нему.

— К морде, к морде не лезь! Тряпку отпусти, грязная! Ах! — и тетя безнадежно машет рукой.

Когда запыхавшийся Тоша возвращается в дом, на террасе работает телевизор, а тетя говорит раздраженным голосом:

— Как же это вы в Чечню не поехали? Ведь вам, кажется, за такие вещи и платят... в вашем то есть роде войск.

— А вот отбоярились, справки липовые достали, — продолжает хвалиться прапорщик, не замечая тетиного тона.

— Пусть, значит, другие едут, мальчики бесплатные, да? — явно злится тетя. — Это вам не тушки...

— Аня! — говорит мама.

— Что Аня? — отвечает тетя и, заметив Тошу, кричит:

— Выключите, выключите же телевизор, скорее... ух, какие вы! Там бог знает что показывают! При ребенке!

По экрану как раз ползут танки, кто-то стреляет, и Тоше все это очень нравится. Ему жаль, что тетя не дает ему еще посмотреть, поэтому он обиженно садится в углу и сквалыжно спрашивает:

— А папа Коля когда приедет?

— Ты же говорил, что не хочешь, чтобы он приезжал, — беспокоится мама.

— А теперь хочу, — скрипит Тоша. — Пусть папа Коля приедет.

— Довели ребенка, — возмущается тетя.

— Я не доводила, — говорит мама.

— Да? А кто? — от дрожащего Тошиного подбородка у тети начинают дрожать губы. — Чья это была дурацкая политика: папа Коля приезжает, папа Коля не приезжает?

— Ну, спасибо, мы пойдем, — прапорщик с другом встают. — До вечера, — говорит прапорщик маме.

— Что значит «до вечера»? — интересуется тетя, закрывая дверь.

— Мы гулять пойдем, — говорит мама.

Тоша перестает готовиться к плачу и мрачно смотрит на нее из угла...

— Кто из вас предложил? — спрашивает он.

— Тебе какое дело! — отрезает мама. — Это тебя не касается.

— Как ты разговариваешь с ребенком! Возмутительно! — кричит тетя.

— Папу Колю хочу, — не унимается Тоша.

Вечером сын дачной хозяйки Борис, кряхтя и выражаясь, втаскивает на участок ванну. Откуда и каким образом он в одиночку приволок ее — неясно, как ею пользоваться — тоже: ни водопровода, ни канализации в доме нет.

— Вот! — Борис, довольный, водружает ванну на полянке за дачей. — Может, помоетесь. Или постираете что.

Настоящая городская ванна, чугунная, эмалированная, почти новая, сияет в густой траве среди мотыльков и иван-да-марьи. Вид у нее оторопелый.

— Сюр какой-то! — говорит тетя. — Как он себе воображает, мы помоемся? Так, безо всего, в чистом поле.

Мама собирается уходить, и Тоше скучно.

— Мам, расскажи что-нибудь! — канючит он.

— Ну, я не знаю, котик, — мама продолжает причесываться. — Вот я тут фильм смотрела. Как татары с русскими воевали. Вот русские сидят в избе, а татары окружили и дверь ломают, ну, кто успел, в окно попрыгал.

— А кто не успел?

— Тех порубили, а татары потом сами потонули в болоте.

— Ну, это невозможно! Тоша, пойди на крыльцо, посмотри, что Цыган делает. Вика, ты хоть когда-нибудь себя слышишь? Ты слышишь, что из тебя вечно выливается? — Тетя делает мамино лицо и максимально вялым голосом тянет: — Которые в окно, тех порубали, а которые нет — те утонули... Ты отдаешь себе отчет, что перед тобой трехлетний ребенок с колоссальным воображением?

— Четырехлетний, — вяло отзывается мама.

— А для четырехлетнего, по-твоему, такие рассказы самое оно! — тетя хочет еще что-то добавить, но не находит слов.

— Я пошла, — говорит мама без всякого выражения.

— Да уж, иди, все равно ничего хорошего.

Когда мама уходит, Тоша некоторое время стоит на дорожке и смотрит ей вслед, а потом, по инерции — в пустой темнеющий сад. Из-за вчерашней грустной березы встает вчерашняя злая луна. Ванна одиноко белеет в черной траве, никому не нужная, всему чужая. Может, это и не ванна вовсе, а аквариум, и плывут из него на Тошу давешние рыбы, да не сами они, а одни их названия. Но и названия виляют телом, извиваются, топорщат костистые плавники, шевелят усами. Есть красивые, есть и страшные, но, главное, их невозможно запомнить, так их много и такие они разные.

