Мария Лосева

Противотечения

Об авторе | Мария Лосева родилась и живет в Москве, окончила филологический факультет МГУ. В 2009 г. вошла в короткий список премии Ю. Казакова за рассказ “Репетитор” (“Знамя”, 2008 г. № 9). Последняя публикация в “Знамени” — повесть “Цыганские сны” (2009 г. № 9).

Некий человек смолоду отличался тем, что ничего не чувствовал сразу, когда что-то происходило. После, оставаясь в одиночестве, он начинал чувствовать ярко и живо — все пережитое за день словно обрушивалось — поэтому он страдал бессонницей и постоянно выглядел утомленным. И душа его рано износилась и сделалась похожа на его же юношеское пальто, сшитое некогда мамой у хорошего портного — устаревший силуэт сохранился, а все остальное поблекло и изъедено, и висело в шкафу без всякого толку. Хотелось его выбросить, но мама с того света не позволяла выкидывать хорошие вещи, полагая, что когда-нибудь пригодятся.

Этот человек летом ежедневно ходил на прогулку в лес вокруг болота по местам, которые знал с дачного детства: его примерно в одно и то же время можно было встретить с корзиной в руке. Уходил он рано утром, а возвращался — как по самочувствию: когда к завтраку, а когда и к обеду. В доме жили старые справочники по грибам, куда он заглядывал, разбирая свою добычу. Этим он придавал своим походам смысл и оправдание, как в детстве клеил модели кораблей, чтобы видели, что он увлечен, и не приставали.

Можно было бы рассказать, кем он был и что нажил, но все это давно утратило смысл. Два года назад он завел сучку спаниеля, но потом отдал ее в хорошие, как говорится, дружеские руки. Пегая псина обрушила на него такую бездну привязанности, что он не выдержал и решил расстаться с ней, чтобы не заставлять ее страдать, а сам скучал по шерстяному тельцу высокой температуры и горячему языку. Иногда он звонил ее новым хозяевам и спрашивал, как там Крит. Слыша, что Крит по-прежнему плачет от горя, он чувствовал холодное раздражение, а звонил, потому что считал, что так надо.

И вот этот человек шел по лесу, встречая на пути своем утренних завсегдатаев, которым кивал (а один неопрятный старик с постоянной счастливой улыбкой неизменно подходил и совал в его ладонь свою, шершавую и грязную). Он обогнул справа болото, за которое уже мало кто ходил, и прошел тропинкой августовских ежей к поваленному дереву поблизости от просеки, с которого когда-то наблюдал жизнь огромного муравейника, в половину человеческого роста. Тогда еще бурлил в нем интерес к происходящему, и как-то он даже фотографировал эпизоды из жизни муравьиного царства, радуясь, что потом покажет снимки домашним. Теперь не стало ни муравейника, ни желания делиться. Он просто сидел и отдыхал. Люди утомляли.

Поэтому он никак не ожидал застать на стволе этого своего собственного дерева кого-то другого.

То была небольшая размером старушка с крупной головой, плотно закутанной в платок. Она сидела, сдвинув колени под длинной юбкой, руки были сложены на палке — компактная и вся в себе. Человек так изумился чьему-то присутствию в своем заповедном месте, что не стушевался куда подальше, как поступал во всех таких случаях, а, напротив, подошел поближе и автоматически произнес: “Здравствуйте!”.

Старушка поглядела на него странноватыми глазами. Лицо ее частично было укутано платком, но он как будто углядел морщины и деревенский загар. Вообще лица он различал плохо, потому что видел неважно и вдаль и вблизь, как многие близорукие с детства, и не распознавал толком ни возраст, ни национальность.

“Здравствуйте”, — подумав, отозвалась старушка.

“У вас все в порядке? — поинтересовался грибник, желая как-то объяснить себе присутствие бабушки в далеком от всякого жилья месте. — Вы издалека пришли?”

Он имел в виду, что вдруг старушка заблудилась и ей стало плохо. В этих местах случалось, что неопытные дачники теряли дорогу.

“Спасибо, да”, — ответила старушка вполне нейтрально и доброжелательно.

“Вы издалека?” — переспросил мужчина, сам на себя удивляясь, что пристает.

“Я живу близко”, — сообщила старуха.

“В Истомино?” — полюбопытствовал грибник. Он знал, что если пройти лес насквозь определенной тропой, то попадешь к Истомино, но сам никогда так не ходил.

“Ну да”, — неопределенно отозвалась бабуля.

Это все равно не умещалось в географические представления грибника.

“А тут военная часть, вроде, неподалеку”, — продолжал он наседать.

“Примерно там”, — согласилась старуха.

Про военную часть он тоже знал с детства, но полагал, что она давно уже заброшена. Значит, функционирует, и бабушка эта может вполне там проживать и убирать что-нибудь, — рассудил грибник. Он присел на упавшее дерево, но не рядом со старухой, опасаясь плохого запаха, порой исходящего от старых людей. Уйти просто так, не разобравшись, откуда могла взяться в такой дали от поселений старая женщина, он все-таки не мог.

“Павел Ильич”, — представился он, посидев с минуту.

Старуха помолчала, потом тоже представилась: “Юлия Афанасьевна”.

Павел Ильич почувствовал некоторый дискомфорт от этого имени и заерзал. Они посидели, помолчали. Потом он спросил: “Назад-то дорогу найдете?”

“Спасибо, не беспокойтесь, я хорошо здесь все знаю”, — ровным голосом ответила старуха.

Павел Ильич посидел в напряжении — не умел отдыхать при чужом человеке. Он был скован, и одновременно как будто кто-то наводил его задавать вопросы, и он раздражался на себя за это, словно действовала внутри него чуждая сила. Он слишком удивился, что старая женщина забрела в такую даль, и беспокоился, что должен что-то предпринять по этому поводу или доказать самому себе, что она живет поблизости, и он ничего не должен делать. Поэтому он пробыл еще минут пять или десять в молчании и тревоге о том, как же поступить. Старушка меж тем уютно помалкивала, как у себя в садике. Лохматый ветерок донес от нее праздничный запах каких-то сухих былинок. Павел Ильич произнес:

“Ну, до свидания!”

“До свидания!” — доброжелательно и равнодушно отозвалась старушка.

Грибник отправился назад самой короткой тропой — от общения устал более обычного. Себе он сочинил для самоуспокоения, что она моет полы в военной части. Эта самая база ПВО много десятков лет была предметом любопытства всех местных. Когда-то людей интересовало, что там делают такое секретное, чтобы нас защитить. А сейчас интересовало, что они творят, чтобы нам все загрязнить.

