Об авторе | Евгений
Борисович Рейн — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935
года в Ленинграде. В 1959 году окончил Ленинградский технологический институт,
в 1964 году — Высшие сценарные курсы. Лауреат множества премий, в том числе
Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства
(1996); Пушкинской премии немецкого фонда Альфреда Тёпфера (2003);
Государственной Пушкинской премии Российской Федерации (2004); Российской
национальной премии «Поэт» (2012). Предыдущая публикация в «Знамени» в № 1,
2013.
Одиночка
Глоток ночного кислорода,
Экспресса ближний перестук…
Так вот она, моя свобода –
Была и выпала из рук.
Прислушиваясь, спотыкаясь,
Глотая никотина яд,
Я жив ещё, я жив, покамест,
Меня во тьме не различат.
Я жил нелепо и убого,
Старался двойкой бить туза,
Но я не клянчил дней у Бога,
А попросту глядел в глаза.
И что-то высмотрел и понял:
Мне не осилить этот взгляд,
Я жизнь чужую проворонил,
В своей и вовсе виноват.
И вот, когда подземным эхом
Меня тревожит этот мир,
Я не хотел быть человеком,
Как мой небесный конвоир.
И я узнал, что в «одиночке»
Я смею поразить Того,
Кто разделяет дни и ночи
На бешенство и торжество.
2013
В посёлке
В посёлке тишина…
Не меркнет свет, не меркнет…
Собачий лай…
И только ткань небес
Серятиной немаркой
Уходит через край.
И только август ждёт,
И будет ждать исправно
До сентября.
И что нам свет небес,
Он отошёл недавно,
Во тьме горя.
Мы проживаем здесь
И доживём до края,
И, может быть, умрём,
И снова небеса,
Сникая и сгорая,
Закончат сентябрём.
2013
Улица Довженко
Михаилу
Синельникову
Давай пойдём-ка на Довженко,
Ко мне, в мой дом четыре А,
И там засядем хорошенько,
Нам незачем качать права.
Всё устоялось. Мы обсудим
Того и этого, и впредь
Обиды мы считать не будем,
Рубаху рвать – что умереть.
Смотри, опять листва нависла,
Жасмин белеет у окна,
Пусть календарь меняет числа,
Но так прозрачна пелена
Над Переделкино…
Платформа
Перегоняет поезда,
И авиация проворно
Шумит над нами, как всегда.
Давай покрепче чай заварим,
Давай, дружок, поговорим,
Добудем соль из солеварен,
Маршрут всегда уходит в Рим,
Не тот, что жив на Апеннинах,
А тот, что рядом, за углом,
Средь виноватых и невинных
И мы на свете проживём,
Среди разброда и распада,
Среди игры и суеты,
Пусть будет наша жизнь распята —
На надо возводить кресты.
А надо только в предвечерье
Пить чай и говорить о том,
Что жизни бледное свеченье
Ведь не отложишь на потом,
Что всё, что было, — это повесть,
О городах и пустяках,
И пусть без нас уходит поезд,
Что расстоянием пропах.
В немыслимом круговороте
Есть остановка на пути,
Но гений властвует в народе,
И лучшей доли не найти.
2013
Памяти N.N.
В светлом шарфе на шее убогой,
У панели Дубового зала
Ты стоял, как всегда, одинокий,
И молва над тобою витала.
И внимательным пристальным взором
Забирался в далёкие годы,
Где ты был гениальным позёром
И бесценным подарком природы.
За спиною ревели трибуны,
Президенты попадали в ноги,
Улыбались призывно кануны,
Полюса отменяли уроки.
Из бокала конфетную жижу
Ты глотал под глухую простуду,
Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду.
2013
Памяти Б.А.
…Но краше всех, но всех умнее
была хозяйка тех мансард,
и мы привычно шли за нею,
как неприкаянный детсад.
Её вино разлив по кружкам,
Её мы преломили хлеб,
И вот теперь в проёме узком
Уже не свет, а только креп…
О, если бы я мог подумать
И над Невой и над Курой,
И на свечу во мраке дунуть,
Запить волной береговой.
А там, на чердаке, осталась
Её пленительная тень,
Её стихи, и высь, и жалость,
Её корона набекрень…
2012
Первомай
На набережной Бродский и Аксёнов
открыли банки с пивом «Гиннес»,
и от мостов, всю ночь бессонных,
толпа державная несла на вынос
шары воздушные, бутылки,
портреты и аккордеоны,
ломилась празднично и пылко
под Первомая перезвоны.
И мы к волне спустились невской,
и спели нечто вроде гимна,
и небеса под занавеской
туманной вторили интимно.
И высились над дельтой краны,
на крейсере шептали флаги,
и были лозунги румяны
и нежно морщились от влаги.