Тоша поворачивается и бежит к дому.

— Хочу, чтоб все были одинаковые, хочу, чтоб все были одинаковые, — кричит он и начинает плакать навзрыд.

— Что ты, маленький? Что? Что? — наперебой спрашивают тетя и бабушка, пытаясь изловчиться и влить в него чашку компота.

— Не хочу, чтоб все разные! Пусть все будут одинаковые! — Тоша кидается животом на диван и колотит ногами в воздухе. У него истерика.

— Это все Брэм ваш, — негодующе угадывает тетя, — и как в голову такое придет — травить ребенка пресмыкающимися. Мало вам «Вещего Олега» со змеями — Брэма подавай! — тетя почти кричит.

— Мы про рыб читали, — оправдывается бабушка, но тетя непримирима.

— Я этого Брэма в Москву увезу и запру на замок, если здесь никто не понимает, что можно, чего нельзя. Успокойся, успокойся, маленький, они все будут одинаковыми, вот увидишь, только не плачь.

Когда мама возвращается, измученный рыданьями и сладко согретый слезами Тоша уже давно спит. Спит и бабушка.

— Ты хоть знаешь, который час? — шепчет тетя. — Три часа! С ума ты сошла, так пропадать. У ребенка была истерика.

— Хозяйка калитку заперла, пришлось мне через дырку в заборе, — шепчет мама.

— Как Цыган с собачьей свадьбы, — язвит тетя.

— Господи, Аня, какая ты сделалась! — укоряет мама, но обиды в ее голосе нет.

— Я какая! А ты, ты? О чем тебе с ним говорить? Мало того что он служит в таких частях... Ну, положим, теперь говорят, они уже не такие, они уже изменились — я-то в это в жизни не поверю: с чего бы это им меняться? И потом, раз он там служит, он должен, просто обязан ехать в Чечню, это его прямая работа. А он только деньги хочет получать. «Отбоярился»! За него пусть другие мучаются!

— Он в Афганистане был, — говорит мама.

— Герой какой! Смотрел, как танки выводят. И потом, значит, тушки афганцев он разделывал, а тушки чеченцев отказался? Где логика? Обидно, в тебя столько вложено: родители, университет. Скажи хоть, о чем вы с ним столько времени разговаривали?

— Мы у него были, — говорит мама.

Тетя замолкает.

— Аня! — тихо зовет мама в темноте. — Аня, ты спишь?

— Нет. — Голос у тети сухой и потухший.

— Знаешь, Аня, мне тридцать восемь. Из них замужем я была в общей сложности шесть. Я считала. Разве для женщины это нормально? И потом он неплохой, слышишь? И у нас все очень серьезно. Он ведь моложе. Мог себе молодую найти. Без ребенка.

Мама говорит еще долго. Тоша сонно ворочается под одеялом. Он спит крепко и ничего не слышит, но далекий шелест родных голосов исподволь укачивает его, и всему его небольшому телу особенно тепло и уютно. Потом мама замолкает, и тете слышно, как они с Тошей одинаково дышат в темноте. «Шесть лет замужем, — думает тетя, глядя на световую полоску в ногах на одеяле. — Ну и что? У других и того не было. Пришла и спит. А мальчик нервный. Будешь нерв-ным. Один папа Коля чего стоит. И Брэм этот. Увезти надо».

Она засыпает нескоро и спит беспокойно. Ей снится освещенный луной забор. Одна доска в нем сдвигается, и в щель лезут собаки и прапорщики.

Просыпается она рано и долго с раздражением вглядывается в забрызганное маленькое зеркало над раковиной в кухне. Других зеркал в доме нет. «И не надо», — думает тетя.

К обеду из Москвы приезжает дедушка.

— Дедушка, дедушка приехал! По указу президента! — радостно на весь участок вопит Тоша, выбегая навстречу.

— Расскажи мне что-нибудь, про Геракла расскажи, — настаивает он, пока дедушка раскладывает на столе бумаги, надеясь вечером поработать. Дедушка читает лекции про древний мир, и все рассказы у него тематические.

— А про что я тебе рассказывал? — спрашивает он.

— Про шкуру, — отвечает Тоша.