“Не стоит собирать грибы так близко от части, — говорили, — неизвестно, какие там диоксины в почвах”.

Вечером Павел Ильич лег спать и оказался во сне в своей школе. По скрипучему паркету рекреации, где он бегал с другими мальчиками, прошагала завуч по английскому языку. Сзади она выглядела стройной и молодой, ровная линия темных волос смыкалась с белым воротничком блузки, но вдруг оборачивалась — и показывала старое горбоносое лицо в смуглых морщинах, страшное и злое. Ее тоже звали Юлия Афанасьевна. В Павла она вселяла ужас.

Следующие дня четыре грибник посещал другие свои точки, в которых неизменно оставался один, но о старушке думал. Сверху эти воспоминания выглядели как удивление, что такая старая, с палкой, и так далеко забредает, и фантазии, что живет она, наверное, в домишке на территории части и, может быть, муж ее сторож и попивает, а зимой топят печку, и валит ватный непричесанный дым.

Глубже немного он думал: надо ж, на старости лет опять появилась Юлия Афанасьевна — и делалось страшно. А может, это она самая и есть, совсем состарилась? Но нет — давно уже должна была умереть…

А еще глубже, куда не доходят слова, возникало: это ж баба-яга, это смерть моя.

Через пару дней и прогулок в другие места пришел опять черед того самого поваленного дерева. Павел Ильич подзабыл о старушке, и мало было шансов, что они встретятся вновь. Но на всякий случай он пошел туда немного в другое время.

И было все точь-в-точь, как в тот раз: он пожал грязную руку улыбчивого старика, кивнул ясноглазой собачнице с курцем и быстрым шагом двинулся вокруг болота. Три подберезовика в золотистой россыпи мясистых лисичек ютились для отвода глаз в его небольшой корзинке.

Подходя к дереву, у которого когда-то был муравейник, он еще издалека заприметил знакомую фигуру в той же позе. У него была договоренность с самим собой повернуть назад, если старушка там, но почему-то он пошел прямо к ней, словно это был другой он, который его не слушался.

И поздоровался, как с учительницей: “Добрый день, Юлия Афанасьевна!”

И снова сел поодаль, но чуть ближе, чем в первый раз.

“Добрый день!” — послышалось в ответ.

Он отметил, что было в ней такого странного. Платок на голове хоть и был надет так, как носили в старые времена совсем пожилые бабушки, отличался редким цветом: каким-то сине-зеленым, похожим на потускнелый хвост мертвого павлина. Оглядывая платок, он обратил внимание, что лицо ее моложе, чем он запомнил с того раза. Круглые глаза с большими веками не терялись в кожных складках, как это бывает у совсем стариков. К тому же на сей раз бабушка сложила руки не на клюке, а на зонтике с изящной изогнутой ручкой. И грибник засомневался, что и в тот раз была палка или клюка. Он вообще не отличался приметливостью к внешнему.

“Погода сегодня мокрая”, — затеял Павел Ильич, сам того не желая, обыденный разговор, имея в виду замеченный зонтик.

“Верно”, — отозвалась старушка после легкой паузы.

Грибнику нравилось, что она не склонна болтать. Они посидели. Ствол, обросший мхом, отдавал свою влагу его лесным штанам.

“Сегодня долго не посидишь — мокро”, — сообщил Павел Ильич.

“Грибам хорошо”, — отозвалась старушка.

Павлу Ильичу стало любопытно, не вымокла ли ее юбка, и он сочинил себе, что у нее под попой пенопластовая подстилка, которую ей и деду, пьющему сторожу в военной части, подарили внуки.

“Ну, я пошел”, — попрощался он.

“До свидания”, — влажным голосом произнесла старушка.

Ему хотелось с кем-нибудь обсудить странную старушку. Он специально раньше вышел из леса и двинулся по линии, на которой стоял домок старика с блаженной улыбкой и вечно грязными руками.

Матвеич, копавшийся в палисадничке, радостно засеменил к калитке, заранее протягивая запачканную руку. Разговор сразу пошел о части, потому что иного хода к старушке грибник не видел. Матвеич стоял насмерть, что эта база ПВО давно уж не функционирует, и оттуда все вывезли, тоннели заварили, а технические шахты залили или засыпали.

“Истомино, вроде, неподалеку”, — настаивал Павел Ильич.

“Истомино, скажешь! — упрекнул Матвеич. — Это пехом километров десять!”

Тогда выходило, что старушка либо бомжует в заброшенной части, либо гуляет каждый день от Истомино, что совсем немыслимо.

В третий раз отправился Павел Ильич на то же самое место пару дней спустя. Теперь уже он не обманывал себя, что просто так гуляет — его измучил вопрос о том, где же проживает круглоглазая старушка. Денек был выбран неподходящий — в небе копошился ветерок, накрапывал дождь, и через пару часов собиралось смеркаться. Вроде бы старушки в такое время там быть не могло — но в этом следовало убедиться. Павел Ильич прихватил фонарик и упаковался в брезентовую куртку, в которой когда-то ходил защищать демократию.

Дошел он до места, конечно, не быстро — моросящий подростковый дождик перерос в зрелый ливень, странный для конца лета, как раз когда он прошел две трети пути. Злобно блеснула молния, и ветер шарахнул черную сосновую ветку прямо под ноги Павлу Ильичу. К тому времени как он добрался до места, стемнело от налетевших туч, из которых с грохотом выплескивались молнии. Пелена дождя застилала все окружающее, и Павел Ильич лишь потому не потерял смытой тропинки, что ногами знал ее наизусть. Так он добрался до поваленного дерева, схороненного метрах в десяти от начинавшей зарастать молодым кустарником просеки, которая и составляла начало пути в Истомино или к части.

Сухого места на нем не осталось, несмотря на грамотную экипировку. Дождь настырно забирался даже в резиновые сапоги. Почернелые подушки мха были хоть выжимай, в ямках бурлило, на поваленном стволе, разумеется, никто не сидел. Павел Ильич выбрался на просеку и оглянулся кругом.

И что же — освещенная сполохами, по ней удалялась небольшая женская фигурка — в чем-то, как казалось, прозрачном и шуршавшем, держа в одной руке обширный (он не сомневался, что с изогнутой ручкой) зонтик, и плавно отставив вторую, чтобы удержать равновесие. Она двигалась так быстро, гибко и радостно, как умеют только ловкие молодые женщины, то теряясь в дожде, то возникая в белой вспышке, встряхивая зонтом, который выворачивало ветром. Грибник не мог отлепиться от нее глазами. На нем не осталось сухой нитки, но он словно забыл про это. Значит, и в первый раз была не клюка — отметил он с удовольствием.

