С.Л.
Голлербах. Нью-Йоркский блокнот. Книга воспоминаний.
— Нью-Йорк:
The New Review Publishing, 2013.
Художник
и эссеист Сергей Голлербах верен Нью-Йорку. Есть особая символика в том, что
книга его воспоминаний носит название «Нью-Йоркский блокнот» и что издана она в
Нью-Йорке в издательстве «Нового Журнала», с которым связана многолетняя
литературная работа Сергея Львовича. Когда-то свою рецензию на книгу его
замечательных эссе «Свет прямой и отраженный» я назвала «Три жизни Сергея
Голлербаха», имея в виду непростую биографию художника. Недоучившийся студент российской
Академии художеств, родившийся в бывшем Царском Селе, в годы войны он попал в
Германию, а оттуда в 1949 году на вошедшем в историю американском пароходе
«Генерал Баллу», неутомимом перевозчике перемещенных лиц, прибыл в Америку.
Здесь, в Америке, начался третий, самый плодотворный этап жизни Сергея
Голлербаха. Шестьдесят два года прожил он в Нью-Йорке, «городе греха», как
называла его мисс Кумпф, пожилая американка из маленького провинциального
городка, в чьем доме Сергей провел первые три американских месяца. «Город
греха» не сбил юношу с пути, но показал ему разные свои лики, свою красоту и
свое уродство, свои улочки, на которых «пахло бензином и гамбургерами», свои
музеи и художественные студии, но главное — он приобщил юношу к жизни простых
американцев, ставших героями его графических зарисовок, репродукции которых
украсили страницы «Нью-Йоркского блокнота».
Они же, эти
простые американцы, во множестве населили его книгу. И вот парадокс: автор
нисколько не напоминает своих грубоватых героев. О персонажах его графики Иван
Елагин, поэт второй волны, близкий друг художника, как-то сказал: «Угловатые
уроды голлербаховской породы...». Сказано хлестко и с юмором, но не очень
понятно: сам ли художник принадлежит к этой породе или он ее вывел. Скажу так: высокий,
красивый — даже в свои немолодые годы, — с аристократическими повадками и
породи-стым, звучным голосом, Сергей Львович Голлербах явно не принадлежит к
«угловатым уродам». Он извлек их на свет божий с помощью фантазии и таланта, а
также особого, присущего ему способа видения... Думаю, что в немецкой Академии
художеств получил он прививку против «красивости», она же внушила ему интерес к
жанру, городской бытовой сценке. Объектом он выбирает не красоту, а
обыденность, причем обыденность убогую, нищую, часто безобразную или смешную. В
живописи так работал Тулуз-Лотрек, так работал Ван Гог. Используя гротеск,
шарж, утрировку, Сергей Голлербах изо-бражает своих незамысловатых персонажей,
и красота возникает. Только возникает она из ничего, из сора. Нечто подобное
можно сказать и о героях его очерков — маленьких тружениках большого города.
Еще немного о
писательской манере Сергея Голлербаха. Его книга перенаселена персонажами,
каждому уделено совсем немного места. Как и в своей графике, мастер дает лишь
легкий абрис героя, его силуэт, выделяя характерное и не очерчивая детали.
Возьмем текст на полторы странички «Памяти отца и дочери». Случайно полученная
открытка от лениградского художника-нонконформиста Евгения Рухина, случайно
услышанное сообщение о его трагической гибели. Затем опять же неожиданное
знакомство с красавицей Машей, дочерью погибшего художника, и через несколько
лет переданное знакомой известие о Машином самоубийстве. Перед нами абрис
драмы, может быть, даже трагедии, но только абрис, сердцевина не заполнена,
писатель лишь направляет наше воображение, оставляя нам для заполнения
пространство тайного, загадочного, неведомого... В этом весь Голлербах как
автор «Нью-Йоркского блокнота».
Приехав в
Нью-Йорк, Сергей, как и другие русские эмигранты, первоначально был занят на
нудной и низкооплачиваемой работе в мастерской шелкографии и на литографической
фирме. Его спасали вечерние рисовальные классы. А окружающим это спасение было
не дано, «чувство глубокой, но придавленной неудовлетворенности владело всеми
ими».
Один из них —
владелец ателье в Квинсе, трагикомический Гарольд с его восклицанием «Опять
наступает это проклятое Рождество!». Гарольд ненавидит Рождество, как и все
прочие праздники, так как проводить их вынужден дома, с нелюбимой женой. В городских
сценках, подсмотренных или услышанных художником, много грустного юмора. Вот
пожилая пара русских эмигрантов, сумевшая скопить деньги на автомобиль. Оба так
нервничают перед каждой поездкой, что горячо молятся до и после
езды и в конце концов продают автомобиль, истрепавший им нервы.
«Нью-Йоркский
блокнот» легко можно переименовать в «Русский Нью-Йорк», ибо основная масса
воспоминаний художника, а «Нью-Йоркский блокнот» — это «книга воспоминаний»,
посвящена русским знакомым и друзьям. За долгую жизнь общительный и дружелюбный
Сергей Львович Голлербах завел бессчетное число знакомств, подружился с массой
русских эмигрантов первой, второй и третьей волны, среди которых были врачи и
бизнесмены, писатели и актеры. Многим из них отводятся главки голлербахов-ского
блокнота.