— А-а, ну вот, после льва встретил Геракл гидру. Взмахнул он мечом, р-раз — и отрубил ей все головы. Крови-ищи было!

— Папа, боже мой, папа! — стонет из кухни тетя. — Ну неужели, неужели вы с мамой уже такие старые, что ничего, ни-че-го не понимаете? — она бросает недоделанный винегрет и, вытирая руки о дачный халат, устало плетется на крыльцо. Там она садится на верхнюю ступеньку рядом с Цыганом и сидит, не двигаясь. Тоше почему-то хочется сказать ей что-нибудь утешительное.

— Аня, — говорит он, — Ань, а мне сон приснился.

— Что тебе снилось, маленький? — оживает она, вглядываясь ему в лицо. Глаза у Тоши ясные, без следа вчерашних слез.

— Сон был такой, знаешь, негрустный, — успокоительно говорит он. — Я шел-шел, шел-шел по болоту. А потом — утонул.

— Тоша, обедать! Все обедать! — бодро окликает с террасы бабушка, и Тоша весело бросается в дом. Посидев еще немного, тетя встает и идет за ним. В голове у нее навязчиво крутится иностранное: этсетера, этсетера, этсетера...

 

 

Дети индиго

 

Он приходит ровно в час, маленький, хрупкий, белокожий, с большими черными глазами в пушистых ресницах. Снимает сапожки, шапочку. Густые каштановые волосы встают плотным нимбом.

— Hola! Quй tal, chico, cуmo estбs?¹ 

За его спиной маячит стройная красивая мама, в чем-то приятно меховом.

Ему двенадцать. Штаны у него почему-то сползают, и он неудобно, локтями, их время от времени ловит. Худ очень.

Усаживаемся.

— Какая сегодня погода? — шаблонно спрашиваю я на изучаемом языке. — Так, верно, не холодно, еще что? Не жарко. Так, дождь идет. Как, опять слово «дождь»? Ну, запиши еще раз. Как это — и так знаешь? А почему говоришь неправильно? «А снега еще нет». Как это, как будет «еще»! Ладно, молодец. Давай домашнее.

«Педро едет из Мадрида в Париж».

— Не надо Педро.

— Почему?

— Все Педро да Педро. Надоел. У них что, других имен нет?

— Ладно, пусть будет Мануэль. Или Хоакин. Нравится?

— Хуакин нравится.

— Я те дам — Хуакин! По-испански надо говорить четко: Хо-а-кин.

— Что он делает-то?

— Хоакин едет из Мадрида в Париж.

— Наталья Юрьевна, а вы в Лондоне были?

— Я? Нет. А ты?

— Я был. Когда был маленький.

— Помнишь что-нибудь?

— Не очень.

— Ладно, давай глаголы. «Говорить». Какое спряжение? Правильно. Давай, шесть форм, как всегда.

— Наталья Юрьевна, а вам какая машина больше нравится? «Майбах» или «Крайслер 300ЭС»?

— Я в них, детка, не понимаю. Давай дальше, первое спряжение.

— Нет, ну правда, «Майбах» или...

— Да не различаю я их. Я знаю только «Победу» и «Москвич».

— А что это?

— Все, хватит! Возьмем новое время, а то занимаемся, занимаемся, и всего два времени. Слушай, почему ты все время ложишься? Ты что, не выспался? Да еще отворачиваешься, я же тебя не вижу — может, ты там спишь вообще или рожи корчишь.

— Я не корчу.

— Тебя что, в школе за это не ругают?

— Нет. У меня с первого класса голова не держится. Все привыкли.

— А я не привыкла. Я же перед тобой прямо сижу, потому что я тебя уважаю. Вот и ты меня уважай.

— Я уважаю, Наталья Юрьевна, я вас даже очень уважаю.

Господи, думаю, до чего я докатилась — уважаешь, не уважаешь — как в пивной!

— Как ты скажешь: «Ты говоришь по-английски?»

— На «ты» или на «вы»?

— Я же сказала «говоришь»!

— Я говорю по-английски.

— Да нет, ты меня спроси.

— А вас надо на «вы» спрашивать?

— Ну, на «вы» спрашивай.

— Наталья Юрьевна, а вы знаете, кто самый богатый человек у нас в стране?

— Не знаю и знать не хочу.

— Вы что, правда, не знаете? Сказать?

