Следующая остановка – «Ленинградская площадь»

Теперь детям мечтать просто и удобно — достаточно хотеть стать богатым. Все остальное приложится. Богатый может купить билет хоть в космос. Во времена моего детства билетов в космос не продавали, и надо было стать космонавтом по-настоящему, чтобы полететь без билета, то есть командиром корабля или бортинженером. Но сначала — очень захотеть. И еще раньше — выбрать мечту. Или ты космонавт или укротитель тигров. Я выбрал вагоновожатого.

В маленьком провинциальном городе моего детства трамваев не было, но зато на лето меня отправляли к бабушке в Киев. Там этих трамваев было полно чуть ли не на каждой улице. Больше всего мне нравился двадцать седьмой маршрут — от проспекта Гагарина на левом берегу Днепра до Почтовой площади на правом. Там жила бабушкина сестра, тетя Поля. Трамвай шел долго — больше часа. На Подол ходили стремительные красные с желтой полосой чешские трамваи. Сначала мы ехали по Дарнице, потом по длиннющему железному мосту через Днепр, а потом вдоль правого берега, в тени больших киевских каштанов, каштановее которых нет на целом свете. Бабушка мне всегда давала талончики, чтобы я их закомпостировал. Вагон здорово качало на скорости, и в прорезь компостера я попадал билетами с третьего, а то и с четвертого раза. Компостер работал не очень хорошо и дырочки в талоне продавливал, как правило, наполовину. Я потом сидел и упорно отрывал крошечные бумажные кружочки, за что мне влетало от бабушки.

Больше всего мне нравилось стоять возле водителя и смотреть, как навстречу мчатся другие трамваи, как за окном проплывают дома, мост через Днепр, под которым ползут баржи с неумытыми ржавыми бортами, закладывают пенные виражи моторные лодки, деловито снуют чумазые буксиры, на бортах которых домашними шлепанцами висели автомобильные покрышки. Только вот стоять рядом с вагоновожатым во время движения запрещалось. Об этом гласила строгая надпись на русском и украинском языках на стеклянной дверце водительской кабины. Поскольку украинского я не знал, то эта двуязычная надпись для меня была чем-то вроде Розеттского камня. Так, шести лет от роду, я стал Шампольоном.

Поговорить с водителем мне было очень надо. Дело в том, что я прочел и с грехом пополам перевел еще одно объявление на украинском, висевшее рядом. Говорилось в нем о ежегодном наборе на курсы водителей трамваев и троллейбусов при местном трамвайно-троллейбусном депо. Меня интересовали исключения в правилах приема — можно ли начинать обучение не с восемнадцати лет, а, скажем, с восьми. Два года я был еще готов, собрав волю в кулак, подождать. Размер зарплаты меня не беспокоил — зачем зарплата человеку, у которого есть мама, папа и бабушка. Отпуск, по вполне понятным причинам, меня тоже не интересовал — кто же бросит такое удовольствие ради отпуска. Больше всего мое воображение поражали льготы — бесплатный проезд на всех трамваях и троллейбусах! Бесплатные гаечные ключи и отвертки, которые — я сам видел! — были у вагоновожатых. Имелись, конечно, и некоторые препятствия в виде двух недавно выпавших молочных передних зубов. Втайне от бабушки я тренировался произносить “Следующая остановка — “Ленинградская площадь”. Получалось, мягко говоря, невразумительно.

