Евгений Ихлов

Как фищка ляжет

Публицистика

Евгений Ихлов

Как фишка ляжет

Россия XXI: многовариантное будущее

Очень может быть, что история (по крайней мере — нашего Отечества) свободы воли лишена совершенно, и тогда о том, как будет выглядеть Россия в следующем столетии, гадать особенно не приходится. Отметим странную закономерность чередований в выборе вектора развития: в XVI веке, начиная свою государственную историю в послеордынский период, Россия решилась на мессианско-цезаристский рывок в “Третий Рим”, в начале XVII века — после Смуты — напротив, избрано “окостенение”, накануне XVIII столетия выходом из застоя стал безумный петровский рывок в модернизацию, после триумфа в борьбе с Наполеоном — снова “консервация”, через сто лет — отчаянный прыжок в коммунистическую утопию. Вспомнив все это, несложно достроить: по логике “чет-нечет” начало следующего тысячелетия Россия посвятит “успокоению”, и на нас неотвратимо надвигается эра нового зажима (и не так уж важно, будет ли вернувшаяся консервативная деспотия названа “возвращением к социализму” или “укреплением завоеваний демократии”). Но если мы не верим в такую железную предопределенность и полагаем, что от нас что-то зависит, то разговор о возможностях развития нашей страны в следующем веке (и тысячелетии) необходимо начать с двух очень важных оговорок: 1) в мире XXI век уже начался, 2) именно сейчас происходит подготовка к совершению того социально-политического выбора, который во многом предопределит судьбу России не только в первые годы календарного столетия, но и на куда большую перспективу.

Сперва обратимся к календарной проблеме. Не вмешиваясь в рассуждения о том, когда именно наступит следующее тысячелетие: 1 января 2000 г. или 1 января 2001 г., отметим, что реально оно наступило в феврале 1991 г., когда четвертая в мире иракская армия исчезла после первого же соприкосновения с силами “Антанты Буша” — новейшие военные технологии перечеркнули все эталоны мощи двадцатого столетия. Двадцатому веку не повезло — он был сильно укорочен: начался 1 августа 1914-го и продлился меньше 77 лет. Зато его предшественник был долгожителем, продлившись 128 лет — с 14 июля 1789-го. Двадцатый век усиленно пытался воплотить в жизнь все прожекты и химеры девятнадцатого и уложился досрочно. Какие грезы двадцатого столетия станут материальной силой в следующем, кто знает? Пока явно опробовали одну — о неистощимой и слепой силе пассионарных этносов как движущей силе истории. Этносы “запассионаривали” сплошь и рядом и своей резней серьезно подпортили благостную картину Либерального Царства Всемирного Благоденствия. Впрочем, неоднократно поминаемый Ф. Фукуяма — очень образованный и очень американский чиновник. Теперь у всех на языке С. Хантингтон, его завораживающая романтическая картина конфликтов самодостаточных религиозных цивилизаций околдовала многие российские умы, особенно умы, поврежденные на геополитике. И вместо эффективных систем менеджмента, в т.ч. и политического, адаптированных к конкретным социокультурным регионам мира (это, если угодно, и можно считать поиском национальных идей постиндустриальной эпохи), нам предлагают смертельную борьбу, и не только за будто бы стремительно тающие ресурсы, но просто — ради идеологического самоутверждения, мало понимающих друг друга, но механически сколоченных цивилизаций. Если же говорить о сугубо российских делах, то очень похоже, что именно сейчас мы вновь — как в середине 80-х и начале 90-х — оказываемся в ситуации драматического выбора общей стратегии развития. Уточняем, в ситуации выбора оказывается правящий слой (уважительно его можно назвать элитой), которому сейчас вновь предстоит определиться в своем предпочтении именно того способа сохранения и расширения власти и влияния, который к тому же будет для него максимально безопасным и комфортабельным. А учитывая неоспоримое первенство государственной власти в определении жизни и судеб российского общества, необходимо рассмотреть, какое будущее попытается выбрать для нас начальство.

Уход Ельцина и развитие демократии

Следующие президентские выборы, подготовка к которым идет полным ходом, могут оказаться даже важнее выборов 1996 г. Тогда решалось простое и понятное: или худо-бедно, но вперед, к некоему гипотетическому состоянию развитой буржуазной демократии (успешные примеры восточноевропейских соседей по соцлагерю, ряда латиноамериканских и азиатских стран, почти одновременно с нами решившихся на быстрые рыночные и демократические реформы и добившихся очень неплохих результатов, внушали известный оптимизм), или новая судорога — откат к мстительному национал-коммунизму. Большинство устроило топтание в уже привычном и обжитом состоянии “демократического застоя”, при котором многие смогли не только приспособиться к новой реальности, но даже компенсировать себе сложности и материальные нехватки новыми возможностями самореализации.

