Андрей Турков

Валерий Есипов. Шаламов. — М.: Молодая гвардия (Жизнь замечательных людей: Серия биографий), 2012.

Судьба Варлама Шаламова даже на фоне изобиловавшего трагедиями минувшего века поражает.

Прологом к его собственным злоключениям стало гонение на отца, вологодского священника. Пресловутое “социальное происхождение” и в дальнейшем не раз ставило подножку “юноше с ярко выраженной индивидуальностью, энергичному, сознательному, с большими запросами, пытливым умом” (так говорилось в школьной характеристике). В книге Валерия Есипова подробнейшим образом обрисована обстановка, в какой вступал Шаламов в жизнь на излете эпохи двадцатых годов с “последними всплесками новой советской демократии” и “кипением” культурных событий. В свою, оказавшуюся недолгой, московскую студенческую пору пришелец, подобно пчеле, жадно собирал, “последний нектар уходящего лета” (по грустному выражению исследователя), в редакциях ли “Нового Лефа” и “Красной нови” или в театрах (много лет спустя будет вспоминать “удивительный голос” Бабановой: “будто серебряные колокольчики звенят”).

“Нам хотелось не только читать стихи, — писал Варлам Тихонович. — Нам хотелось действовать, жить”. Он, тогдашний, побуждает автора книги вспомнить знаменитую характеристику Алеши Карамазова: “Это был юноша честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силою души своей...” Удивительно ли, что уже вскоре он угодил “в переплет”, работая в подпольной типографии, которая печатала утаиваемое ленинское “Завещание”, и на долгие десятилетия заполучив клеймо “социально опасного элемента” — “троцкиста”.

За первым лагерем после шестилетнего перерыва следует второй, в 1937 году, уже не на Урале — на Колыме, где непокладистому зэку навешивают еще и новый срок, когда он становится доходягой...

— Обычная история... — скажет иной “опытный” читатель, едва ли не позевывая. — А далее, по счастью, нашлись люди, как-то бедняге помогавшие, в данном случае — устраивавшие его в больницу, а потом и на фельдшерские курсы.

Но не будет ли даже такой “дока” по части “лагерной литературы” смущен, прочитав, что даже после “освобождения” в 1951 году (а по выражению его сотоварища, перевода “из малой зоны — в большую”, в сталинскую Россию) Шаламов никогда не избавится от “всевидящего глаза... всеслышащих ушей” пресловутых “органов” даже в “либеральные” брежневские восьмидесятые, вплоть до смерти в пансионате для психохроников (где он по воскресшей лагерной привычке прятал пищу под матрас), куда на похороны, как воронье, слетятся-съедутся черные “волги” наблюдателей.

И вот что потрясает, пожалуй, еще больше — и уже по-иному, не просто бесконечным сочувствием и жалостью: чуть ли не вконец, кажется, добитый, уничтожаемый и унижаемый всем вместе — надзором, бездомьем, безденежьем, усиливающейся болезнью, — Шаламов оказался непокоренным, поистине богатырем духа, запечатлевшим в своих “Колымских рассказах” беспощадную правду не только о лагерном “быте”, но о том, что под этим неимоверной тяжести прессом происходит в самом человеке: “каким он может стать, как формулирует исследователь, этот гордый человек... в мире, где все понятия смещены”.

Отличительной чертой Шаламова по сравнению с множеством пишущих — и отнюдь не только на лагерные темы — является и его твердая убежденность в том, что “Сталин и советская власть — не одно и то же”, и верность идеалам социализма. В. Есипов специально отмечает такую, тоже нечастую в нынешнем информационном поле позицию героя книги: “не терять связи с традициями русского освободительного движения, не забывать о его высоком нравственном содержании”. “...Он, — пишет исследователь, — категорически против начавшей набирать популярность среди интеллигенции консервативной концепции русской революции об “исторической ошибке 1917 года” и ностальгии по “прекрасному дореволюционному прошлому”.

Понятно, кого считает исследователь правым в возникшем на этой почве противостоянии Шаламова с Солженицыным, тем более что ряд поступков последнего по отношению к Варламу Тихоновичу и впрямь выглядит странно (например, использование в “Архипелаге ГУЛАГ” материала, почерпнутого из “Колымских рассказов”, несмотря на прямое шаламовское запрещение, и т.п.).

Уже говоря о молодости Шаламова, В. Есипов особо отмечал свойственную ему “упрямую самостоятельность взглядов” (полагая, в частности, что тут могли сказаться “многовековые гены русского священства”). Это “лица необщее выраженье”, говоря словами Баратынского, сохранилось и на всю последующую жизнь.

Андрей Турков