Теперь из его фантазий исчезли пьющий сторож и внуки — она могла быть женой начальника этой воинской части, если часть существовала, или летней жительницей какого-нибудь нового дома в Истомино, владелицей породистой собаки и матерью красивой дочки.

Но до Истомина — все десять километров, сказал же ему Матвеич. Значит, все-таки часть.

Он запереживал, как будто опоздал на свидание.

После он даже не запомнил, как удалось вернуться. Он шел как по пояс в воде, как с закрытыми глазами, не сопротивляясь дождю и ветру, позволив бушевавшей стихии нести себя домой. Теперь Павел Ильич собирался пожить еще. У него появилась цель — разузнать, не оживили ли эту базу ПВО. Он нуждался в подтверждении фантазии о жизни лесной старушки-женщины. Если она живет себе в воинской части, почему бы и ему еще не пожить? Он ясно чувствовал, что жизни их как-то связаны, и он должен прояснить эту связь.

Меж тем завершился дачный сезон, но теперь Павел Ильич знал, чем займет зиму.

Когда-то по роду деятельности Павлу Ильичу приходилось общаться с господами из военной верхушки. Некий Алексей Федорович из пороховых генералов был не то чтобы близким знакомцем, но к нему было возможно обратиться по дружескому мэйлу. Другое дело, что сей глубоко законспирированный господин мог никогда не ответить по ерунде, поэтому Павел Ильич принялся сочинять мотивировку, по которой ему необходимо было узнать, жива ли та база ПВО.

Наилучшей мотивировкой была экологическая. Дескать, так и сяк, народ болтает, и т.д. и т.п. Как птица от гнезда, уводил Павел Ильич в своем письме разговор подальше от старушки. Письмо вышло славным, будто его написал начинающий, но одаренный сутяжник, — Павел Ильич остался собой доволен. Алексей Федорович — человек умный, но предположить, что шерше ля фам, не смог бы и он.

Алексей Федорович, вопреки ожиданиям, отозвался необыкновенно споро. Он сообщал, что поживает хорошо, что здоровье его по возрасту (а возраст сего господина на глазок не определишь), что все нормально. Но интерес Павла Ильича к недействующей базе ПВО ему совершенно непонятен. Нашим гражданам следует жить так, словно никаких баз у нас в лесах не существует, пусть так и передаст он своим горе-экологам, которые загрязняют планету своим свинством почище любого военного объекта. И пусть они знают, что на подступах к базе, являющейся государственным секретом, они могут встретиться с тем, чего никак не ожидают, — с охраной нового поколения, которая и не похожа совсем на охрану.

Может быть, он написал не в точности так, но так Павел Ильич его пересказал бы.

Все письмо дышало несвойственным Алексею Федоровичу гневом и сердитой отповедью, словно Павел Ильич был маленький мальчик, случайно обнаруживший тайную родительскую заначку, о которой не полагалось знать никому. Так его наругали, когда он, играя в прятки с самим собой, залез в платяной шкаф и там рассыпал деньги из коробочки — то ли бабушкины похоронные, то ли что — так и не узнал никогда, а наказан был жестоко.

И сложилось тогда все в голове Павла Ильича, тут мог быть один-единственный вывод: старушка-то моя охраняет эту самую часть! Вот почему она странная такая — ни молодая, ни старая, ни бабушка, ни девушка, точь-в-точь как и сам Алексей Федорович. И разговаривает загадками, и не поймешь, чего она там делает. Вот уж действительно — охрана нового, новейшего поколения! А она — охранительница режимного объекта. И не жена сторожа, а сама сторож, всем сторожам сторож!

И фантазия его разыгралась. А что, если б я попробовал ее проводить, например, до этой самой воинской части — ее места жительства? Поухаживать или проследить за ней?

И тогда Павел Ильич в момент прошерстил по Интернету сайты типа сталкер.ру, на которых зеленый народ тусовался в поисках заброшенных местечек для проведения каких-то непонятных игрищ или шабашей. О заброшенных базах ПВО там были осведомлены не хуже всяких Алексеев Федоровичей.

Освоившись на форумах, Павел Ильич под ником “Ульяна Громова” зафрендился к одному из блогеров и принялся приставать к форумчанам с просьбами описать подробно базу, расположенную там-то и там-то. Здесь он подружился с неким “Паффкой Марозафф”. Дурновкусие ника искупалось старомодной доброжелательностью и грамотным языком того, кто под ним скрывался. Они скоро начали писать друг другу в личку, обращаясь на “Вы” с большой буквы. У Павла Ильича с самого начала общения возникла стойкая фантазия, что он переписывается с женщиной, и ему хотелось начать письмо “Уважаемая Юлия Афанасьевна”, а не “Доброго времени суток”, как он выражался, имитируя общий стиль. В том, чтобы не быть собой, было много сладости: он как будто был, как и его старушка, — не поймешь кем.

Паффка Марозафф интересовался заброшенными базами, потому что был художником — делал скульптуры из собранных по помойкам проволок, железяк, обрезков труб — даже сбросил Ульяне Громовой фото, где сидел верхом на какой-то штуке в комбинезоне и маске сварщика. Павлу Ильичу казалось, что под комбинезоном скрывается небольшое хрупкое тело, и рука, державшая сварочный аппарат, изгибалась нежно.

Неспешная зима переросла в необыкновенно теплый апрель, похожий скорее на май, чем на самого себя, сухой и солнечный, и всем разрешились подростковые шалости. Ульяна и Паффка договорились встретиться в реале и совместно посетить режимный объект. Павел Ильич в честь такого события приоделся в новые кроссовки, а еще за несколько месяцев до этого принялся исправно посещать бассейн, так что чувствовал себя сильным и бодрым.

К его разочарованию, Паффка оказался безвозрастным мужчиной небольших габаритов, и непонятно было, как он изящными белыми ручками управляется с железом. Все, кроме тела, у Олега было большим: семья с тремя детьми, зенненхунд, скульптуры гораздо выше среднего человеческого роста и тюнингованный джип с рысьими глазами по передним дверцам. На нем и поехали.