Два года пролетели незаметно. Потом еще три. К бабушке я продолжал приезжать, но карьера вагоновожатого меня уже не влекла. В одиннадцать лет я вдруг совершенно точно понял, что лучше профессии самолетного конструктора ничего и быть не может. К тому времени первые шаги на этом поприще я уже сделал — по выкройкам из журнала “Юный техник” вырезал десяток или больше бумажных моделей самолетов и из купленного родителями специального набора тонких буковых реек, папиросной бумаги и резиновой лапши собрал действующую модель планера с резиномотором. На очереди была настоящая кордовая модель самолета с настоящим керосиновым моторчиком объемом целых два или даже три кубических сантиметра. Такое счастье стоило дорого — не сама модель самолета из реек, тонкой фанерки, проволочек и пластмассовых колесиков, а моторчик, стоивший целых пять рублей. С мечтами об этом моторчике я ложился спать и вставал утром. Ради него мне пришлось окончить учебный год на все пятерки. У меня была пятерка даже по поведению. Помню, как мы вышли с папой из дверей “Детского мира” и я прижимал к груди коробку с надписью “Компрессионный двигатель” с такой силой, с которой потом не прижимал ни одну девушку даже диплом о присвоении ученой степени. Впрочем, это папа вышел, а я уже летел, хоть и низко. Летал я дня два — ровно до того момента, когда пришлось этот двигатель запускать. Не раз, не два и не три ударял я, как было написано в инструкции, указательным пальцем по пропеллеру — все было напрасно — двигатель даже не чихнул. Уже и на пальце был синяк, уже и всплакнул я от отчаяния… Положение не спас даже папа. Почертыхался он полчаса или час, а потом пообещал забрать завтра утром двигатель на свой военный завод и там отдать его в опытные руки знакомого слесаря-инструментальщика. Так и сделали.

Ни через пару дней, ни через неделю, ни даже через две двигатель не запускался, хотя и разбирали его, и промывали его, и продували… От папы я услышал много новых слов о самом моторчике, о его изготовителях, о людях, которые принимали готовую продукцию и ставили треугольный синий штампик в технический паспорт*…

После неудачи с моторчиком я отложил в сторону мечту о самолетостроении, тем более что к тому времени мной овладела новая — я решил стать полярником. Настольной моей книжкой была биография Руаля Амундсена — знаменитого норвежского покорителя Северного и Южного полюсов. Я спал и видел себя пробирающимся сквозь ледяные торосы, отстреливающимся от белых медведей и полярных волков. Кстати, о сне. Амундсен в детстве спал в комнате с открытым окном, а мне запретили родители, поскольку у нас с моей младшей сестрой была одна комната на двоих, сестра же ни в Арктику, ни в Антарктику не собиралась. Однако я был упорным мальчиком и решил, пока мои жилищные условия не улучшатся, продолжать подготовку по другим, не менее важным направлениям.

Во всех книжках про полярников было написано, что питались они во время походов простыми галетами и пеммиканом. С простыми галетами в моем советском детстве были проблемы. Почему-то их в наш Серпухов не завезли. Зато мама где-то купила по случаю несколько пачек дефицитного печенья “Юбилейное”. Из него делали торт “Муравейник” и шоколадные колбаски, когда приходили гости. Торт и колбаски я делать не стал — какие, спрашивается, колбаски, когда за тонкими стенками палатки мороз, снежный буран, треск ломающихся льдов… и суток не прошло, как кончилось “Юбилейное”. Кончились также банка вишневого варенья без косточек и полпачки сливочного масла. Конец света эксперимента совпал с приходом мамы с работы…

Другой бы уже успокоился и путешествовал в страны с умеренным и даже жарким климатом, чтобы закаляться, к примеру, поедая суп или манную кашу. Вот только жаркие страны и манная каша меня интересовали в последнюю очередь. Потерпев неудачу с галетами, я принялся за пеммикан. Для настоящего полярника пеммикан был все равно что ром для настоящего пирата. Вот уж этот продукт нельзя было купить нигде ни по какому знакомству — его надо было делать самому. Сначала нужно было прокрутить мясо через мясорубку, выложить фарш на противень тонким слоем и высушить, после чего перемолоть в пыль на кофемолке. Мясорубка у нас была, а кофемолку я рассчитывал взять на время у своего одноклассника Вовки. После чего к этой мясной пыли добавляют растертые сухофрукты, сало, соль и специи. Потом… до самого конца я не дочитал, решив, что как дойду до нужной стадии — так и дочитаю. Наученный горьким “Юбилейным” опытом, я не стал прокручивать все замороженное мясо, которое нашел в нашем холодильнике, а отпилил, поскольку ножом не смог отрезать, папиной ножовкой по металлу небольшой кусок и, после того как он оттаял, прокрутил его через мясорубку. Фарш выложил на маленькую фанерку и поставил на балкон, на самый солнцепек, чтобы он побыстрее высох.