И надвигалась тень Нью-Йорка
на неподвижном циферблате,
и пепла каменная горка
рассеивалась в Ленинграде.
И вот прошло четыре года.
Я их обоих встретил в Сохо,
на выставке. И поворота
не замечал и верил плохо,
что оба позабыли праздник
под ленинградской бледной ночью,
что общей памяти запасник
закрыт и что остались клочья
обид, непримиримых шуток
от этого благого мая,
что вырыт чёрный промежуток
меж тем и этим, всё сминая.
2013
* * *
Алексею Пурину
Пойдём, дружок, до Гарибальди
И на Риальто повернём,
И на расплавленном асфальте
Устроимся, передохнём
За столиком, в тени зонтичной,
Среди жары, среди стекла…
Венеция, как мелодичный
Обрывок пасмурного зла,
Пробудит нас для жизни новой
И малахитовой волной
Плеснёт на час, уже готовый
К преображению в иной,
В былое, в мир баут и музык,
Прикрывшись шёлковым плащом.
И мы поймём, кто наш союзник,
Кто подпирает нас плечом.
И, глядя в чёрные глазницы
Пустого черепа во сне,
Мы перейдём на те страницы,
Что изданы в голубизне
Венецианской вечной ночи
От Сан-Микеле до звезды.
Да будет наша жизнь короче,
Чем вдохновенья и труды,
Да будет эта рюмка граппы
Полней и помыслов и дней,
Когда мы с ней взойдём по трапу
В пустыню памятных теней.
2013
Комарово
От станции всего лишь полчаса,
Дорога к озеру ведёт через подлесок,
И я услышу ваши голоса,
Взлетающие возле занавесок.
Там, в комнате, уже накрытый стол,
И кто-то говорит ещё невнятно,
Но ты настойчив, юный произвол,
Спирт на тебе не оставляет пятна.
И всё равно – июнь или июль,
А может, август календарь тревожит.
Холодный борщ прольётся из кастрюль
И молодой картошки нам подложит.
Итак, товарищи, всё впереди ещё,
Планеты льют лучи над головою,
И, опираясь на моё плечо,
Сидит Судьба и дремлет с перепою.
Сквозит в заливе мелкая вода,
Атлантика дымит за горизонтом,
Под утро засыпают города
В непроходимом воздухе азотном.
Но выпиты бутылки, и пора –
За лесом завывает электричка,
И гаснет под созвездьем Топора
У табака помедлившая спичка.
2013
Ленинград. Лето 1945 года
Крендель витрины.
Пачка какао.
Пыль оседает –
Это благая
Весть о победном,
Послевоенном
Годе голодном –
Обыкновенном.
Дайте мне хлеба,
Срежьте талоны,
Раннее лето
Возле колонны
С ангелом русским,
Что на вершине, —
Я простираю руку в пустыне.
И прохожу мимо булочной нашей
Под завыванье торжественных маршей.
2013
Старый солдат в Мюнхене
Я помню те аккордеоны
Немецкие, в конце войны.
А вы попрали все законы,
Нас убивая без вины.
Они «Лили Марлен» играли,
«Катюшу» или «Венский вальс»,
В атаке или на привале,
Бетховена – в который раз.
И вот опять, где Мюнхен дышит
Всей европейскою жарой,
Где «Мерседес» упрямо движет,
Всё так же веет стариной.
И снова на аккордеоне
играет отставной солдат,
пока на Золотой Мадонне
лучи закатные горят,
опять «Катюша» или даже
«Лили Марлен», «Собачий вальс»,
и лишь Христос стоит на страже,
к евангелистам обратясь.
2013
22
июня в Дельфте
В голландском городке на берегу речушки,
Где столики стоят в заманчивой пивнушке,
Присел я поглядеть на местную округу.
Темнел вечерний час, как подобает югу.
Ведь я привык к тому, что север в срок Купалы
Равняет день и ночь – и это знак опалы.
И я бежал сюда, как Курбский от Ивана,
Но до блаженной тьмы пока, пожалуй, рано.
Вот к берегу баркас прижат, и две голландки
Судачат в полутьме без всякой перебранки.
Неведомая речь лечила слух, но также
Река ловила течь, звезда сияла краше
Разбрызганных реклам на набережной этой,
Она, в конце концов, могла бы стать планетой.
На берегу другом собор и колокольня
Вонзали в небо шпиль, но, видимо, не больно,
Поскольку всё вокруг дышало примиреньем
И утешало вдруг вечерним дуновеньем
Спокойной старины и давней благодати…
Но огляделся я и вот припомнил кстати,
Я вдруг сообразил, что, сидя за мольбертом,
Я, сколько хватит сил, во мраке неприметном
И мёртвым и живым, приезжим, эмигрантом
Останусь до конца в пейзаже ненаглядном.