Павел Ильич немного жалел, что Олег-Паффка не женщина — казалось, что теперь придется делить лесную старушку, а и так вокруг нее слишком много мужчин — и муж-сторож, и целая воинская часть… На секунду его посетила мысль, что и Паффка, может, фантазировал, что он — девушка Ульяна, и тоже разочарован…

Олег-Паффка водил рисково, много разговаривал тонким голосом и быстро уставал. Первый привал сделали на даче Павла Ильича, долго ели, потом лежали на холодных кроватях, потому что встали ни свет ни заря. И вот пошли — в лесу еще лежал снег, злобный от хулиганского апрельского солнца. Было так сыро, что термобелье отказывалось греть. Они дошли, с трудом и уставшие, у Паффки разболелась нога. Павел Ильич с удовлетворением отметил, что явно в лучшей форме.

Он даже на себя удивлялся — словно осталась дома скованность после того, как посидишь или полежишь, подлые резкие боли в правом локте и колене, биение в висках и утомительная ноющая, как зуб, боль в ложбинке грудной кости.

Они влезли в какой-то разлом и принялись пить из термоса сладкий чай. В голове Павла Ильича музыкой звучали слова: низковысотный обнаружитель 76Н6, универсальная радиолокационная станция СТ-68УМ, РЛС “Каста-2-2”. Теперь они значили, что где-то поблизости — разгадка старушки: должна же была им повстречаться либо она сама, либо ее логово, либо хоть какие следы!

Он всматривался в стеснявшиеся своей обнаженности развалины, заледенелые в укромных местечках. Ненужная техника стояла, насторожившись, и казалась живой и запуганной.

Олег не переставая говорил, и до Павла Ильича, быстро приспособившегося его не слышать, вдруг донеслось, что ходить надо осторожно, чтобы не провалиться в шахту — вдруг не все залили бетоном, а один у нас так погиб.

Он бесил Павла Ильича, говоря “мы, у нас, наши”, а кто, чего — было непонятно.

Они вышли, оглядываясь. Павел Ильич заметил чернеющий остов печки и представил, что старушка его именно это печку и топила. Находилась умилительная башенка неподалеку от забора, от которого сохранилось лишь несколько столбов и створка ворот, а на ней — жестяная пластина с надписью: “Внимание запретная зона территория охраняется собаками”

“Пятьдесят шесть таких мест по большой и малой бетонке, — причитал монотонно Олег, — зонтик… была держава…”

Павел Ильич замер от громадного лика солдата в шлеме, вылепленного или высеченного, около которого была надпись: “пав… во…”. Он даже не понял сначала, что это барельеф с надписью: “Павшим воинам”, и решил, что это его в письменном виде окликают по имени, потому что фамилия Павла Ильича была Волобьев с ударением на второе “о”. Позади массивной стены с барельефом на снегу распласталась глубокая тень.

На бывшей кухне, где кафель осколками ссыпался в раковину, висели надписи: “Ответственный: Мирунова А.К.”, “Котел № 28”, “Меню. Завтрак. Каша перловая”. Дальше было стерто или оборвано. А на здании казармы с горой поломанных армейских кроватей внутри читалось: “Мирному труду — надежная защита” и “Мир крепи трудом своим”.

Что-то задергалось в мыслях Павла Ильича. А не Мирунова ли — его бывшая завуч Юлия Афанасьевна? Почему тогда не Ю.А.? Для конспирации, запутывания следов?

В холме, с которого сползла пышная снежная куча, зияли две распахнутые ржавые двери, казалось, готовые заскрипеть от дуновения ветерка. Зайти внутрь так и тянуло. Поодаль свалены были чугунные ванны, батареи, куски рубероида, солдатские сапоги, а на краю ютились робкие маленькие босоножки с перетяжечками, посеревшие и незаметные, для Павла Ильича — знак пребывания здесь его старушки. Он вдруг ужасно растрогался, теплые слезы навернулись на глаза. Но напрасно он искал место, где могла приютиться человеческая душа. Лишь в каком-то многоугольном здании, внутри которого оказалась в полном смысле слова бездна — огромный круглый колодец, на его краю валялся брошенный почерневший матрас, словно кто-то на нем загорал.

Олег меж тем набирал себе чего-то в кучу, и Павел Ильич забоялся, что это им придется тащить. Но тщедушный скульптор лишь фотографировал предметы по отдельности, а созидать собирался дома и не из этого. Павел Ильич смотрел на него, копошащегося в поисках художественного мусора, и вдруг подумал, что в каком-то смысле — оба они Павлы, и что оба они в каком-то смысле слабые: Паффка — физически, а сам он — как-то еще.

Задумавшись, он не заметил, что Олег вдруг ушел как с экрана вбок, затем ему показалось, что среди тишины территории возник на секунду какой-то неявный звук — не то всплеск, не то вскрик.

Павел Ильич огляделся. Внутри росло недоумение, потом он похолодел и вообще перестал чувствовать. Ноги и руки сделались механическими, сердце застучало, как в детстве автомат с газировкой. Поднялся равнодушный злобный ветер. Но вот стихло.

И Павел Ильич весь подобрался, выпрямился во фрунт и громко позвал Паффку. В ответ где-то прошелестело, и позади плюхнулась вспугнутая снежная шапка.

Павел Ильич огляделся, прислушался, нажал мобильник. Связь не работала. Голова его, освободившаяся вдруг от сомнительного влияния души и тела, заработала четко и холодно. Первая мысль была о собачке Крит — мысль пришла не просто так, по любви и жалости, а привела к необходимости пройти по Олеговым следам, отпечатанным в вязком снежке. Следы покрутили Павла Ильича, который не вмиг сообразил, чем они отличаются от его собственных, но сориентировался и быстро дошел до огромной землянки с металлическими тяжеловесными дверями, давным-давно, десятилетия назад, распахнувшимися настежь, как объятия.

На входе он прислушался. Раздался опять не то крик, не то всплеск — оттуда, куда вели узкие следочки ботинок Олега. И снова сзади плюхнулось что-то с ветки, как от взлетевшей птицы, хотя крик был мал и тонок. Павлу явственно представилось, что с Олегом случилось то, от чего он их обоих предостерегал.

Павел Ильич посветил фонариком и осторожно, придерживаясь двери, косяка и стены, вошел в убежище, ведя перед собою ломким лучом. В помещении было черным-черно, как в пещере из голливудской кинобайки о пикнике старшеклассников, где в конце все оказались замурованы и вдобавок подверглись нападению вампиров. Снова послышался шелест или всплеск. И Павел Ильич тихонько позвал: “Олег?”.

Через минуту в ответ плеснуло легонько. Павел Ильич понимал, что плескаться и шелестеть нечему, и придумал, что так передается из шахты, куда провалился Олег, его голос. Он хорошо представлял себе детским своим умом, как человечек может оступиться, провалиться в шахту и ехать по наклону на попе как с горки. Но взрослый его инженерский ум рисовал другую картину: ракетные шахты не бывают изогнутыми и не находятся в землянках, они должны быть затоплены или забетонированы. А здесь, скорее всего, командный пункт или бункер, и маленький скульптор просто попал куда-то такое по невниманию. Да и вообще не должно быть здесь шахт.

