Неизвестный перевод Анны Ахматовой: Станислав Балинский. Варшавская коляда 1939 года

Неизвестный перевод

Анны Ахматовой

Ташкент. 1942 год. В начале мая в доме Алексея Николаевича Толстого состоялся литературный вечер; среди его участников были главный редактор отделения издательства “Советский писатель” А. Н. Тихонов и виднейшие из эвакуированных поэтов и переводчиков: Анна Ахматова, В. Луговской, А. Эфрос, А. Кочетков, Л. Пеньковский... Хозяин дома только что вернулся из города Янги-Юль, где создавалась польская армия; там, в штабе генерала В. Андерса, он познакомился с художником, литератором, а в ту пору — главой Отдела Пропаганды и Просвещения Юзефом Чапским, и у них возникла благородная идея: выпустить сборник современной польской поэзии. Целью вечера и было: вдохновить собравшихся этой идеей.

Юзеф Чапский вспоминает: “К десяти часам вечера в большой гостиной мы собрались вокруг стола с вином и великолепным кишмишем, а также другими сластями. Жара спала. Было свежо и прохладно.

Мы условились, что Тихонов возьмет на себя издание сборника польских стихов, что сборник будет разбит на три части: стихи из оккупированной Польши (они дошли до нас через Лондон), стихи польских поэтов из Лондона, а также стихи, написанные в формирующейся в Советском Союзе польской армии. Так же, как на вечере в Янги-Юле, я читал лондонские стихи.

То, как приняли эти стихи русские, далеко выходило за пределы самых смелых моих ожиданий. Я до сих пор вижу слезы в огромных глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строфу “Варшавской колядки”:

А если ты хочешь родить Его в тени

Варшавских пепелищ,

То лучше сразу после рожденья

Брось его на распятье.

<...> Мне пришлось прочитать все стихи, мне не позволили пропустить ни одного. <...> Я впервые встретился с такой восприимчивостью слушателей, впервые ощутил такой живой, подлинный трепет именно в тот вечер среди горсточки русской интеллигенции.

Ахматова согласилась взять на себя перевод “Варшавской колядки”, хотя, по ее словам, стихов она никогда не переводила” (Вестник РХД, № 156, Париж — Нью-Йорк — Москва, 1989, с. 157—158).

После вечера у Толстого, окончившегося под утро, Чапский провожал Ахматову домой, и — через много лет, в 1959-м, эта их прогулка отозвалась в ее стихотворении: “В ту ночь мы сошли друг от друга с ума...”

До сих пор комментарии к воспоминаниям Чапского о его знакомстве с Ахматовой исчерпывались, главным образом, ссылкою на это стихотворение (или наоборот). О том же, что послужило поводом к знакомству, то есть о сборнике польских поэтов, не говорилось ни слова. Молчание подсказывало вывод: сборник не состоялся. Это подтверждали и очевидные факты. Так, Чапскому, несмотря на его старания, не удалось еще раз встретиться с русскими писателями: никто из восхищенных и заплаканных гостей Толстого не откликнулся на приглашенье иностранца.

В библиографии Ахматовой также нет сведений о ее переводах, сделанных в годы войны. Хотя известно, что редакция “Знамени” посылала ей подстрочники стихов Ондры Лысогорского. И в эвакуации она несколько месяцев работала над переводами лирики узбекского классика Лютфи, учила даже узбекский язык, — но, по-видимому, безуспешно.

Что ж, в литературной среде военного Ташкента было много смелых замыслов, окончившихся ничем...

Однако польский сборник не из их числа. Он был-таки составлен и осенью 42-го подготовлен к печати. Машинопись его сохранилась меж бумаг производственного отдела издательства “Советский писатель” в Российском Государственном Архиве Литературы и Искусства, неизменно радующем своим богатством и добрым отношением к исследователям.