Совсем другой — куда более драматический — выбор встанет перед страной весной 2000 года. Скорее всего, в целом выбор будет в пользу продолжения реформаторского (западнического, буржуазного) развития. Но какой будет модель такого развития? Очень многое определит участие или неучастие в этих выборах нынешнего президента. Вердикт лейб-медиков сыграет значительно более важную роль, чем вердикт лейб-судей из Конституционного суда (их “реалистичность” и “государственничество” прошли хорошую проверку при обсуждении чеченского вопроса). Если же здоровье позволит (а значительную часть молчаливых сторонников Ельцина вполне устроит его умеренное хворание, чередующееся со вспышками популизма и сменой фаворитов), то вторичное переизбрание нынешнего президента — дело практически решенное. Против нерушимого блока “партии власти (и реформ)” и нарождающейся буржуазии антиреформаторской оппозиции устоять будет невозможно. В крайнем случае недостаточную гибкость Конституции-93 можно будет преодолеть созданием Российско-Белорусского или Российско-Армянского Союза: новое государство — новые выборы. С позиции сохранения либерализма альянс с Ереваном пособлазнительней, ведь Лукашенко, пожалуй, тот идеальный объединитель всех антилиберальных сил от Лужкова до Лебедя и Проханова, в пользу которого не зазорно отказаться от собственных президентских амбиций. Попытки же умеренного (“черно-розового”) крыла неокоммунистов, изначально понимая всю бесперспективность своего самостоятельного участия в президентских выборах, заранее поддержать проходную (и идейно близкую) фигуру центриста-державника из консервативного крыла российской правящей элиты вызовет скандальный раскол “народно-патриотов” и немедленное появление Второй — крайне радикальной — Компартии (уже сопоставимой по масштабу с Первой). Этот второй Главный Коммунист, некий “Рохпилов”, наверное, получит заметные результаты на президентских выборах, и тогда с лета 2000 года можно будет отмечать дни рождения российского неомаоизма.

Оказавшаяся сейчас в центре политической полемики “третья ходка” Ельцина в президенты фактически гарантирует новую, пусть и временную, победу прорыночных антикоммунистических сил и одновременно сохраняет видимость единства “партии власти” и той социальной коалиции, которую можно обозначить как “ельцинский континуум”. У такого “оптимистического” сценария есть, однако, серьезные изъяны для либеральных реформаторов. В близкой перспективе это существенный риск того, что роковое ухудшение президентского здоровья накануне или вскоре после следующих президентских выборов сделает “партию власти” практически полностью обезоруженной. И тогда неономенклатура (этот термин привычней, хотя обозначение “крупная административная буржуазия” социологически точнее) сможет удержаться у власти лишь ценой жертвоприношения своего либерального крыла и заключения союза с антиреформаторами, который может сложиться вокруг таких деятелей, как, например, Лужков, Лебедь или Строев. В более отдаленной перспективе (и если Ельцин сможет побыть президентом по крайней мере до 2003 г.) либералов ждут две другие нешуточные опасности. Во-первых, абсолютная гарантия грядущей победы окончательно превратит правых демократов в ленивую партию с атрофией политической функции. В этом случае законодательная власть окажется полностью предоставлена на откуп антилиберальной оппозиции и ставленникам местных властей, тоже не слишком продемократических. Во-вторых, скрытые противоречия в среде правящей элиты в отношении выбора стратегии реформ (то, что сейчас воспринимается как соперничество между моделями Чубайса, Лужкова или Березовского) окончательно парализуют попытки проводить мало-мальски целостный курс, а политика, как это показал мартовский правительственный кризис, окончательно сделается чисто придворной и закулисной. При “дворе” же, как мы убедились, судьба идейного прогрессиста обычно печальна. Еще раз подчеркнем: отказ от разрешения принципиальных противоречий в “партии власти” в ходе открытого политическо-идеологического соревнования “претендентов на престол” не только лишит политическую жизнь конструктивного плюрализма и необходимой динамики, но, как показывает опыт Горбачева (в 1990—1991 гг.) и Ельцина (в 1993—1994 гг.), грозит бесславным поражением как раз наиболее демократически продвинутым кругам.

При варианте неучастия Ельцина в выборах-2000 картина будет следующая. Очень похоже, что на долгие годы закрепляется традиция встречи во втором туре кандидата от реформаторской элиты (Главного Демократа) и лидера антиреформаторов (и не так важно, будет он Главным Коммунистом или Главным Патриотом), причем победа Реформатора достаточно вероятна, ибо, как показывают результаты парламентских и президентских выборов, радикально-антиреформаторский (левонационалистический) электорат вкупе не превышает 45—47%, а кандидат от неокоммунистов (даже без их вероятного раскола) как бы заперт в 30%-ном социологическом гетто. Поэтому реальный выбор президента будет происходить именно в первом туре, на поле соревнования “демократических кандидатов”. А в это время на поле “антидемократических кандидатов” Коммунист сражается с Патриотом или с еще большим Коммунистом за право стать главным жупелом для “государственно-реформаторской пропаганды”. При относительном единстве реформаторского истеблишмента побеждает именно его ставленник, а леводемократические кандидаты вроде Явлинского или независимые популисты вроде очередного генерала (Лебедя, Николаева...) либо путаются у Главного Демократа под ногами, либо их используют в достаточно незамысловатых политических комбинациях. Самого же “феномена Лебедя” можно пока не опасаться, т.к. в российском масштабе значительная часть его сторонников поглощена Рохлиным.

Отметим, что власти должны будут приложить большие усилия для создания “бонапартистской тенденции” (прежде всего — антагонизма Города и Деревни), чтобы страна запросила Генерала. Не обязательно Лебедя. Но “эталонный Красноярск” показал: верхи на верном пути.

Каравай, каравай, кого хочешь выбирай!