— Ну, скажи.

— Абрамович.

— Спрягай давай: «говорить», «есть», «пить». Так, теперь — стихотворение.

— Я не выучил.

— Второй раз уже задаю.

— Я ж говорил — я стихов не запоминаю.

— А по-русски?

— И по-русски.

— Ни Пушкина, ни Лермонтова?

— Пушкина учил вообще-то.

— Ладно, все, занимаемся испанским.

— Нет, Лермонтова мы вроде тоже проходили.

— Что значит «вроде»?

— «Мцыри» — это он?

— Он. Ну, не «Мцыри» же вы учили!

— Вроде нет. А он еще что-нибудь написал?

— Человек прожил всего двадцать семь лет, написал бог знает сколько! Абсолютный гений — а ты ничего не знаешь!

— Он что, болел?

— Ты что, не знаешь даже, что Лермонтов погиб на дуэли?

— Как? И он тоже?

— Все, это невозможно! Твоя мама мне деньги платит за испанский. Так, пиши — Pasado simple² .

— А кто его убил?

— Мартынов.

— А за что?

— Слушай, сядь нормально! Ты, может, вообще не хочешь никакого испанского. Давай так маме и скажем!

— Не надо маме, я хочу.

— А по-моему ты просто мучаешься.

— Может, я этот, как его?..

— Кто?

— Которые мучаться любят.

— Мазохист, что ли?

— Ага.

Мой ученик впервые смеется.

— А я, значит, садист?

Смеется.

— Все, все, работаем!

— Я устал. Вы же обещали пять минут перерыва?

— Ладно. Вставай, делай зарядку.

— Наталья Юрьевна, вы любите тесты?

— Люблю.

Я их и правда люблю — все надеюсь узнать о себе что-нибудь утешительное.

— Я вам тест принес.

— У нас нет времени.

— Ну, перерыв же! Это три минуты, правда!

— Что за тест-то?

Он с восторгом извлекает из-под стола глянцевый журнал.

— Вот! «Можете ли вы стать миллионером?»

Это уж слишком!

— Не буду я на это отвечать!

— Ну, почему, почему, Наталья Юрьевна?

— Хотя бы потому, что мне уже полвека, а я все еще не!.. Значит, мне уже поздно.

Он вкрадчиво, с какой-то жалостью на меня взглядывает.

— Может, вы просто что-то не то делали?

Это уж точно.

— А вдруг вы бы могли, если бы вдруг?! Никто же не знает!

Я воровато оглядываюсь на дверь. Меховая — впрочем, уже не меховая, меха на вешалке — мама сидит в соседней комнате. Неловко как-то.

— Говоришь, три минуты?

— Честное слово.

— Тогда быстро!..

Все вопросы — дурацкие. Отвечаю на них злобно и нарочито, с вызовом, чтобы уж явно, ни за что не только не стать миллионером, но и не найти себе места среди бомжей с ближайшей помойки. Знай наших!

«У вас завтра деловая встреча, к которой следует подготовиться, а к вам зашел старый приятель.

Вы: а) честно признаетесь, что не можете уделить ему ни минуты; б) постараетесь избавиться от него под благовидным предлогом; с) просидите с ним весь вечер и отправитесь на встречу неподготовленным.

— Весь вечер с ним просижу. И следующий тоже просижу.

— Тут про следующий ничего нет.

— А я все равно просижу. Даже если он не захочет. Вот.

Как ни странно, даже при таком раскладе в результате подсчета очков оказывается, что мой шанс — пятьдесят на пятьдесят. Пятьдесят процентов за то, что я могу при определенном желании стать миллионером. Словом, дело во мне самой. Кто б сомневался!

— У меня тоже так вышло, — со вздохом говорит мой ученик. Он явно огорчен. За нас обоих.

— Слушай, давай работать, а? Ну что ты расстраиваешься? Ты что, бедный, что ли?

— Ну, миллионер же все может.

— Не все. Стихотворение хорошее он написать не может.

— Правда?

Он искренне поражен. Мы некоторое время работаем.

— Наталья Юрьевна, а у вас есть наладонник?

— Нет.

— А вы хотите?

— Нет.

— А почему?

— Да что это такое-то?

— Это такой малюсенький компьютер, в ладони умещается.

— Зачем он мне?

— Ну, можете в своей подземке ехать и с него книгу читать.

