Маршевые роты

Лётчики, объятые пламенем,
Мечтали упасть к ногам балерины Улановой.
Пытались дотянуть до её белых балеток,
А вокруг всё жгло и рвалось этим летом.

И когда, не выдержав курс, они бились о воду и здания,
Не выполнив этого самого искреннего задания,
У них ломались фюзеляжи и трескались крылья,
Как будто от внутреннего горячего изобилья.

А королева прохлады, балерина Уланова
Отправлялась на гастроли в Куйбышев и Ульяново.
Иногда она видела какие-то вспышки на севере,
Но люди из её окружения в них почти что не верили.

Так что же ей было делать? Она кружилась на месте,
Ровным циркулем страсти, воронкою внутренней песни.
А лётчики в самом конце выключали свои шлемофоны
И просто слушали, как протяжно визжат элероны.

Старые немецкие подводные лодки периода Первой мировой,
Скрежеща и взвывая, прорываются сквозь толщу вод Балтийского моря.
Их торпеды начинены тяжёлым песком, и они всегда готовы к залпу.
Их капитаны в вечно мокрой форме, кашляя, отдают отрывистые приказы.
Они не вернулись в свои порты, и их империя оказалась ржавой бумагой.
Портрет кайзера разговаривает сам с собой в кают-компании, и его уже никто
Не слышит. Матросы пишут письма, играют в карты, рассказывают анекдоты о
Гувернантках и извозчиках, пока крупповская сталь покорёженных корпусов
Несёт их мимо курортов и островов, рыбацких шхун, маяков и молов. Они
                                                                                                                                плывут,
Они всегда плывут, неотделимые от моря, его соли и равнодушия. И винты,
Вспарывающие глубоководную ночь, никогда не остановятся, пока они
Не настигнут цели — не запеленгуют и не встретят залпом саму Мать-тьму,
Глубину глубин, чёрное облако со рваными краями, впервые замеченное
Около сотни лет назад примерно в этих широтах.

дорогой Миха,
все мы — французские лётчики
и везём почту
на задумчивых бипланах
с трёхцветными окружностями
по крыльям.
видишь, как мы взлетаем
под ярко-розовым небом
и как кружится песок
под шасси,
словно пустынный волк,
всё ещё пытающийся
нас поймать.
и вот резкий подъём,
и настаёт время
для забавных песенок,
которые мы выучили на окраинах
наших городов
в просторных лётчицких школах
и маленьких парках при них.
мы напеваем сквозь зубы,
но слышим друг друга,
и вот уже целый хор по рации
скандирует про какую-нибудь Мари
с золотыми волосами
или рыцаря Жюля,
гонявшегося за драконами.
штурман глядит на карту,
отмечая наш путь
и в оловянном китайском термосе
бултыхается отличный кофе.
ровно и весело
накручивается небо
на заботливые винты
наших самолётов.
а за спиной — только письма,
белые бумажки с описаниями
чьей-то разлуки,
которая больше
не существует.

Старые сапоги не могут съесть новую кашу.
Генералы конфедератов скромно стоят у стола.
У этого небоскрёба смешное имя.
Золотая запонка долго падает из твоего рукава.
Во всякой вспышке есть что-то кошачье.
И эти картонные ящики не забудь.
Низко-низко шепчет трава последние ставки.
Лето 2010 падает во все шторы мира.

Пропотевшая пыль французской пехоты
Утоптана в марлю на Марне, в каски
С петушиными гребешками пожарных.
Вспышки ломаются как адский телеграф.
Крепкая дрянь из на поясе фляжки
Не может переменить частоты участи.
Они идут в атаку, как шевелясь на нитках,
И каждый осколок шьёт им историю.
“марианна, марианна, в шкафу под
моим бельем ещё старые письма не
от тебя, не читай, выброси, вдруг ты
не захочешь даже венок кинуть на нашу
общую дырень, в которой завалило нас,
двадцать пятую маршевую роту, у бошей
больше консервов и шрапнель не кончается,
а нам остаётся дёргать затворами как кадыками
от обиды жуткой этой обиды мамочка...”