И Павел Ильич замирал и застывал, отбрасывая мешавшие переживания. “Я теперь буду как робот, буду за Паффку мстить!” — шепнул детский голос у него в голове. “Что за чушь лезет в голову, когда надо собраться и сосредоточиться!” — ответил он взрослым толстым голосом.

И шарил по краешкам бункера остреньким лучиком. Никакое такое место, куда можно было бы провалиться и исчезнуть, не обнаруживалось. Вдруг прозвякал мобильник.

Павел Ильич весь покрылся потом. “Абонент такой-то снова в сети!” — доложили с того света. Павел Ильич позвонил — но абонент снова был недоступен.

Минут через пять все повторилось — словно Олег ехал вниз с горки, которая заворачивала, крутила по стенам колодца, и все время попадал из зоны доступа в недоступную зону.

Меж тем лучик нащупал на самой дальней от дверей стене что-то вроде входа. Это была какая-то дыра, пролом с неровными краями. Чтобы войти в него, следовало нагнуться — что и сделал Павел Ильич, не успев прослушать свой внутренний толстый голос, не одобрявший поспешных решений.

За голову, покрытую трикотажной шапочкой, что-то слегка задело. Павел Ильич оказался в помещении, которое тоже немедленно начал исследовать фонарем, отметив при этом, что давно уже они с Олегом-Паффкой находятся на объекте, при этом встали чрезвычайно рано, долго ехали, долго шли, а он почти не устал. Разве так может быть? Неужели от бассейна?

В душе его вызревало что-то радостное, какое-то предвкушение приключений. Он чувствовал, что Олег где-то здесь, что уже не страшно. И в этот самый момент его правая нога, перед которой он забыл посветить в момент душевного подъема, оказалась в пустоте. Павел Ильич не успел перенести тяжесть тела на левую и упал вперед, успев, правда, сгруппироваться и спасти фонарик. Вслед за этим он заскользил по склону куда-то вниз, как ему показалось, очень далеко и глубоко, задевая боком, на котором оказался, все выбоинки пути. Он пытался тормозить рукой и ногой, но спуск делался все круче и, похоже, действительно шел вдоль стен.

“Какая ж это ракетная шахта! — успелось подуматься Павлу Ильичу. — Это как в бассей…”.

И действительно плюхнулся в воду. От недоумения глаза сами собой зажмурились, а когда раскрылись, он обнаружил, что плывет по озеру, и светло. Он знал это озеро, но не признал его сразу — потому что чаще видел с берега, а тут оказался на самой его середине. Вода показалась теплой и яркой от бликов солнца на поверхности, по берегам — никого, из чего следовало, что сейчас раннее летнее утро. Лишь на том берегу, где опушка, сгорбилась небольшая фигурка, показавшаяся Павлу Ильичу смутно знакомой.

Он бойко погреб к фигурке, по мере приближения потихоньку узнавая в ней Олега. К тому времени, как он подплывал, у него не возникало и сомнений в том, что это Олег, но, когда уже вылезал на берег, а человечек, выпрямившись, дожидался его, вдруг обнаружилось, что это вовсе не тот Олег, а другой — дружок его детства Олежек Скрипонь, сын зубного техника, мудрец и двоечник. Он и стоял — мальчик тринадцати примерно лет, в летней майке, загорелый дачным загаром.

И вот почему-то в связи с мелькнувшим воспоминанием о том, что папа Олега — зубной техник, Павел Ильич, выплюнув тепловатой темной озерной водицы, случайно попавшей в рот, провел языком по нижнему ряду зубов — и обнаружил, что он и сам теперь мальчик! Вот почему и не уставал!

Он это понял, нащупав свой лишний зуб, который вырос у него в нижней челюсти и прятался за передним рядом, а виден был, если только он хохотал во весь рот, что нечасто бывало. В сорок пять ему ставили мост и зуб удалили.

Он вылез поблизости от Олежки — воздух казался прохладнее воды. Они смотрели друг на друга. Павел Ильич при этом отлично помнил, что перемахнул уже пенсионный возраст, что с товарищем скульптором они только что были на заброшенной базе, и пытался отделить сон от яви. Только когда он мог успеть заснуть?

И в мучительные его раздумья вклинился тонкий голосок Олега: “Мы должны вернуться на базу — вы ведь знаете, как! Я тут уже спросил одного дяденьку — такого старого, с грязными руками — он сказал: надо обогнуть пруд, дойти до просеки, где когда-то шла линия электропередач, там через пятьдесят метров после упавшего столба тропа к части…”

Павел Ильич пытался это принять — чтобы действовать. Он напрягся, прогоняя то, что чувствовал: сумятицу, тревогу и настороженность. Ему хотелось сказать: “Я знаю, как туда дойти, с папой сто раз ходили, но проще же нам проснуться! Это далеко очень! А тот дяденька, кого ты встретил, Матвеич, не старик с грязными руками, а еще довольно молодой и ухаживает за моей мамой. Я его не люблю, и папа тоже не любит”.

Но он не понимал, кому может это сказать — Олежке Скрипоню по прозвищу Скрепка или Олегу-скульптору, виртуальному своему приятелю.

Обнаружилось, что они уже идут по направлению к просеке и прошли неразумно много, словно их детские ноги сменились спортивными юношескими, а ясная летняя погожесть превратилась в августовский холодный дождь. Павел Ильич увидел на себе ту самую брезентовую штормовку, что жила в семье с незапамятных времен, и хотел спросить Олега, на котором блестел дождевик, где он был, когда расстреливали Белый дом — но смутился.

Тут Олег обернул к нему лицо — то, к которому он успел уже привыкнуть, взрослое лицо увлекающегося человека — и произнес: “Мы же от печки угорели, когда топили, помните?”

Павел Ильич быстренько провел языком во рту, обнаружил, что лишний зуб пропал, и захотел крикнуть погромче: “Тогда нам тем более надо проснуться!”

“Нет! — ответил Олег, расслышав мысль. — Мы уже не проснемся, мы должны пройти тем же путем назад и выйти наружу! Только так и получится!”

Павел Ильич всем нутром почувствовал, что да, только так, они приложат все усилия, и тогда проснутся и вернутся. “Но где же началось все это? — думал он, бредя за Олегом сквозь малинник, раздвигая колючие мокрые кусты. — Старушка моя — она откуда?”