— Я и так могу ее читать. И почему «в подземке»? В Москве это называется «метро».

— Да какая разница-то?

— Ну как — метро красивое, мрамор, люди нарядные, а в подземке — вонь и нищие.

— В метро тоже, я видел.

— Ну, тоже так тоже. Какая сегодня погода?

— Это уже было.

— Слушай, а как это ты в метро оказался, тебя же на машине привозят?

— Папа сегодня не мог. Мы сначала на автобусе ехали до Москвы. Час. А потом в метро.

— Боже! С пересадкой!

— С двумя.

— Вот ты, почему ложишься? Ты правда устал.

— Да нет.

— Ну, как это — нет! Всю неделю в школу — из школы, а в субботу — ко мне, да два часа ехать. И в воскресенье опять ко мне. А потом домой, и опять: в школу — из школы. Ужас! Ладно, давай дальше. Текст. Дома читал?

— Читал.

— Вслух?

— Вслух.

— Не похоже.

— Наталья Юрьевна, я в школу — из школы не хожу. Я там живу.

— ???

— Ну, мама говорит, у нас в городе хорошей школы нет. Поэтому я в другом городе учусь.

— А когда же ты дома?

— В пятницу. Ко мне вечером в пятницу домой учитель английского приходит.

— А потом ты, значит, ко мне готовишься, к испанскому.

— Ну да, вроде того.

— Слушай, а ты на птичку успеваешь посмотреть?

— На какую птичку?

— Ну, на какую-нибудь.

— Вроде да. Видел.

— Ты «Принц и нищий» читал?

— Это что?

— Это Марк Твен.

— А это что?

— Книжка детская. Там принц и нищий поменялись местами. Они были похожи, прямо одинаковые мальчики. И принц стал нищим.

— Совсем бедным, да? Без денег? Плохо ему было, да?

— Да нет. Он отдохнул.

— Как это?

— Ты прочитай. Тебе понравится.

— Мне читать некогда. Нет времени.

— Все, заканчиваем текст, и дам домашнее.

— Только поменьше. Вы мне обещали мало задавать!

— Я мало задам.

— А смотрите, у меня в мобиле — Машка.

Я тупо смотрю на тетку в элегантном розовом костюме на экране мобильника. Тетка похожа на тех, что одно время объявляли по телевизору прогноз — фотомодель, используемая на подобных работах.

— Это кто?

— Машка. Со мной учится. Вредна-я-я!

— Она что, твоя ровесница?

— Говорит, да.

— И много вас в классе?

— Четверо.

— А у нас двадцать восемь было.

— ???

— А с кем ты там дружишь?

— Ни с кем.

— Пиши: «На дом: стр. 58, упр. 1, 2, 3 устно.

— Не надо письменно!

— Пиши 5-е письменно, оно легкое.

— Наталья Юрьевна, а сейчас такие штучки продаются, маленькие совсем. Я ее, например, у вас положу незаметно, и буду потом все слышать, что вы говорите.

— Спасибо. Очень интересно. Кстати, ты кем быть-то собираешься?

— Дипломатом.

— Слушай, а хочешь, я тебе ничего задавать не буду. Скоро Новый год. Давай просто напишем, как по-испански «С Новым годом», «елка», «Рождество», «подарки». Это всегда так уютно. Как у Диккенса.

— У кого?

— Неважно, писатель такой английский. Ты же любишь Новый год?

— Ну да. Папа уже такой торт купил — взрывчатка. На сто бабахов! Представляете?

— С трудом. Пиши: рождественское дерево, часы бьют двенадцать, испанцы едят двенадцать виноградин, одну за другой, с каждым ударом. Сан Николас приходит, ну как Санта Клаус. А подарки у них приносят волхвы. Они называются Короли-Волшебники. Правда, здорово?

— Наталья Юрьевна, а вы видели фильм «Санта киллер». Он там сигару как пульнет, в этого. И она прямо в клетку с попугаем. И попугай закурил...

 

В последнее время много пишут о так называемых «детях индиго». Говорят, появилась целая генерация особо одаренных детей, прямо новая такая раса, качественный скачок в развитии человечества. Думаю, я познакомилась с одним из них. Не знаю только, почему их называют «индиго». По цвету, может быть? Этот пока просто бледненький. Впрочем, цвет — дело наживное.