Основная политическая проблема сегодняшней России именно в глубинном расколе и “партии власти”, и всего реформаторского истеблишмента, расколе в ситуации, когда выбор стратегии дальнейшего развития становится определяющим для выживания тех или иных ее образующих, ведь торжество одной из избранных стратегий грозит не только жалким прозябанием и даже полным политическим крахом для неудачливого соперника победившего неономенклатурного деятеля, но — и это главное — маргинализацией и системной деградацией того политико-предпринимательского клана, который за этим деятелем стоит. Более того, на униженное положение обрекается весь тот весьма обширный социальный слой, верхушкой, элитой которого этот клан является. Положение осложняется тем, что в нынешних условиях кандидату в Главные Демократы требуется обеспечить себе солидное присутствие в Госдуме, а тот претендент, чья партия победит на парламентских выборах (т.е. получит 2-е после НПСР место), может уверенно считать: место Кандидата от Реформаторских Сил ему обеспечено. Более того, именно его, скорее всего, и благословит Ельцин как своего официального преемника. Дело в том, что постепенно меняются качества, необходимые деятелю для успеха в борьбе за лидерство. Горбачев победил соперников по Политбюро, использовав талант яркого публичного политика (по сравнению со скучными или откровенно зловещими пожилыми аппаратчиками он был неотразим), митинговый трибун Ельцин разгромил номенклатурных политиков. Но теперь для победы нужно не просто самому снискать сенсационный электоральный успех, но и “сверстать” политическую силу, успешно проявившую себя на парламентских выборах. Черномырдин, так же, как и Ельцин 11 лет назад, отказавшийся уходить в политическое небытие по воле Верховного Правителя, может стать новым политическим рекордсменом, если добьется успеха именно как партийный лидер. То есть сделает то, что не удалось сделать Ельцину. Часть истеблишмента, победившего на выборах, закрепится как полноценная партия, перестав быть виртуальным конгломератом чиновничьих и предпринимательских клик, переманиваемых политактивистов и “нового класса”.

Российский истеблишмент стал действующей моделью излюбленного нашими поп-геополитиками многополярного мира. Основные расклады определяются взаимоотношениями между конкурирующими политико-предпринимательскими кланами, и нет общего смертельного врага, который объединил бы правящий класс, заставив быстро урегулировать взаимные претензии (как примирились 3 года назад импортно и экспортно ориентированные капиталы, приведя валютный курс и таможенные тарифы к компромиссному варианту), крупнейшая компартия на глазах разделяется на системную (национал-буржуазную, духовно-державную) и внесистемную оппозицию (неосталинцев и неоленинцев), Лебедь дееспособными политическими структурами телехаризму не подкрепил — ему пришлось звать на помощь А. Делона — и свою позицию Полпреда Армии уступил Рохлину, о фашистской угрозе говорят только профессиональные антифашисты. Последнее утверждение не исключает осознания реальности фашистской угрозы, но говорить о низовой коричневой опасности еще долго будет неактуально — здесь апогей был в 1990—1993 гг. Иное дело верхушечная коричневая опасность — переход существенной части силовых структур и правящего истеблишмента на праворадикальные позиции. Это куда вероятней, чем многотысячный факельцуг на столичных площадях. Ведь в случае установления авторитарно-олигархического режима (почти наверняка обреченного стать правоконсервативным) опасность его “коричневизации”, т.е. перехода на открыто террористический, мобилизационный курс, весьма высока. Побоище в Екатеринбурге показало, как легко “силы порядка” превращаются в громил. Открытое предвыборное соперничество фракций партии власти наконец-то выведет отечественную политику из плоскости холодной гражданской войны, из удушливой психологической атмосферы, в которой манихейское противостояние между красно-коричневой угрозой и компрадорско-мондиалистскими разрушителями Отечества делает невозможным конструктивный диалог об основных проблемах общества. Ситуация, в которой основные фигуранты политики реформы окажутся перед необходимостью соревноваться за поддержку избирателя, более-менее четко отстаивая свои концепции — вне состязания в оглушительности пропагандистских потоков (Красная угроза — Разрушители державы), — это огромный шаг на пути к демократии. Даже если Ельцину и придет в голову навязать “партии власти” наследника (абстрактного “Чубцова”), отторгаемого элитой, то избирательные усилия “принца” будут всячески саботироваться. Поэтому тому тем более не обойтись без самостоятельной и независимой от неономенклатурной среды социально-политической базы. Важной проблемой становится и то, что антикоммунистический пунктик Ельцина заметно мешает консервативной части неономенклатуры договориться с умеренными антиреформаторами (левыми консерваторами) и поделить власть, создав некую левоконсервативную суперпартию.

По Натану Эйдельману, в России все происходит в марте. Не исключено, что в третью декаду марта мы проскочили еще одну историческую развилку (или, говоря математически, точку бифуркации). Ельцин, которому надоело смотреть, как у его одра приближенные делят власть, похоже, избрал чисто цезаристский вариант: отказавшись от системы формирования власти по принципу представительства Больших Лобби, он сделал шаг к принудительной департизации общества, попытавшись лишить НДР статуса “партии власти”. Однако экс-премьер, заявив, что пойдет на президентские выборы именно в качестве партийного лидера и вынудив Ельцина согласиться с тем, что Черномырдин будет его преемником на посту главы реформаторского истеблишмента, этот сценарий поломал. Партия “третьего срока” была вынуждена отступить, а в правящей верхушке закрепился принцип коллегиальности.