Его очень устраивало, что они угорели от печки и сейчас просто оба спят, но вот старушка? Она не вписывалась ни с какого боку. Чтобы не думать о старушке и сосредоточиться на ходьбе, Павел Ильич стал думать о том, что печку надо бы разобрать да отремонтировать, но вот загвоздка — сейчас хорошего печника днем с огнем не разыщешь. Еще отец мечтал, тогда печники еще были, но ломили цену, и папа мнил, что вот поедут они с сыном вдвоем, сами разберут переднюю стенку печи, подставят подпорок… Потом мама вмешалась и сказала, чтоб пригласили Матвеича — он себе сам сложил по книжке. Папа не хотел Матвеича, потому что у того всегда были грязные руки. “Грязные, да золотые!” — ответила мама, и папа ударил ее по лицу.

В этот момент Павел Ильич вспомнил, что два года назад они с женой, пройдя все мытарства, провели на даче газ, поэтому никакую печку они с Олегом не топили, а просто поставили агрегат на более высокую температуру, чтобы дом прогрелся по-человечески.

“От чего ж мы угорели?” — догонял он Олега с этим вопросом, и вдруг обнаружил, что сильно отстал, и Олега впереди уже нет.

За стволами намечалась уже просека, Павел Ильич нырнул в кусты и обнаружил тот самый поваленный ствол, на котором тогда встретил старушку. Она казалась теперь ему точкой отсчета и разгадкой. Он даже хотел присесть — вдруг вернется в то прошлое, в то правильное время? Но по стволу текло, а Павел Ильич оказался в старых зимних ботинках своего отца.

Он постоял, укутанный пеленой дождя, как ребенок, потом выбрался на просеку, неуклюже загребая усталыми ногами. Было ощущение тяжести во всем теле, но где-то в глубине он радовался, что опять вернулся в свой возраст — по крайней мере, хоть в чем-то ясность.

Он выбрался на просеку и оглянулся кругом.

И снова по тропе удалялась небольшая фигурка в дождевике — Олега, как подумалось Павлу Ильичу. Но, приглядевшись, он обнаружил зонтик в руке на отлете — наверняка с изогнутой ручкой — и двигалась фигура по-женски плавно и весело. Она снова терялась в дожде и возникала, словно всякий раз рождалась заново.

Павел Ильич уже бежал, догоняя, он должен был узнать наконец, она это или он, старушка или девушка, и сколько, наконец, самому ему лет и вообще к чему все это.

Бежать по просеке было небезопасно — летом на узенькой тропинке попадались коварные жгучие растения и неприятные предметы, оставшиеся от линии электропередач, а сейчас, в дождь, по ней текло ручьем, скрывая ловушки. Главным было держать фигурку в поле зрения. Вот она свернула с просеки вправо — и он тоже свернет за ней, отсчитав сотню широких мужских шагов от упавшего столба.

Не так уж быстро добрался он до поворота и двинулся по тропе, ведущей к базе. Фигурка, за которой он бежал, исчезла, но Павел Ильич ни на минуту не сомневался в том, что обнаружит ее на заброшенной базе ПВО. Он телесно выбивался из сил, но душою полон был желания во всем разобраться. Отсчитав шаги, он свернул.

Идти становилось все трудней, холодало. Да, точно — на территории базы стоял апрель, начало апреля, сугробы хоронились в теневых местах, и вот тут старые зимние ботинки отца, которые Павел Ильич переодел на даче, жалея новые кроссовки, были уместны. Он оглядывался по сторонам, разыскивая узенькие следочки от витиеватой обувки Олега, но находил лишь собственные, грубо рифленные крупной клеткой.

Покружив, он обнаружил, что снова стоит близ распахнутых железных дверей землянки. Оставалось только войти.

В кармане дрогнул мобильник, сообщивший, что абонент снова в сети — это был Олег. Не раздумывая, Павел Ильич вошел внутрь и засветил фонарик, как карандашом прочерчивая старый свой путь. Что-то прошелестело рядом — это, конечно, Олег — не усомнился Павел Ильич. Вот и пролом, туда…

И вдруг Павел Ильич остановился.

Он шел, не чувствуя ничего, просто зная, что должен еще раз повторить весь свой путь. А откуда он знал, что должен сделать именно так? Почему так? Почему все это непременно должно повториться? Ведь еще при первой встрече со старушкой ему казалось, что он как не он, как будто что-то в нем им командует. И сейчас: ведь не усомнился, что должен лезть за Олегом в пролом, а Олег ли это был, шелестел там и всплескивал? С чего он взял, что это Олег? Здесь вообще не разберешь ничего.

И кто такой этот Олег? Мужчина, женщина или ребенок? Вот бежал он сейчас по тропке — а за кем, собственно?

Он потоптался, затем выключил фонарик, положил его в карман и вернулся к выходу. Постоял, полюбовался ясным влажным небом, которое все никак не темнело, хотя произошедшее невозможно было уместить и в одни сутки. Затем вытащил мобильник — но Олег был недоступен.

Павел Ильич постоял еще, дождался, что мобильник прозвякал снова, и тут же позвонил. Опять недоступен.

И тогда Павел Ильич неуверенными тяжелыми шагами немолодого, очень уставшего человека двинулся назад, в обратном направлении, вон с этой базы, на дачу.

Нет, он бы никогда не покинул товарища в беде — но у него возникло сомнение, что Олег вообще был с ним. Он вдруг понял, что не помнит точно — действительно они приехали или только хотели, договаривались. С ним и раньше бывало, что он начинал себе представлять, как что-то будет, и вот уже думал, будто все и произошло, а оно было лишь в голове. Потом придуманное затвердевало, черствело, — и осаждалось навсегда воспоминанием.

У него это было с детства, и казалось, что так у всех.

Павел Ильич с трудом добрался до порванной металлической сетки, ограждавшей базу, и тяжело побрел к просеке. При каждом шаге резко отдавалось в левом колене — так бывало, когда он переохлаждался или ходил больше, чем следовало. Сейчас боль его радовала как родная — она свидетельствовала, что он жив и реален, что апрель, что мокро и холодно. Во рту пересохло, и он тоже был рад — все облизывал изнутри мост, боясь обнаружить детский лишний зуб.

И еще радовал четкий план: он дойдет до дома и все поймет: ведь Олегов джип должен стоять на участке, сверкая рысьими глазами, если они, как договаривались, приехали на нем. А если Павел Ильич приехал один, то, значит, на электричке. А если джипа нет, то он подумает, почему придумал Олега именно таким: болтливым, с маленькими ручками, с зенненхундом и тюнингованным джипом.