 

 

Три желания

 

В то лето родители только что разошлись. Мы с бабушкой жили «на даче», то есть снимали сырую клетушку в деревенском доме на Москва-реке. Там на бревенчатой стене висела картина, казавшаяся мне воплощением прекрасного: нарисованная с внутренней стороны стекла девочка-кукла с непомерной головой макроцефала и маленькими ножками, одетая в ярко-красный сарафан и кофту с зелеными рукавами. Я часами срисовывала ее в альбом, скособочившись, почти уткнувшись лицом в бумагу и высунув язык.

— Опять носом рисуешь! Шла бы на воздух, чем в сырости сидеть! — говорила бабушка.

День в окошке стоял ослепительный — кажется, круглые сутки один и тот же, с жарой, сиянием, звонкой сухой тропинкой через будяки заднего двора к лесу. По этой тропинке приезжали из Москвы то мама с дядей Аликом, то папа. Они никогда не совпадали. Мама и дядя Алик смотрели снаружи в окошко, как я тружусь над своей красавицей, и хвалили. Особенно дядя Алик — он совсем не умел рисовать. Потом они шли гулять в лес. Когда приезжал папа, он брал меня на колени и, держа за руку, водил большим пальцем по моему согнутому локтю, так долго, что мне делалось скучно. Иногда он еще целовал меня в затылок и вздыхал:

— Так-то, брат Наташка.

— Занялся бы с ребенком, чем лизаться, — говорила бабушка, стоило ему уехать. — И вечно с пустыми руками — нет чтобы привезти чего.

Затем меня выгоняли на участок читать (а то за лето разучишься!), и я покорно вытаскивала за дверь, под отцветшие сирени, складной стульчик и огромную книгу «Волшебный фонарь», подаренную школой за хорошую учебу — во второй и последний раз в жизни. Книга в роскошном супере, со множеством цветных картинок, была полна китайцев. Все китайцы были отличниками — кто в чем: одни прекрасно учились, другие замечательно носили воду, третьи на редкость удачно растили рис. Это были славные, но немного пресные ребята: они ни в кого не превращались, ни от кого не спасались и ничем не рисковали. Словом, с ними не случалось ничего из того, что мне так нравилось, но книга была красивой, приятно пахла свежей бумагой, и, кроме того, ее следовало читать, потому что — «люди старались, дарили, а тебе хоть бы что...». Сирень сонно шевелила обугленными кистями бывших соцветий, и тень ее еще долго искала на ощупь глянцевитую страницу, даже потом, когда мы уехали.

В тот день я увидела папу сразу. Он шел по тропинке, высокий, очень худой, слегка раскачиваясь, а в его отставленной руке была клетка. Я побежала навстречу, не веря своему счастью. Кролики! Два чудесных живых кролика-подростка.

И девочка на стекле, и прилежные чистенькие китайцы были забыты. Кто и что вообще могло сравниться с Яшкой и Милкой? Они лучше всего на свете!

Потом, уже совсем взрослой, я долго не могла себя заставить попробовать крольчатину, а на рынке ободранные младенческие тушки с белыми помпонами на лапах до сих пор производят на меня впечатление самое трагическое.

Яшка — папа подарил их мне вместе с именами — был белый, с бурыми очками вокруг карих глаз, и такими же ушами. Даже я не могла не признать, что он несколько ограничен.

— Дурак набитый, — говорила бабушка.

Зато Милка — ослепительно-белая красноглазая альбиноска — вот настоящее чудо. Все понимает, каждое слово. А красные глаза? Ничего нет красивее красных глаз. Даже шарики-подшипники, гулявшие у детей в виде валюты, не шли ни в какое сравнение. У красных глаз нет и не может быть выражения. Одно сияние — кровь, рубин, гранат, расколотый на сочные зернышки вроде тех, что брызнули зимой на так и не дочитанную книгу о китайцах (говорила тебе, ешь за столом, все перемажешь, неряха!).

Яшка и Милка заняли меня целиком. Я не ухаживала за ними. Я их любила. Им особенно нравились одуванчики, и я несколько раз пыталась распробовать их жгучую горечь, чтобы немного приблизиться к яшко-милкиному пониманию жизни. Иногда я выносила кроликов погулять на поляну за домом. Там клетка открывалась, и Яшка получал возможность полежать в лопухах, а Милка — попрыгать, высоко вскидывая крепкие задние лапы — вот это зрелище, жалко, никто не видит! Один раз мы чуть было не попали под копыта стреноженному табуну — плавно и бесшумно наплыл он на нас, и пришлось с торопливым отчаянием упихивать уже растолстевших кроликов в клетку и бегом бежать к дому, где ждал у калитки неприветливый хозяйкин козел.