На дворе стоял октябрь. С солнцепеком были проблемы. Мало того — лил дождь, а потому я не стал сушить фарш на солнце, которого не было, а, для начала, обдул его горячим воздухом из маминого фена. Ближе к вечеру, перед приходом родителей с работы, я спрятал фанерку с так и не высохшим фаршем под кровать. На следующее утро недоношенный пеммикан был на ощупь все еще сыроватым, и пахло от него... Тут я вспомнил, что по рецепту в пеммикан добавляют соль и специи. Из специй дома были перец, корица и ванилин. Ванилина в рецепте не было, но я так любил его запах, что однажды даже пробовал есть. Я посолил, поперчил фарш, а потом еще и пованилинил. Вы будете смеяться — вечером родители снова пришли домой с работы и… Зато можно было целый час закаляться, поскольку мама велела открыть окно — для проветривания.

Все же мечта о полярных путешествиях умирать не хотела. Мало того — к ней прибавилась мечта стать ветеринаром и лечить собак. Упрощая задачу, я решил обе эти мечты объединить и лечить не просто собак, а ездовых собак полярных исследователей. Для этой цели я хотел упросить родителей взять щенка от нашей дворовой собаки Найды. Понятное дело, что ни Найда, ни ее сын ездовыми собаками не были. Найда даже и в санки-то детские не хотела впрягаться. Но я считал, что в этом деле главное дрессировка. Возьму щенка, воспитаю из него настоящую ездовую лайку, а потом у него пойдут дети, внуки… Эти уже будут ездовыми во втором и в третьем поколениях. В этом смысле я был тогда стихийным лысенковцем. Простой расчет показывал, что к концу школы у меня должно быть около полутора десятков отличных ездовых собак. Этого количества мне хватило бы для настоящей упряжки. Осталось только упросить родителей взять щенка. Упрашивать мы пошли вместе с сестрой. Она, правда, хотела котенка, но я обещал ей подзатыльник дать щенка для обрядовых девчачьих одеваний в кукольную одежду.

Короче говоря… если все мальчики и девочки, которым не разрешили взять щенка, или котенка, или даже чижика, возьмутся за руки и выстроятся в цепь, то эта цепь, может, и не дотянется до Луны, но уж точно обогнет земной шар по экватору никак не меньше двух раз.

Между тем, школьные годы шли, шли, и надо было уже выбирать не мечту, но профессию. Какой уж тут, к чертям собачьим, полярник-ветеринар. Уже были мне подобраны репетиторы по математике, физике, и уже был готов я удавиться от тоски над задачами по механике и тригонометрии, как вдруг совершенно неожиданно для себя влюбился в палеонтологию. Как говорится, взял и уехал накануне свадьбы в Ленинград. В том смысле, что вместо репетиторов стал ходить на заброшенный карьер возле Оки и ползать там по осыпающимся склонам в поисках окаменелостей. Я уговорил папу сделать мне на своем заводе геологический молоток, потому как купить в магазине его было нельзя. У меня была тоненькая, еще довоенная, книжечка о геологических экскурсиях по Подмосковью для пионеров и школьников. В ней были черно-белые фотографии аммонитов, белемнитов и прочих древних моллюсков. Отличить одни от других не представлялось никакой возможности из-за ветхости книжки. Из палеонтологической литературы у меня были еще рассказы Ивана Ефремова об экспедициях в Гоби и диафильм из жизни динозавров. Этот диафильм я засмотрел буквально до дыр. Диафильм — это такая целлулоидная полоска с последовательными картинками-кадрами и дырочками по краям. Ее вставляли в железный или пластмассовый ящичек под названием “фильмоскоп” и крутили ручку. Крутить можно было как хочешь медленно и даже возвращаться назад, чтобы все зрители, особенно читающие по складам, успели прочесть подписи к картинкам. Теперь, конечно, для всего этого есть телевизор и пульт — нажал кнопку и перемотал… но разве можно сравнить удовольствие от кручения настоящей ручки с нажатием какой-то кнопки?! А коробочки, в которых хранились диафильмы? Разве можно их поставить рядом с нынешними файлами? То-то и оно. Во времена моего детства любой ребенок, у которого было два десятка таких коробочек, чувствовал себя не меньше чем директором Госфильмофонда! Да что диафильмы! Даже темные комнаты, в которых надо было их смотреть, были гораздо темнее нынешних.