Когда глядит с небес единственный художник,
Всё состоялось без признаний невозможных,
Что мы уже одно — и рифмоплёт, и гений,
И глазомер его, и муть моих видений,
Июньское число, гаагская картина,
И впрямь не повезло, но всё же, всё едино,
И Дельфт, и Петроград, Голландия и север,
Блаженный край и ад, и Рейн, и Вермеер.
2004—2013
Брюгге
Бельгийский город мал и хрупок,
как чайный бабушкин сервиз.
Вот башни – скопище скорлупок…
И всё-таки он – парадиз.
Музей доспехов и оружья,
кафе под тентом, пять аптек,
бюст короля, что обнаружа
на площади, я сел в отсек
у рыночного ресторана,
где устрицы и «Пино Гри»,
тюльпанов полная поляна,
где розы спрятаны внутри.
За шпиль закатывалось солнце,
садились птицы на дома,
казалось, нас сейчас коснётся
и предыстория сама,
что выйдут гёзы и ландскнехты,
испанцы в латах и в пыли,
на эти узкие проспекты,
на улочки чужой земли.
Они закажут кружки пива
и бросят кости на столы…
И за собором без извива,
а напрямую шли валы –
границы городских окраин,
стада бродили за рекой,
Адам и Ева, Авель, Каин
здесь уживались меж собой.
Сияла разноцветьем клумба,
была острижена трава,
реклама «Голуаза» крупно,
до неба, так, что синева
макета смешивалась с краской
вечерних лёгких облаков.
И эта жизнь была подсказкой
к тому, что этот мир таков,
что он хранит себя по воле
старинных праведников и,
не отзываясь на пароли,
молчит, блаженствуя в тени.
2013
Констанца
Плюшевый диван болотного цвета,
Матовый гиацинт посреди витража…
И последний денёк бабьего лета,
Всё так тихо, без всякого ажиотажа.
Плещет море, притаившееся за дамбой…
Пятипалые листья клёна
извиняются за порыв досадный —
всё покрыв окалиной раскалённой.
Здесь Овидий жил, обращаясь к «urbi et orbi»,
Но ни разу Август ему не ответил,
Что он прятал в своей — ещё римской — торбе,
Почему одолел его сарматский ветер.
Может, все мы, бродяги и побирушки,
Упираясь в последний тупик пропащий,
На латыни, по-гречески и по-русски
Ищем выход из заболоченной чащи.
Всё мы письма пишем, всё нет ответа,
Нам на родину нет, и не будет возврата,
И сию минуту кончается лето.
Вот и всё, все сокровища, вся растрата.
2005—2013
Поздние
пятидесятые
В ресторане играли танго —
это верхний этаж отеля,
и хрустальных рюмок огранка
влагой жизненной запотела.
Растворялись белые ночи
в «Ркацетели» — «Напареули»,
жизнь была длинней и короче,
чем поставленное на ходули
время поздних пятидесятых
в Елисеевском магазине,
где фарцовщиков волосатых
ещё не было и в помине.
Ведь они появились позже,
когда финны рванули в Питер,
и бродили в пекарне дрожжи,
на «Ленфильме» горел «юпитер».
Авербах и Герман сидели
в просмотровом, вонючем зале,
и стекали по акварели
слёзы женские, и ворчали
старики в комитетах ЖЭКов,
и Балтийские пароходы
на доступных питерских реках
якоря опускали в воды.
«Беломор» мы тогда курили,
«Жигулёвское» пили пиво,
до рассвета мы говорили,
загорали мы у залива.
И глядели в пустое небо
сквозь кумач линялого флага,
и не ели чужого хлеба,
не просили чужого блага.
Но, когда мосты разводили,
ждали мы у Невы на Дворцовой
часа, года и века или
возвращались к пыли дворовой.
2013
Техноложка
Там, где Московский в Загородный влип,
Там, между петербургских великанов,
Стоял на постаменте серых глыб
Георгий Валентинович Плеханов.
Он вдаль немую руку простирал,
И говорил он гладко и не ложно,
Стоял налево Витебский вокзал,
Стоял направо — как это возможно? —
Обуховский непоправимый мост,
За ним Сенной вовсю клубился рынок,
И два квартала вышли из корост,
Вступившие с пространством в поединок.
Там жил и я, должно быть, двадцать лет,
А, в сущности (я знал), гораздо больше,
И вот теперь пора вернуть билет
И обернуться из Парижа, Польши…
Ты — родина, и я навеки твой,
Чужих краёв не разделяю выгод,
Я знал, что я здесь свой, а не чужой,
А эмиграция – убийство, а не выход.
Хотя бывало тяжко иногда,
Но говорил я: «Потерпи немножко».
И вот через века, через года
И мне сияет светом Техноложка.
2013