Четыре пути

Мы присутствуем при завершении периода революционного хаоса и начале нового становления российской государственности и российского общества. Выбор нацией пути развития на многие десятилетия осуществляется в ходе соревнования, так сказать, “лобби будущего” — социальных групп и приверженцев определенных идеологических течений, отстаивающих определенную, наилучшую для них социально-экономическую модель. Эти “лобби будущего” как бы продвигают своих ставленников. Точки исторического выбора характеризуются необычайной остротой противостояния, поскольку понятна цена проигрыша. И в такие моменты даже участники чисто верхушечных, придворных разборок, желая нащупать сколько-нибудь значимую поддержку, выбирают, подчас интуитивно, ту программу, которая привлечет к ним то или иное “лобби будущего”. Неугадавшие исчезают с авансцены. А “везунчиков” волна может вознести необычайно высоко. Вспомним, как повезло “андроповцу” Горбачеву, как только он, скорее всего, довольно случайно решил сделать ставку на общую либерализацию системы, отказавшись от андроповского “реакционного романтизма”, судорожных кампаний типа борьбы против нетрудовых доходов (т.е. против мечты сегодняшнего дня — мелкого производительного бизнеса). Как повезло Ельцину, когда он, “левак-популист”, взял на вооружение западническо-демократические и антикоммунистические лозунги, а потом стал вождем российского национально-освободительного движения, инициатором либеральных реформ. Он угадал. А, например, народный вожак и кумир демократической толпы Травкин просчитался. Отказавшись поддержать то, чего в 1991-м жаждали крупнейшие “лобби будущего”: махровый антикоммунизм (т.е. захват позиций старой номенклатуры), распад СССР (т.е. отказ элитам других республик от доступа к российским ресурсам), разгул дикого капитализма (т.е. надежды каждого разбогатеть без оглядки на соседа-неудачника или чиновника), он стремительно утратил популярность. Поэтому сейчас деятель, рассчитывающий на успех, должен суметь угадать если не ту модель общественного устройства, которая победоносно установится в нашей стране через 10—20 лет, то по крайней мере ту, за которую выступает значимое “лобби будущего”. Какие же это могут быть модели? Отбросим совсем малореальные варианты, вроде рыночного демократического социализма (его желает подавляющее большинство сограждан, но наша молодая буржуазия, даже уважительно именуемая средним классом, явно не готова нести бремя государства всеобщего благосостояния) или нацистский сценарий.

Во-первых, это то, что можно назвать великодержавным социализмом — возвращение Государством себе полного контроля над экономикой и общественной жизнью, а Центром — над социально-политической жизнью регионов в рамках авторитарного государственного капитализма. Это максимально недемократический и нерыночный — назовем его насеровско-иракский — вариант. Политическая система будет определяться всевластием консолидированной госбюрократии и долговременным господством Главной — государственной — Партии (скорее всего, на базе союза консервативного крыла “партии власти” и “подберезкинского” крыла НПСР), а идеологическая — переходом на радикально-антизападнические, русско-националистические и имперско-реваншистские позиции. И не столь важно, какая траектория выведет к такому будущему: превращение умеренных коммунистов в младшего партнера победившего центриста-державника из числа правящей элиты или, напротив, спешная пристройка державного крыла неономенклатуры к режиму победоносного (в 2000-м или 2004-м году) трибуна-популиста великодержавной ориентации. При этом в государственной пропаганде могут использоваться антикоммунистические (или антибольшевистские) мотивы, что будет фактическим завершением деленинизации общества. Не исключено, что в этом случае Ленину может быть суждено во второй раз — после шестидесятнических усилий — стать символом сопротивления неосталинскому, черносотенному влиянию в коммунистической по своей сути системе власти. И, конечно, такая модель будет означать возвращение к холодной войне и изоляционизму.

В-вторых, это демократический застой и окончательная кристаллизация олигархической системы в виде фактического правления Совета Господ, как некоей директории из представителей нескольких окончательно оформившихся наиболее могущественных ФПГ (финансово-политических групп), поделивших между собой предпринимательские и политико-идеологические сферы и открыто практикующих управляемую демократию. Такой южноевропейский вариант будет означать все большее угнетение рынка на фоне внешне весьма либеральной демократии (декоративный плюрализм — “демократию либеральных масок” обеспечит соперничество олигархов).

В-третьих, это может быть российская модификация восточно-азиатского капитализма, когда централизованное полицейско-бюрократическое (но рыночное, безусловно частнособственническое) государство — некая “Раша корпорейшн” — достаточно эффективно руководит политической и деловой жизнью через полностью подконтрольные ему монополии и политические кланы, а благоприятные условия (льготные налоги и суровый полицейский порядок) для легального малосреднего бизнеса обеспечивают рай для лавочников. Впрочем, ценой такого рая должны стать: а) полная деградация социальной и традиционно-промышленной сфер, б) решительное отбрасывание режимом либеральных масок (фактически неизбежной становится очередная поэтапная конституционная реформа, лишающая Думу многих прерогатив и отменяющая регулярные и свободные президентские выборы), в) с целью разгрома антирыночных региональных и этнократических элит и бюрократической унификации системы власти будет проводиться политика радикального антифедерализма, включая существенное уменьшение самостоятельности регионов, ликвидацию большинства национально-государственных образований и принципа избираемости глав региональных администраций, лишение региональных органов представительной власти законодательных функций, г) принудительная деполитизация общества и атмосфера воинствующего антиинтеллектуализма. Произойдет резкое сокращение уже привычной демократии при неплохих возможностях для легального предпринимательства (разумеется, только на соответствующем — весьма невысоком — уровне). Впрочем, не исключено, что никакого мещанского царства (избравшего своим девизом “Обогащайтесь в безопасности”) при укреплении полновластия неономенклатуры не получится. Система, основанная на присвоении олигархическими или госмонополистическими структурами большой части национального дохода, оставляя за мелкой буржуазией, наемными работниками и социальной сферой полную возможность сражаться за его остатки, будет максимально неустойчива. Кроме того, торжество мелкобуржуазного антиинтеллектуализма надолго превратит Россию в убогую заштатную страну — мир готов востребовать российские мозги и такую тонкую материю, как российская духовность (на самом деле культурный универсализм, идеалистический гуманизм и обостренную жажду справедливости), но не российские мускулы, не нашу свежеиспеченную провинциальную “крутизну”.