Лето бежало быстро. Совсем незаметно пробегало оно и слегка начинало жухнуть и съеживаться. Вопрос о дальнейшей судьбе Яшки и Милки мало-помалу обрисовывал свой роковой контур. Одно было ясно: бабушка никогда не позволит взять их в Москву. Ни-ког-да.

— Отдашь их Леночке. Они тут до конца августа, еще и сентябрь, может, прихватят — смотря какая погода.

Леночка, скучная соседская дачница лет шести, не проявляла к моим кроликам никакого интереса, но взять их соглашалась — а что, пусть живут. Теперь по ночам мне снились Яшка и Милка. Худые и грустные, тоскуя по мне, сидели они в грязной клетке среди кругленьких засохших какашек. Я плакала ночью во сне, а иногда и днем.

— Не канючь. Все равно ничего не выклянчишь.

— А потом? Ведь Леночка тоже уедет. Что тогда будет с Яшкой и Милкой?

— Суп с кролем будет, вот чего, — хохотнула раз хозяйка, но бабушка замахала на нее руками, обещая, что договорится, и кролики будут жить в деревне «до пенсии».

Это успокаивало, но не утешало: во-первых, сомнения оставались, а во-вторых, неизбежность разлуки по-прежнему отчетливо чернела на горизонте. Горизонт — слово, разъясненное папой — та черта, что проходит по самому краю поля, за домом, и за ней совсем скоро должны были скрыться из глаз Яшка и Милка, прощально сверкнув узкими желтыми пятками.

В слабой надежде я попыталась поныть про кроликов маме.

— Раз бабушка сказала «нет», значит, «нет». Никаких зайцев!

Папа и мама по-прежнему приезжали отдельно. Мама с дядей Аликом, папа один. Кто бы ни приехал, я вытаскивала клетку, и мы отправлялись прогуливать моих зверей.

В тот день мы с папой гуляли особенно долго. Луг за домом, у самого леса, так и сиял. Я собрала ужасный букет из тех, что всегда почему-то делают маленькие девочки: совершенно круглый, из одних головок, которые невозможно поставить в воду. Милка напрыгалась, Яшка наскучался. В города мы уже поиграли, но мне эта игра не особенно нравилась из-за недостаточного количества стройматериала в моей голове. Гораздо интереснее было сочинять стихи.

— Вот послушайте, что мы с папой сочинили, — можно было говорить потом, хоть целый год. На самом деле мой вклад состоял обычно из одной строчки — первой. Например:

— Жили-были два соседа.

Продолжение полностью принадлежало папе:

— Два веселых мясоеда.

— Ну, давай дальше! Не знаешь? Тогда так:

«Пес Барбос и лис Проказка.

Вот и вся, ребята, сказка!»

— Как вся? — удивлялись слушатели. — А мы только уши развесили, — но видно было, что в душе они тихо завидуют.

— Самому нравится стихоплетство, он и ребенка заставляет, — негодовала бабушка, давая понять, что папе следует заниматься со мной тем, что ему самому глубоко противно.

— А теперь давай в «три желания», — сказала я, запихивая кроликов в клетку и накидывая заржавелый крючок. — Кто волшебник?

Вопрос, впрочем, был чисто риторическим — волшебником полагалось быть папе. Во-первых, самое интересное — придумывать желания. Во-вторых, замирая сердцем, несколько минут верить, что папа волшебник настоящий, и мои желания исполнятся. Можно было верить и дольше, ведь желания относятся к будущему и, значит, еще могут сбыться, только попозже, но потом начиналась другая игра, и вера в три желания умирала до следующего раза.

В свое первое волшебное явление, давным-давно, зимой, когда мы возвращались откуда-то тусклым, с электрическими вспышками снега, переулком, заставлявшим изобрести какую-нибудь иную радость взамен тех, что покинули этот отросток города, папа неожиданно оборвал мою закатившую глаза мечту, медленно, как сгущенка с ложки, потекшую так:

— Хочу пять в четверти по арифметике. Потом — чтобы Анюта всегда гуляла только со мной...