“А почему на электричке? — задал он сам себе вопрос. — Ведь у меня же есть машина? Или была?”

Оказалось, он не помнил, что сталось с его машиной — зеленый “Хендай” же был вроде… Почему не ездил зимой — низкая посадка, а у них колдобины да выбоины. Павел Ильич любил свою машину, но, похоже, отдал ее кому-то, так же, как и собачку Крит… А почему? И кому? Наверное, сыну?

На сей раз он шел чрезвычайно долго — и добрел до дачи, когда смеркалось. Он был так утомлен, что позабыл о своей цели — понять, был ли Олег, и проверить, стоит ли на участке джип. Он вошел в дом, уже прилично прогревшийся, сделал чаю и бутерброд, налил коньяку и уснул, не успев до конца поужинать. А заснул легко оттого, что стал совершенно спокоен — пространство и время прекратили сбоить, он убедился, что просто приехал проведать дачу, как надлежало, когда не отключаешь газ. Все остальное было каким-то бредом, выдумкой, неизвестно, причем, чьей.

Ему приснилась авария — лайнер падает, срезая верхушки деревьев, хвост в огне, вот он уже мчится по их поселку, смел участок Матвеича с низеньким домиком его… Рядом с общей калиткой, ведущей из поселка в лес, под кустиком розовых люпинов, валяется оторванная Матвеичева грязная рука, и пальцы складываются, призывая к рукопожатию…

Он понимал, что пора просыпаться и снова идти на базу ПВО — там же остался Олег, а он тут спит… Вот сейчас он проснется окончательно, встанет, выйдет — а тут стоит джип и смотрит рысьими глазами, и он для быстроты на нем доедет до участка Матвеича и там поставит около калитки. Ах да, Матвеичев домик же снесло лайнером… Господи, а как же люди? Они же погибли, и пожар начался… Надо бежать, оказать помощь…

И он вставал, натягивал хлопчатые белые носки, один терялся, и он искал его под кроватью, вдруг натыкаясь в темноте на оторванную руку Матвеича…

Но Матвеич грязнорукий заслужил свою чудовищную смерть без сомнения, а зачем трогал маму своими руками!

И Павел Ильич плакал во сне, ему невыносимо жаль старика, который знал его самого маленьким и помнил его родителей.

И еще плакал, что и Олег этот погиб по его вине. И джип его так здесь и останется.

После всего Павел Ильич положил снова обратиться к Алексею Федоровичу, и тот опять отозвался по-быстрому, не заставил себя ждать. Он сообщил Павлу Ильичу, что в предыдущем письме он уже говорил господину Волобьеву, что по роду своей деятельности не слишком силен в экологии, но предполагает, что посещать это место не стоит — потому что использовалось ракетное топливо, и вредные для здоровья частицы тяжелых металлов вполне могли осесть в почвах. А вообще базы ПВО совершенно не в его компетенции. Что же касается того, что на базе пропал человек в связи с посещением ее Павлом Ильичем Волобьевым, так это выглядит недоказанным, вот так, утверждал Алексей Федорович. В конце письма он добавил, что здоровье его ничего себе и позволяет ему уехать в командировку на год, поэтому в ближайшее время он будет недоступен.

“К кому же я обращусь?” — задумался Павел Ильич, в глубине души догадываясь, что с ним не хотят иметь дела. И принялся чертить на бумаге всякие схемы, как делал лет с четырнадцати, когда понял, что не совсем хорошо управляется с тем, что происходит у него внутри. Он хотел разделить себя маленького, юного, взрослого и такого, как сейчас.

Олежка Скрипонь никогда не выпадал из поля зрения Павла Ильича — они всегда общались, выручали друг друга. Похоже, они дружили семьями, и вот все это случилось, но когда — если б только понять, от чего отсчитывать…

Они втроем отправились на базу: он с женой Верой и Олег — что они там искали? Забыл. Дело было, конечно, летом. Дошли, устали, ливанул дождь. Кажется, забрались в какой-то бункер укрыться. Там и тогда уже было все разваленное, заброшенное — хотя военные ушли недавно, местные жители моментально растащили все, что плохо лежит. Итак, он помнил хорошо, что они вошли вовнутрь, в самую темень. Вера принялась обследовать помещение. Наверное, он ее предостерег…

Что было дальше — не помнил, но назад он вернулся один, и шел по просеке, усталый и опустошенный. А куда они оба подевались — стерлось из памяти. Там что-то произошло тогда между ними на этой базе, а вот что именно — совсем будто и не знал.

“Наверное, я уже кое-что забываю и путаю, — сочинял Павел Ильич новое письмо Алексею Федоровичу — хотел успеть до его отъезда в командировку. — Я ведь уже пережил, кажется, возраст, когда умер папа, и живу теперь за него. А может, и мамин возраст пережил уже?”.

Подумав чуть, он все-таки делитнул последний абзац — слишком уж интимно. “Кажется, но я не помню точно, — докладывал он Алексею Федоровичу, — мы с Верой попали в тот же самый бункер, куда потом я вошел вслед за Олегом, о котором я, помните, Вам рассказывал в предыдущих своих письмах (он и есть Паффка Марозафф). Там было темно. Из темноты она смотрела на меня своими этими круглыми глазами с большими веками… Эти глаза — немигающие, пустые — во тьме совсем невыносимы… Я ведь понимал, когда на ней женился, что ими она углядит рано или поздно себе подобного и будет с ним. Почему так будет, не понимал, но точно знал, что так будет. Если не Олег — был бы кто-нибудь другой. Олег просто подвернулся ей под руку. И они одного поля ягоды, Вы понимаете, в каком я смысле.

Мы решили зайти поглубже, посмотреть, что там. Нет, отношений я никогда не выяснял — зачем? У Олега трое детей, у нас дочь, в конце концов, какая разница? Мне просто неприятно, что я побоку. Я мог бы тоже с женой Олега, она, кстати, Варя, почти что Вера, странно… Почему-то все заканчивается такой банальностью. Как будто не о чем больше вспомнить…

Пролом был тот самый, я ее туда втолкнул легонько, потому что сил уже не было терпеть. Я как представил себе, что она точно так же светит своими этими глазами в темноте Олегу, так же на него зыркает, и когда улыбается, то светятся и зубы… Понимаете, на свету она совсем обычная, просто женщина, даже, может, неказистая…

Когда мы сидели вечером у них, его Варя все бегала к детям, а Верка просто улыбалась — ему. За это я ее и толкнул потом. Я не знаю, почему она туда провалилась. Я не особо сильный человек. Сама, наверное, хотела. Конечно, я ее искал, звал на помощь, пытался вытаскивать. Они, наверное, тогда не залили еще шахты — всплеска даже не было. Затопили уже потом, я знаю”.