В-четвертых, это западноевропейский вариант — расширение политического и экономического либерализма за счет резкого сокращения влияния чиновничества в результате политической эмансипации независимых предпринимателей и трансформации “продвинутой” части “партии власти” во влиятельное праволиберальное политическое объединение. В этом весьма маловероятном случае нам предстоит взаимоукрепляющее развитие демократии и рынка.

Можно предположить, что очень скоро правящая элита (ее костяк, напомним, составляет вросшая в рынок бюрократия) резко разделится на тех, кто предполагает увековечить свой контроль над обществом добрым старым путем (откат к НЭПу, попытки привить модифицированную китайскую модель с ее партийно-идеологическим монополизмом), и на новаторов, которые, понимая тупиковость данного варианта, предпочтут попробовать более перспективную третью модель. При пассивности общества неономенклатуре (в целом отстаивающей антидемократические варианты) рано или поздно совместными усилиями удастся свернуть демократию. Нетрудно понять, что после этого высокопоставленным либералам будет значительно трудней реализовать свою слишком рафинированную южнокорейскую модель, и все лавры пожнут кадры, хоть и затронутые буржуазным разложением, но испытанные в держимордстве. Хороший пример — недавняя история о том, как поддержка радикальными демократами установления режима сильной президентской власти в 1992—1993 гг. (подразумевалось, что эта власть будет делегирована либеральным реформаторам для энергичного преодоления сопротивления их политике) на деле привела к всевластию как раз принципиально антилиберальных кругов: державников, которые немедленно организовали “маленькую победоносную войну”, и магнатов, которые стали быстренько скручивать в бараний рог независимое предпринимательство.

Очень многие группы советского общества поддержали демократизацию как наилучшее средство решить свои задачи. Как только возможности “демократии” оказались исчерпаны — от нее отвернулись. Покажись, что их цели вернее достичь при генеральской диктатуре или самодержавии, — и демократии придется совсем худо.

Реформирование России: прусский или американский путь

Но вне зависимости от конкретного социально-политического выбора существуют не вполне зависящие от государственных мужей долгосрочные и глубинные процессы, в частности эволюция российской государственности. Когда в 1991—1992 гг. была осознана необходимость определить конституционные основы находящегося в процессе становления Российского государства, то столкнулись две концепции будущего. Памятуя о высказываниях настоящего отца-основателя современного Российского государства В. И. Ульянова/Ленина, можно сказать, что тогда вовсю боролись две концепции трансформации России: имперско-демократическая и ультралибералистская. Осознавая весь идиотизм неравновесной и матрешечной конструкции РСФСР (подобно СССР, ставшей альянсом этнократических режимов) и устрашающую возможность распространения распада на российский “мини-Союз”, политические деятели и публицисты стали предлагать спешные меры по исправлению сложившейся ситуации. Одни, исходя из принципов тотальной дебольшевизации, полагали необходимым вообще ликвидировать советский принцип иерархической национальной автономизации, и, создав унитарное российско-русское государство (его рыночно-демократический характер тогда серьезному сомнению не подвергался), дать нерусскому населению лишь широкие права на национально-культурную автономию. В виде исключения могло быть допущено сохранение нескольких реальных автономий. Но победила точка зрения других — купить лояльность российских нацменьшинств, обеспечив их, а точнее — местные элиты, суверенитетом под завязку. “Берите суверенитета, сколько унесете”, — только не уносите слишком далеко. Одновременно, чтобы погасить недовольство русской части Федерации, избежать массового появления Уральских республик и сохранить композиционную стройность возникающего государства, края и области были торжественно уравнены в правах с автономиями. Реальность получилась изрядно скособоченной, но конституционно все выглядело очень красиво, так сказать, Грейт Раша Юнайтед Стейтс (GRUS) — Велико-Российские Соединенные Штаты. Такой подход имел хотя бы то преимущество, что подрывал этнократическую мифологию и воспитывал у россиян гражданско-космополитическое самосознание: отныне субъектами РФ на бумаге становились не русские, татары, удмурты, евреи или калмыки, но население Татарстана, население Тамбовщины, население г. Москвы. Решили отмахнуться от таких “незначительных” сложностей, как подрыв многовековых унитаристских стереотипов массового русского сознания или ирреальная тяжесть собственной государственности, обрушенная нашими конституционалистами на Брянщину или Вологодчину. Югославско-закавказские ужасы межнациональной резни как итог возможного распада РФ и попоселкового размежевания этносов (вооруженных и очень опасных) заставили предпочесть вымученный вариант GRUS как куда меньшее зло. Сложности начались с подведения идеологической базы под здание федеративной демократической России. Союз пал не в последнюю очередь потому, что был признан имперским образованием, возникшим в результате захватнических войн. Но что есть его ядро — Россия? “Малая империя зла”? Тогда ее можно сохранить, лишь улещивая инкорпорированные народы. Практика перестроечного покаяния показала, что признание имперским народом своей исторической вины неминуемо влечет за собой территориальные уступки и необходимость доминирующему этносу утесниться. Решив не рисковать распадом России, реанимировали сталинскую доктрину о добровольном вхождении в нее народов. С этой точки зрения слова Ельцина о прекращении 400-летней вражды с чеченцами и слова из преамбулы российско-чеченского договора (май 1997 г.) о многовековом противостоянии взрывают нынешнюю федерацию куда эффективней, чем формальная констатация равноправия Высоких Сторон. Ибо, если в Москве заключено соглашение о прекращении войны между имперской государственностью и чеченцами, то лишний раз подтверждается завоевательный характер по крайней мере части нынешнего Российского государства и заодно официально осуждается такой метод государственного строительства. Но в одну упряжку впрячь не можно коня и трепетную лань: принципиальная половинчатость (в сочетании с непреклонностью в одновременной реализации антагонистических моделей), ставшая отличительной чертой наших реформаторов еще с горбачевских времен, — это та адская смесь, которая с завидной регулярностью уничтожает начинания наших преобразователей.