Анюта — мучительная страсть моего детства, значительно превосходила непостоянством воспетое сердце красавицы. «Тебя не было, вот я и пошла на горку с Катей. А что, нельзя?» И довольный блеск хитреньких влажных прорезей: знаю, что тебе обидно, да в том-то и соль!

До «в-третьих» я не дошла.

— Удивительное дело, — сказал папа. — Столько несчастий на свете — болезни, смерть, войны, катастрофы, а предложи человеку три желания, он и давай канючить: мне бы то, да мне бы это. Ты же можешь для всех попросить, и сама выиграешь. Пожелай, например, чтобы не было войны — и всем хорошо, и ты в безопасности.

Это мне понравилось. Про войну тогда часто говорили по радио. И про миру мир тоже. На Новый год мы с одним мальчиком даже послали главе правительства поздравительную открытку с елочной веткой в цветных шариках. Мы писали: «Дорогой Самый Главный! Желаем вам здоровья и успехов в вашей борьбе за мир». И подпись: «Женя и Наташа Котиковы». Мы нарочно написали одну фамилию, чтобы он подумал, что мы брат и сестра — так интереснее.

Еще была такая игра: всех кукол и несметное количество моих медведей рассаживали перед черной тарелкой репродуктора, и Анюта страшным от ледяной отрешенности голосом чеканно произносила: — Сегодня... началась... — Дальше делалась гигантская пауза, чтобы мурашки страха и вдохновения успели пробежать вдоль позвоночника всю предоставленную им дистанцию, и затем падало: — ВОЙНА!

У Анюты замечательно жутко это выходило — просто так, без кастрюли. Пустая кастрюля появилась значительно позже, и ее гулкая емкость предназначалась для раската куда более легкомысленного объявления: «Внимание! Через пять минут вас посетит ФАН-ТО-MAC!».

Сейчас, держа одной рукой клетку, другой — палаческий, из одних головок букет, я постаралась проявить великодушие к человечеству и сделать папе приятное.

— Первое: хочу, чтобы люди никогда не умирали (знаем мы эти утешения: сначала умрет бабушка, потом мама, потом папа, а только потом — ты. Видишь, как это нескоро). Второе: чтобы не было войны. И третье...

Потрудившись для человечества, я обдумывала, нельзя ли наконец позволить себе что-нибудь личное.

Папа уловил мои сомнения:

— Ладно, для мира достаточно. Теперь давай что-нибудь для себя. Ну, волшебник ждет!

Он смотрел на меня внимательно, внимательно и серьезно, и, похоже, действительно ждал чего-то.

Знакомый холод несбыточной надежды заскользил под лопатками. А что, если правда? Если сбудется? Если вот сейчас очень сильно пожелать и... Я набрала воздуху.

— Папа...

— Ну, — наклонившись вперед, он сорвал травинку и сунул ее в рот, словно тоже на что-то надеясь...

— Знаешь, — у меня перехватило горло.

— Ну, — снова повторил папа, и я решилась, только голос у меня пропал, и я почти прошептала:

— Чтобы можно было взять кроликов с собой в Москву...

— Кроликов? — растерянно переспросил он.

— Да, мне очень хочется, — смущенно забормотала я, чувствуя, что что-то не так.

Папа пожевал и выплюнул стебелек, повернулся и, насвистывая, пошел к дому. Я поспешила за ним, неудобно волоча тяжелую клетку и роняя круглые цветочные головки. Рука затекла, угол клетки больно стучал по ноге пониже голой коленки, а папа не оборачивался. Он шел себе и шел, забыв про меня, срывая и отбрасывая травинки, точно не слыша моего пыхтения. Было очень жарко. Наверное, я сказала что-то не то, но что? Этого я не знала. Как четко вижу я его высокую худую фигуру в ковбойке с закатанными рукавами, уходящую от меня все дальше по залитой солнцем тропке.

С тех пор прошло много лет. Нет-нет, наяву ли, во сне, жизнь придвигается ко мне вплотную. «Чего ты хочешь? — спрашивает она. — Есть у тебя три желания? Нет? Может быть, хоть одно? Ты скажи, я сделаю».

Я отвечаю ей, как могу, и по ее разочарованному лицу догадываюсь, что все — не то.

 

 

1       Привет! Что новенького? Как дела? (исп .)

 

2 Простое прошедшее (исп .)