Я так вошел в роль, что даже видел сны, в которых или убегал от динозавров, или охотился на них. Жалел я только о том, что еще невозможны путешествия во времени — тут бы я мгновенно взял с собой фотоаппарат, три километра пленки, ружье с усыпительными и разрывными пулями и айда в юрский или меловой период. Как охотиться на динозавра, я, в общих чертах, представлял — все это было описано в фантастическом рассказе Спрэга де Кампа “С ружьем на динозавра”. Осталось только поступить на геологический факультет МГУ, на котором готовили палеонтологов. Попутно я хотел поступить на какой-нибудь филологический факультет, чтобы научиться писать научно-фантастические рассказы, как мои любимые Спрэг де Камп и Иван Ефремов, но потом передумал — в конце концов, писать-то я умел и даже с небольшим количеством ошибок, а правильно расставлять слова уж как-нибудь…

В разгар моих приготовлений к карьере охотника за динозаврами и писателя-фантаста приехала в гости бабушка и сказала, что палеонтологи, которые в ее представлении были младшими братьями геологов, сплошь люди безнравственные. Мужские геологи в этих самых своих палатках черт знает что вытворяют с женскими и потом лечатся от нехороших болезней. Вот недавно к ним в поликлинику, в травматологию, приходил один нефтяник по поводу перелома руки, а при тщательном осмотре оказалось…

С тех пор прошел не один десяток лет. Я не стал ни вагоновожатым, ни самолетным конструктором, ни полярником, ни ветеринаром, ни палеонтологом, ни даже писателем-фантастом. Теперь уж и не стану. Особенно писателем-фантастом. Знающие люди говорят, что фантаст, даже не очень талантливый, может выпить невообразимое количество водки. Что уж говорить о талантливых, а тем более гениальных… Никакие тренировки тут не помогут — писателем-фантастом надо родиться. Ну, да не об них речь. Я родился химиком. То есть сначала я об этом не подозревал и думал, что родился вагоновожатым, полярником, палеонтологом, и потому мечтал в совершенно разные стороны, как если бы эмбрион в утробе матери развивался поначалу то в головастика, то в чайку или вовсе в коалу, а потом одумался и стал превращаться в нормального человеческого младенца. Так и я одумался, когда увидел волнующе округлые колбы, тонкие пробирки, изящные стеклянные холодильники со спиральными трубочками внутри, бледно-фиолетовое пламя газовой горелки, разноцветные кристаллы… но память обо всех этих внутриутробных мечтах никуда не пропала! Она хранится в каждом из нас. Взять, к примеру, меня. Порой, когда я в белом халате, думаю какие-нибудь ученые формулы или говорю с умным видом подчиненным о том, что начальник всегда прав… мне так хочется зарычать голосом голодного тираннозавра, или зажужжать самолетным мотором, или сказать голосом вагоновожатого “Следующая остановка — “Ленинградская площадь”, или написать обо всем этом рассказ, пусть и ненаучно-фантастический, что я ухожу к себе в кабинет, беру чистый текстовой файл и… Иначе можно лопнуть от всех этих голосов внутри. Это я вам точно говорю.

  * Через каких-нибудь два десятка лет, когда у меня уже подрастал собственный сын, к нам в гости пришел знакомый самолетный конструктор из конструкторского бюро Яковлева. На дворе был разгар перестройки, и Серега, так звали конструктора, приносил домой не зарплату, а меньше, чем ничего. Хорошо, что жена его, экономист в каком-то институте, открыла в себе талант к различного рода поделкам из камней, каждая из которых, если ее рыночную стоимость перевести на мужнину зарплату… Короче говоря, я спросил у Сереги — что надо делать, если ребенок мечтает о профессии конструктора самолетов? Серега вздохнул, выпил рюмку водки и выдохнул: “Пороть! Каждый день пороть, чтоб одумался, пока не поздно”.