Логика либерально-американской модели исходит из сугубо договорного характера государства и из принятия в качестве объединительной идеи нации определенного набора либерально-демократических ценностей. Логика консервативно-державной модели исключает полноценную самостоятельность фрагментов государства, но зато предполагает в обоснование органически сложившегося государства мощную систему историко-этнических идеологем.

Практически очевидно, что для российской администрации Чечня — отрезанный ломоть, но мифология “единой и неделимой” еще долго будет заставлять идти на немыслимые выкрутасы, чтобы не сломать хрупкую систему условностей. Вербализация того факта, что Российское государство находится в состоянии становления, а его границы и принципы взаимодействия его составляющих далеки от определенности, для Кремля пока непосильна. В результате — шизофрения попыток совместить циничную имперскую безоглядность с гипердемократической щепетильностью. Нельзя жить одновременно в николаевской России и клинтоновской Америке, совмещать пафос джефферсоновского федерализма, грезы о бисмарковском державостроительстве (“железом и кровью”) и доморощенные историософские уловки в духе “коготок увяз — всему народу пребывать в нашем суперэтносе вечно”. Даже попытка басенного волка напялить овечью шкуру не столь удручает, как стремление шакала Табаки, прикинувшись Шерханом, “наехать” на Акелу.

Очень скоро дальновидные российские политики осознают, что сложная реальность лучше примитивного бреда и что единственный способ разрешить абсурдность нашей ситуации — это привести формально-юридическую сторону в соответствие со складывающейся реальностью. В частности, с тем, что дистанция качества жизни между российскими регионами такова, что к ним совершенно непреложимы унифицированные критерии социально-экономических реформ. Среди долговременных факторов, воздействующих на становление нашей государственности, упомянем два: этнонационализм и антиэтнизм. По первому пути (т.е. вынесению во главу угла национального самосознания “узкоплеменного” этноцентрического принципа) пошло формирование русской национальной идентичности. Вариант, при котором русская нация будет открытой, синтетической, надэтнической системой, подобно американской нации, остался нереализованным. Концентрация же внимания на узком, сугубо этническом характере русскости надолго лишает наше государство стабильности, ибо, с одной стороны, иные этносы, лишенные надежды на включенность в государствообразующую нацию и обреченные на длительное пребывание в статусе с трудом терпимых чужаков, будут мало стремиться к укреплению государственного единства, к тому каждодневному отвечанию: “да” на скрытом, но перманентном референдуме, который, собственно, и составляет психологическую основу национального становления, а с другой, этнически-русское население национальных республик все сильней будет ощущать невыносимость своего статуса нацменьшинства среди своей — исконно русской в их представлении — страны. Говоря об антиэтнизме, необходимо упомянуть, что неизбежным следствием гиперэтничности будет некий интернационалистский противоток. Если коммунистический интернационализм выродился в социал-державность, а либеральный интернационализм потерпел крах вместе со спадом демократической волны, то это не значит, что в России нет основы для массовой идеологии, преодолевающей этнические раздоры. Одной из таких идеологий может быть радикальный исламизм, причем как в революционно-демократическом, так и в консервативно-фундаменталистском виде. Исламская молодежь, особенно Северного Кавказа, уставшая от племенной и клановой розни, может запылать идеологией, дающей мечту о справедливости и горском братстве, и тогда Чечня станет Кубой Кавказа, а Дагестан превратится в Кавказское Никарагуа. Так восемь десятилетий назад триумфально распространился в Закавказье большевизм, ставший реакцией на неистовый национализм и межнациональную резню. Выходом из нынешней “конституционной шизофрении” могла бы стать ревизия общей модели нашего революционного — т.е. сложившегося в результате революционного разлома империи и революционного передела власти внутри новорожденной российской демократии — государства. И мало сомнений в том, что именно это станет главным делом для следующего президента. Для начала, наверное, следует принять конституционные законы о признании государственной суверенности Чечни, в целом — выходе из (и вступлении в) РФ и о демократической трансформации субъектов Федерации (изменении их статуса и границ), а также признать договорный характер нынешнего российского государства. Неспособность на это политиков, поглощенных партийным соперничеством и увлеченных державнической и этнократической мифологией, может привести к необходимости вынести эти акты на референдум.