Первый ночной клуб в нашем городе открылся
в бывшей протестантской церкви
(Церкви Реформаторов), где до этого
размещалась студия звукозаписи “Мелодия”.
Мы приехали туда снимать выступление
поп-звезды в серебряном пиджаке
с какой-то смешной фамилией
то ли Солдатиков, то ли Куколкин.
За нами увязался наш общий приятель,
безработный художник Валера, который
сказал так: “Там же наверняка будет какая-то
миллионерша. Окручу её, стану альфонсом,
нос в табаке и на краски подбросит”. В основном
там сидели мужички с усами и сединой или
лысинами и ярко раскрашенные девицы, была
только одна дама лет за сорок, с крупным золотым
ожерельем на полной шее. С ней сидели ещё двое
мужчин, которые косились на окружающих девиц
помоложе, но столик с дамой не покидали, а та
явно скучала, опустошая один за другим бокалы
с шампанским. Валера хорохорился, сейчас,
мол, подойду, приглашу танцевать. Демонстративно
поглядывал в её сторону. Тут к нашему столику
подошёл тоже усатый и лысоватый менеджер
заведения. “Ребята, охолоните! — сказал он. —
Это вдова криминального авторитета Такого-то.
Пара бойцов всегда её прикрывают и заодно
присматривают, чтобы не слишком распускала пёрышки.
Честь вдовы надо блюсти. Так что не нарывайтесь!”
Валера загрустил над своей водкой с апельсиновым
соком. Через месяц он занялся вывозом металло-
лома с заваленных всякой раздолбанной всячиной
заводских дворов… Историки указывают на традицию
сожжения вдов славянских князей в дохристианскую
эпоху. Эта же вдова медленно тлела, запивая жжение
первым привезённым в город французским шампанским
польского производства.

Лес начинается после города.
Стоят мусорные контейнеры
с предупреждениями
“Берегите лес!”
Следует сбрасывать туда мусор,
когда входишь в лес,
всю эту дребедень из карманов,
и затем бодрым шагом двигаться
по тропинке,
проникая в пространство
без магистралей,
с тёмными кустами
и сухими ветками.
Здесь скрываются насильники
и тени партизан.
Здесь ты обещаешь себе
говорить меньше
и говоришь меньше.
Ты шагаешь монотонно,
радуясь равномерному кислороду
в лёгких, радуясь тому, что
вещи не жмут, и нет особых
долгов, и тому, что паспорт с тобой,
удостоверение личности,
водительские права.
Кто ты, известно тебе,
и это приятно забыть,
шагая в сгущающуюся темноту,
теряя направление, бодро
сходя с курса.

Два скучных циничных очкарика
Из разных стран
Встретились на большом фестивале,
Посидели вместе в баре,
Прогулялись по площади,
Потом дошли до гостиницы,
Купили в лавке по соседству
Две бутылки бренди,
Поднялись в номер одного из них,
Долго пили и говорили,
А потом открыли окно и стали
Бросать вниз подушки, полотенца
И покрывала, опускавшиеся
На аккуратно подстриженные кустики,
Как маскировочная материя, предохраняющая
От града, хулиганов или артналёта. При этом
Они махали руками и звали подняться наверх
Всех проходящих внизу девушек.
Но ни одна не решилась… За ночь
Все покрывала и подушки растащили бомжи,
Которые долго потом между собой обсуждали,
Что в город всё ещё приезжают романтики,
Что есть ещё люди с размахом,
И это даже позволяет смотреть
В будущее с оптимизмом.

Ты мог бы быть кем угодно,
немецким танкистом в кромешном аду
Курской дуги, посылающим снаряд за снарядом
в гущу русской пехоты. Сталинским асом,
поджигающим очередной хейнкель 111
над рабочими предместьями Ленинграда.
Японским подводником, индийским
кавалеристом, американским разведчиком,
лидером городского Сопротивления и
“лесным братом” в курземских лесах.
Все они — отчасти и ты. Ну, разве что
хотелось бы верить, что не членом
расстрельной команды, не охранником
в лагере, не знатоком спецсредств
на допросах.

Мы прилетим за тобой на пяти вертолётах,
Прилетим на девяти. Когда тебе будет казаться, что…
Когда ты будешь думать, что…
И вдруг посмотришь в небо,
А мы снижаемся, и видим тебя,
И каждый знает, что делать —
Теперь точно всё будет хорошо,
Этот ветер — от наших винтов,
Мы снижаемся, нас много,
Мы видим тебя, мы уже здесь