Формально, можно считать, выходу книги помешали отрицательные отзывы рецензентов. Е. Ф. Книпович нашла, что “идейно-политическое настроение сборника скорее правительственное, чем народное, что патриотизм его — ограниченный, что звучание многих стихов не чуждо декаданса”; “Уровень переводов в сборнике чрезвычайно низок. Впечатление такое, что все — даже заслуженные поэты-переводчики, работавшие над ним, занимались своим делом небрежно, спустя рукава, мало думая о качестве работы”. Вывод Книпович решителен: “Речи об издании сборника, по-моему, быть не может”. Другой рецензент, П. Скосырев, оргсекретарь Союза писателей, был не так прямолинеен. “Сборник, — отмечал он, — бесспорно целен в своем политико-поэтическом устремлении, в своей тематической направленности. Это плач о раздавленной Польше. Это молитва о ее спасении. Настроения обреченности, безвыходности, гибели всех надежд и мечтаний придают мрачный колорит почти всем произведениям сборника. Это книга пассивного горя и горести. <...> Сборник бесспорно может быть интересен как документ. Настроения широких кругов интеллигенции Польши в нем нашли весьма убедительное выражение. Но следует переформировать его”.

Однако переформировывать не стали. Армия Андерса к тому времени покинула СССР, воевала на стороне англичан, советское руководство относилось к ней, и польскому правительству в изгнании, настороженно, — книга, скорее всего, оказалась политически ненужной.

Среди переводчиков сборника — все участники вечера у Толстого. Выполнила обещание, данное Ю. Чапскому, и Анна Ахматова: она перевела стихотворение Станислава Балинского “Варшавская коляда 1939 года” (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 8, ед. хр. 43, л. 10). Публикуется же впервые оно лишь сегодня, через пять с половиною десятилетий.

До знакомства с этой жуткой рождественской песенкой — упоминание Чапским слез в глазах Ахматовой казалось преувеличением: Ахматова плакала редко. Теперь не кажется. Колядка была очень созвучна тому, чем жила, о чем писала сама Ахматова в те годы.

Ее сын, Лев Гумилев, находился в заключении, от него не было ни писем, ни вестей. Анна Андреевна призналась Чапскому, что приходила к Толстому с единственной целью: чтобы этот влиятельный человек помог ей узнать что-либо о судьбе сына.

Едва ли в многолюдной и возбужденной обстановке литературного вечера Ахматовой удалось поговорить с Толстым наедине. Но можно предположить, что в пророческом стихотворении неизвестного ей поляка она, неожиданно для себя, и услышала ответ на свой вопрос.

Через несколько дней, в том же мае 42-го, Лидия Чуковская записала горестный монолог Ахматовой о сыне, — впрямую, вроде бы, не связанный с польскими стихами, но, несомненно, вызванный общею с ними болью:

“—“С двух лет бабушка объяснила ему, что мать — божество. Он поверил и до последнего дня верил каждому слову матери. А мать говорила ему: видишь, вот в машине едет Никита Толстой. У тебя никогда не будет машины, у тебя никогда ничего не будет, я могу дать тебе только...”” (Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. М.: Согласие, 1997, с. 440).

Последнее слово Лидия Корнеевна заменила многоточием. Но слово это без труда прочитывается: тюрьма.

Станислав Балинский

Варшавская коляда 1939 года

Не дай нам, Матерь, Христа рождения

Праздничный час.

И да не видят глаза Спасения,

Как мучат нас.

Пусть Бог родится, о, Пресвятая,

Средь звезд иных —

Не здесь, не в самом печальном крае

Из всех земных.

Здесь в нашем граде, что ты любила

От давних дней, —

Растут кресты лишь, растут могилы

В крови своей.

И под шрапнелью все наши дети,

С свинцом в груди.

Молись, Мария, за муки эти,

Не приходи.

А если хочешь родить средь теней

Варшавских мест,

То сразу сына после рожденья

Пошли на крест.

Перевела Анна Ахматова

 

Предисловие и публикация
Евгения Ефимова.