За основу новой модели государства необходимо взять реальную систему отношений и самоидентичности российского населения. Ведь если реформаторы следующего века будут исходить из объективной картины развитости и значимости частей нашей страны, их интегрированности в “российскость”, то Российское государство станет в правовом отношении очень сложным образованием, как бы концентрически-сборного характера из элементов трех уровней статусности:

1) унитаристское ядро — Российская республика, т.е. конгломерат краев, областей и чисто номинальных нацобразований, где удручающий уровень социально-экономической жизни (и следовательно — полная зависимость от Центра) предполагает вполне достаточным тот уровень самоуправления регионов, которым сегодня располагают французские департаменты или британские графства;

2) федеральная часть — конституционный союз регионов, степень развития или этнокультурное своеобразие которых позволяют им нести бремя своей полусуверенной государственности, т.е. быть полноценными “штатами” (например, Москва, Северо-Запад, Среднее Поволжье, Дальний Восток, Урал или зона Сибирского Соглашения), соответственно, и каждый голос представителей таких истинных субъектов-“штатов” будет значить в управлении Федерацией куда больше, чем сейчас. При этом “губернии” из унитаристской части России должны иметь полную свободу консолидироваться в образования, имеющие удельный вес реального субъекта Федерации, и возможность обретать такой статус;

3) условно-конфедералистская часть, точнее, государства, добровольно вошедшие в общий — Российский (или Евразийский) — союз на правах доминионов РФ, это могут быть Беларусь, Чечня, Татария, гипотетическая Горская Конфедерация и т.п.

Необходимо будет очень четко разработать систему наделения этнических меньшинств реальной автономией на территориях их компактного проживания в составе регионов унитарной или федеральной зон — в виде самоуправляющихся районов или областей (которые можно уважительно назвать “кантонами”). Это, безусловно, более сложная система, чем нынешняя орвеловская (все звери равны, но некоторые равнее), но она уже фактически сложилась в сознании общества (рядовой обыватель очень четко различает, где Россия, а где уже начинается Федерация), а значит — конституционная фиксация реальности может избавить нас от состояния бредовой раздвоенности и вызовет общее облегчение. Во всяком случае, такого рода структурная перестройка будет прорываться, проламываться через нынешнюю асимметричную федерацию. Причем этот процесс начнется немедленно после следующих президентских выборов, поскольку следующий руководитель страны будет в начале своего правления весьма зависим от региональных “баронов” и “маркграфов”, но зато позднее уверенно возьмет централистский реванш, опираясь на значительно укрепившуюся систему центральной бюрократии и механизм тонких политических воздействий. Прямым следствием экономического развития России станет положение в регионах с большим количеством этнически-русского населения в прилегающих к ней государствах. Россия, совершившая экономическое чудо, ввергнет этим украинскую и казахстанскую государственности в тяжелый кризис. И именно тогда не исключено не просто добровольное стремление в триумфально преуспевшую Россию населения (причем не только русскоговорящего) ряда пограничных областей соседних государств-неудачников, но отсутствие морально-политической силы на сопротивление этому стремлению у национальных элит. В противном случае наша страна, увязнувшая в непрекращающемся социальном и экономическом кризисе, может попытаться переключить массовое недовольство на освобождение соотечественников и предпринять агрессивное давление на соседей. В этом случае, особенно если элиты пострадавших стран проявят должную волю к сопротивлению, России придется столкнуться с коллективным отпором ее империализму со стороны достаточно широкой международной коалиции.

Геополитическая достоевщина

К сожалению, семи годам суверенной российской государственности полностью соответствует психологический возраст нашей дипломатии — мы ужасно хотим быть “вредными, противными и непослушными”, с удовольствием конфузим наших “наставников” — лидеров Запада (не забывая в нужных случаях подчеркнуть свое с ними формационное родство) и демонстративно грозим “старшим”, что если нам не выдадут “на кино и мороженое”, то мы уйдем “к шпане”. Респектабельные отечественные политики, не моргнув глазом, говорят о необходимости братания с Ливией, Ираком, Ираном и КНДР. Рассуждения же о желательности переориентации России с Запада на Китай, сверхдержаву завтрашнего (чего там, сегодняшнего) дня вообще стали дежурными. Непонятно, чего в этих построениях больше — влияния многовековой привычки быть местом пересечения влияний ПЕРИФЕРИЙ разных цивилизаций (мысль Г. Померанца): мы заимствуем не у Византии, но у Балкан, не у Германии, но у Немецкой слободы; Восток для нас — не Китай или Индия, но Сарай (максимум Бухара) — или упрямого желания отстоять свою “самостийную самость” любой ценой? От свободного мира мы берем лишь масскультуру и поп-политику (политико-идеологические зады из репертуара провинциальных западных демагогов и маргинальных теоретиков). Стремясь подражать Китаю, мы ценим не его восточную философию жизни или этику долга, но западную по своему происхождению идею авторитарного развития любой ценой, без оглядки на людей, их привычки и традиции, укрепившуюся в Китае, в т.ч. с нашей — советской — помощью. И в опасливом заигрывании с арабским ультранационализмом или исламским революционным фундаментализмом отражается детское преклонение перед бесшабашным героизмом: элементами большевизма (крайне радикального гуманизма) или фашизма (крайне радикального антигуманизма), тоже, кстати, чисто западными явлениями. Стремясь заручиться дружбой багдадского режима, возвращающего нас не к Гаруну аль-Рашиду, но в Германию тридцатых, наши политики и дипломаты, очевидно, забывают и о финале нашего союза с Гитлером, и о финале самого Гитлера и его режима. Восторгаясь удачливостью китайского НЭПа, у нас забывают о том, как из-за отсутствия политической свободы легко удалось прикончить наш НЭП, и что только “разгул демократии” предотвратил в 1991 г. трагическую гибель Второго — горбачевского — НЭПа. И Америка — это не только культ Кольта, но и культ принципов Декларации Независимости (“Создатель сотворил всех людей равными и наделил следующими неотъемлемыми правами...”), вышедшей из Хартии Вольностей и “Хабеас корпус”. Без равновесия этих принципов нет Америки. Как и Кавказ — это не только “калаши” у всех, но и адат для всех. Америка минус Декларация — это Перманентная Криминальная революция. Кавказ минус адат — это сплошные криминально-рыночные разборки. Если кольты (и “калаши”) у нас уже не отобрать, даже выведя танки на все перекрестки, то надо срочно внедрять “Хабеас Корпус” в европейской части страны и не мешать адату в восточной. Но если вернуться к российским политико-дипломатическим экзерсисам, то поражает, насколько они обусловлены смесью юродского самоуничижения со вспышками гиперкомпенсации. Это действительно какая-то достоевщина — понятие, которым можно обозначить не только порыв “назло маме отморозить уши”, выдаваемый за необходимость пострадать и очиститься, и желание мучить себя и других и от этого мучиться еще больше, но и в целом стремление выдумать свой персональный ад (например, картину мира, где нас все ненавидят и пакостят) и спроецировать его на существующую реальность.