Но большая
часть записок рассказывает о коллегах Сергея Голлербаха — художниках. И здесь
стоит отметить еще одну удивительную черту автора — отсутствие зависти к
собратьям по цеху. Мало того, он не только не завидует — помогает, устраивает
картины на выставку, способствует приему в академию... Художники второй волны
эмиграции Шаталов, Бобрицкий, Иляхинский, Одиноков, живописцы-эмигранты первой
волны Роженковский, Сергей Иванов, Михаил Вербов, Илья Болотовский, скульптор
Дерюжин-ский — обо всех рассказано с дружеской симпатией и с показом — пусть
пунктирным — их человеческого и творческого лица.
Владимир
Шаталов. Он был близким другом Сергея Львовича, притом что они кардинально
отличались по взглядам на жизнь и искусство. Сергей Голлербах полюбил Америку,
обрел в ней себя, получил признание, короче — Америка стала для него домом.
Родившийся в Белгороде в год революции, Владимир Шаталов чувствовал себя в
Америке «лишенным крыльев», вел здесь «раздвоенное существование», хотя и был
признан американской публикой. Рассказывая о Шаталове, Сергей Львович спокойно
излагает его взгляды на живопись, — Сезанна и Гогена, например, тот считал
дутыми величинами, — не вступая с ним в полемику.
И подобный
«неполемический» стиль вообще свойствен Голлербаху-рассказчику. Он не дает
оценок героям своей книги, они ему дороги вместе со всеми своими слабостями и
чудачествами. Разве только юмор порой высвечивает некоторые оттенки, на которые
хочет указать нам автор. «Говорили также, что у Ольги Михайловны находятся два
Ренуара, один из которых — настоящий», — это из характеристики «русской
Кармен», некой Ольги Михайловны Жигаловой, встреченной молодым Сержем
Голлербахом в салоне Ржевских* . Или такой диалог в связи с
описанием Софьи Михайловны Гринберг, «вдовы Сони»:
«— Я так не
люблю этот рисунок (рисунок П. Пикассо. — И.Ч.), — жаловалась мне Софья
Михайловна.
— Подарите его
музею, — советовал я.
— Но зачем же
я буду делать музею такой дорогой подарок?
— Тогда
продайте рисунок на аукционе.
— Не хочу,
чтобы он попал в чужие руки».
На языке у
меня вертелось: тогда подарите мне, — но я не дерзнул. Софья Михайловна была
вспыльчива по характеру.
В ряду
персонажей книги не пропустим Валентину Синкевич и Ивана Елагина, бывших вместе
с Владимиром Шаталовым едва ли не ближайшими друзьями Сергея Голлербаха,
разделивших с ним трагическую судьбу второй — военной — российской эмиграции.
Очерк о Валентине Синкевич я читала первоначально в «Новом Журнале» и уже тогда
подивилась, как четко и внятно строит художник свой рассказ, с какой
лапидарностью, не растекаясь мыслию по древу, выделяет главное. Не любитель
раздавать оценки, здесь Сергей Голлербах высказался вполне определенно:
«Валентину Алексеевну Синкевич следует считать одной из самых значительных
фигур второй волны русской эмиграции в Америке, да и не только в Америке, но и
во всем Русском Зарубежье». Замечу, что это взгляд человека одного с Валентиной
Синкевич поколения, находящегося с ней в постоянном общении. В этом случае
«большое» увиделось художником с очень близкого расстояния.
Поэт Иван
Елагин, в отличие от Валентины Синкевич, уже нашел в России своего читателя.
Его последнюю книгу, «Тяжелые звезды», недавно переизданную в России, оформлял
Сергей Голлербах*. Художник несколько раз летал в Питтсбург к
умирающему другу, чтобы посоветоваться по поводу обложки. Книга вышла еще при
жизни поэта, а вот ее издатель, Леонид Ржевский, выхода книги не дождался.
Автор «Нью-йоркского блокнота» стал свидетелем и летописцем всех этих
драматических событий.
Убиравший
листву у мисс Кумпф юноша с течением времени сделал карьеру художника, стал
действительным членом Американской академии дизайна, почетным президентом
Американского общества акварелистов и мало-помалу узнал ту самую «лучшую
Америку», о которой твердила приютившая его пожилая американка.
Есть в
«Блокноте» и о «сливках» американского общества. Однажды художнику
«посчастливилось» поужинать в обществе американской миллионерши Глории
Вандербильт. Читая эту историю, я поневоле вспоминала строчки Гейне в переводе
Маршака: «О стихах зашла беседа — и поэт по горло сыт, устроительниц обеда за
прием благодарит». Правда, «великосветские» устроительницы обеда в случае
Сергея Голлербаха даже и не помышляли завести речь о его «художестве».
Автор
«Нью-йоркского блокнота» — художник, и книга его — книга художника. Об этом
говорят не только чудесные графические и акварельные работы, разбросанные по ее
страницам, но и рассказы о выставках и рисовальных классах, о художниках и
натурщицах, о талантливых учениках и ученицах.
Говорят об
этом и постоянно там встречающиеся размышления о живописи и ее проблемах,
например, такое: «Оно (обнаженное тело) может быть биографией и характеристикой
человека. Иные тела беззащитны и уязвимы, другие самоуверенны и самодовольны.
Тело бывает отталкивающим и вульгарным, победоносным и торжествующим. Если
рассматривать его как ландшафт, то оно полно холмов и долин, красот и
причудливых неожиданностей. Иными словами, рисовать обнаженное тело всегда
интересно».
Автору этого
брызжущего жизнелюбием отрывка в ноябре 2013 года исполнится девяносто лет.
Издательство «Нового Журнала» постаралось издать эту книгу к юбилею Сергея
Львовича Голлербаха. Человек на редкость живой, обаятельный и светлый, Сергей
Голлербах и книги пишет себе под стать — яркие, живые и светлые.