Если же попытаться, не ввязываясь в схоластические споры о том, каким, дескать, путем пойдет Россия: латиноамериканским или японским, представить генеральную тенденцию нашего развития, то для начала мы должны определить общие социокультурные закономерности России. Слегка отвлечемся: будучи страной цивилизационно-европейской, но не завершившей вестернизацию (нечто вроде европейских стран зоны контрреформации), мы значительно ближе к Латинской Америке, чем к буддистско-синтоистской Японии. И, кстати, сравнение нас с такими латиноамериканскими странами, как Бразилия, Аргентина или Чили, вовсе нас не умаляет. Хуже, если нас станут сравнивать с Мексикой, Колумбией или Гватемалой. Поэтому, говоря о выборе “особого российского пути”, целесообразней не шарахаться от “латиноамериканской альтернативы”, но стараться, чтобы мы пошли по “аргентинскому”, а не по “колумбийскому” пути. Впрочем, мы — страна настолько обширная и разнородная, что на наших просторах будут сочетаться и Московское Рио-де-Жанейро, и Поволжская Аргентина, и Краснодарская Мексика, и Приамурская Колумбия, и Осетинский Сальвадор. Приняв за чаемое альтернативу японскую, мы можем рискнуть оказаться в Японии не того времени: например, в Стране восходящего солнца начала тридцатых, когда, компенсируя унижение от провала сибирского похода, армия толкнула страну на агрессию против Китая, или там же, но через полтора десятилетия, когда последним шансом подняться для Японии было превращение в тыловую базу американских войск, сражающихся в Корее (тогда нас сможет спасти только превращение в опорную базу Запада в его гипотетической войне с исламом).

Если же без шуток говорить о глубинных социокультурных закономерностях, определяющих ту хозяйственную и политическую модель, что складывается в различных странах, то очевидно, что современная Россия — страна безусловно рыночная по духу. Она, безусловно, сильно отличается от таких хрестоматийно-рыночных регионов, как Запад или Восточная Азия, а также от бурно врастающей в современный рынок Латинской Америки. Запад — это, условно говоря, рынок + индивидуализм + гражданские права + личное достоинство. Восточная Азия — это всепроникающий рынок + личное достоинство, но при отсутствии понятий о святости гражданских прав и без уважения индивидуализма. Латинская Америка — это рынок + личное достоинство (честь кабальеро!), но со слабым уважением гражданских прав и индивидуализма. Россия же — это рынок + индивидуализм + яростное стремление к гражданским правам, но при почти полном отсутствии уважения к достоинству личности. Если в первое десятилетие XXI века нам удастся развитием всеобщей потребности в отстаивании личного достоинства дополнить формально обширную систему политических и гражданских прав, то вопрос о нашем достойном вхождении в западную цивилизацию (иначе — в свободный мир) можно считать решенным. В том же случае, если репрессивный политический режим извне подавит развитие личностного достоинства или повальное распространение идеологического отвращения к нему (вследствие культивирования почвенно-изоляционистских идей, осененных национал-клерикальными доктринами, или из-за засилья цинично-приземленной “мещанско-посадской” установки) сделает это изнутри, то мы еще надолго останемся страной квазизападной. Недавний финансовый кризис весьма наглядно показал, что восточноазиатская (нелиберально-рыночная) модель имеет четкие пределы для развития и никогда не сможет превзойти западную (либерально-рыночную) модель.

Изжив общинную антибуржуазность и мессианское стремление обращать в свою веру, мы не расстались с имперским чванством. Перед нами суровый выбор: вписаться в международную систему разделения труда (и получить достойные великой страны инвестиции) или коснеть в самобытности, устраивая Западу малоприличные скандалы и изо всех сил отпугивая заморский капитал. У нас нет стратегии вхождения в современный мир, и пока мы шарахаемся от “дальних родственников” с Запада, нами помыкают бывшие вассалы с Востока. Победившая в 1991-м буржуазия робко сложила власть к ногам до предела обнаглевшей бюрократии, даже не пытаясь поставить ее на место, как бы признав, что вороватый постсоветский чиновник — это прирожденный владыка свободной России.

Популярна пессимистическая точка зрения: дескать, полученные российским обществом в результате Четвертой Русской революции 1989—1993 гг. политические и интеллектуальные свободы избыточны с точки зрения авторитарно-консервативной в своей основе российской традиции, и значительную часть их надо вернуть как преждевременные, восстановив в каком-нибудь виде достаточно жесткую авторитарную систему. Но можно быть и демоптимистом, и исходить из того, что необъятная свобода 1990—1991 гг. получена нами на вырост, и мы должны как можно быстрей подрасти, чтобы освоить весь ее объем.

Сентябрь 1997-го — апрель 1998 года.