Он быстро настукивал на компьютере дальше, пугаясь, что потеряет нить рассуждений, ясность которых далась таким усилием: “Я так и не понял, что между ними было и было ли вообще. Но тогда, казалось, я знал точно. Я считал, что если рядом Олег — то по-другому и быть не может. Он же, хоть и тщедушный, но есть в нем чего-то такое, чего нет во мне. Какой-то он аристократ… Женщины это любят. Я завидовал, скажу честно. Но тогда я не знал, что это я завидовал… Я был уверен, что это они мне изменяли. Я был уверен, что мне нельзя не изменять.

В общем, Олег тоже оказался там. Я не очень помню, что произошло. То ли они и вправду провалились куда-то вместе и погибли, то ли они потом вышли. Я же дальше встречал их обоих неоднократно. Вы думаете, я не узнал эту старушку? А этого Паффку? Да они вдвоем всю жизнь так и преследовали меня — только в разных обличьях. И возраста они разного бывали — но это были все они и они!

Помню, как-то пришел в платную стоматологическую поликлинику ставить мост, а в регистратуре сидит Вера — моя жена. Она, конечно, сделала вид, что меня не узнала. Она перекрасила волосы, и зовут по-другому, но я все равно видел, что это она — по каким-то неведомым признакам мы же узнаем друг друга. Я же вижу сразу ее характер — молчаливая, немного сумрачная даже, да я про людей сразу все понимаю — научился за годы…

Там мне, кстати, и удалили этот лишний зуб. Я сам настоял — чтобы почаще ходить туда, придумывал неведомо чего. Они меня убеждали, что можно зуб не удалять — чего делать лишнее? Но я должен был приходить туда почаще на нее смотреть и настаивал.

Зачем только они меня преследуют?”

Он строчил, пытаясь успеть до того времени, когда Алексей Федорович совсем уедет. При этом как будто и знал, что тот и читать не станет, но словно кто-то в нем другой хотел именно с Алексеем Федоровичем всем поделиться и твердо верил, что будет прочтен.

“Вы думаете, когда Вера и Олег исчезли, мы не заявляли в милицию? Еще как заявляли! Я лично туда ездил, писал, даже каялся, что все это произошло при мне, что два человека, моя жена и мой друг, упали в шахту на заброшенной базе ПВО, может быть, по моей вине. Кажется, потом еще раз ездили с Варей, и она писала, что ее муж пропал, а я — что пропала моя жена. Каждый за себя должен был. Но они не хотели ничего делать — они ухмылялись, смотрели на нас, как будто знали точно, что те просто сбежали друг с другом. А может, это из-за того, что база все-таки засекречена?

Я хотел, я готов был принять наказание за то, что как-то способствовал тому, что они туда упали. Но никто не собирался вообще ничего делать. Их объявили в розыск — когда я уже подключил по своим каналам разные инстанции. Но не нашли и закрыли дело. Только и всего.

Нам с Варей ничего не оставалось, как пожениться. Это произошло примерно через год. Она была совсем другого характера, чем моя Вера, веселая и маленькая, за тот год, конечно, исхудала и выглядела изможденной. Она меня не любила, а я — ее. Но нужно было как-то жить. Я мучился, что у нее трое детей, хотел принять участие…”

Павел Ильич писал на едином дыхании, очень торопясь, но одновременно правил опечатки почти в каждой фразе. Ему казалось — чем лучше он напишет, тем ясней и самому станет картина. Алексей Федорович разберется и поймет.

“Моя Надя после исчезновения Веры, конечно, совсем распоясалась. Мы перевели ее в школу к Вариным детям — это было проще, чем переводить троих в нашу, и тут началось… На всех собраниях — Надя Волобьева, Надя Волобьева… Что она там творила… Варя измучилась. Еще своих трое… Ее — были поспокойней. Они все трое занимались живописью после школы. Надю мы тоже пытались пристроить — какое…

И Варя мне сказала: “Отведи ее в лес и оставь там!””.

Павел Ильич остановился, сам не понимая, как такое написалось.

“Нет, я не брежу, — пытался он растолковать. — Конечно, она впрямую так не сказала, ну нет, ну что вы! Но я же видел, чего она хочет. Я и сам понимал, что, пока дочка будет с нами, отношения не наладятся. И я принялся ходить с девочкой в лес. Я ее выгуливал и тренировал. Мы заходили все дальше и дальше. А я ведь и сам не знал зачем. Я совершено не был уверен в том, что настанет день — и мы дойдем до этой базы, войдем в то помещение… Мы просто ходили с Надей по грибы. Причем я не особенно любил это занятие, да и она не любила. Но ходили оба, словно кто-то нас заставлял. Однажды она сказала, что ей тоже кажется, что так ходить необходимо. Будто она и сама хотела как-нибудь пройти маминым путем. Тем временем прошел еще год, Надя подросла…”

Павлу Ильичу раньше казалось, что тяжелое вспоминать тяжело, но вдруг выяснилось, что с таким собеседником как Алексей Федорович — легче легкого. По мере рассказывания на душе у него яснело.

“Когда девочка исчезла, мы тоже метались и подавали заявление… тут засада: дело в том, что дочка состояла на учете в детской комнате милиции. Там у них было записано, что у нее тенденция к побегу из дома, к бродяжничеству. Мне кажется, что они перепутали какие-то карточки — она ведь не убегала от нас никогда. Но у них так и стояло. Они нам сказали — здесь ничего не поделаешь, она сбежала. Объявили в розыск — только и всего…”

Он передохнул, хлебнул на кухне какой-то сильно перестоявшей водицы и продолжил: “Я и сам не понимал, что происходило. Мы ведь были не единственными, кто ходил в лес и лазил по этой базе, кто забирался в этот самый пролом. Дочка потому туда и полезла, что хорошо его знала — она ведь водилась со шпаной, они помаленьку воровали на дачах, и по базе, конечно, лазили тоже. Больше того, когда мы отправились с ней в лес, тогда, в последний раз, это она затащила меня на базу. Ей так просто гулять было неинтересно, и это было условие — дойдем до базы, тогда и будет смысл.

Стоит лишь мне накопить в душе своей зла на какого-нибудь человека, как он исчезает.

Потом, когда все это произошло с Надей, когда я, родной отец, оставил дочку в лесу по навету мачехи, я, конечно, заимел злобу и против Вари. Ясно же было, что я не сам хотел погубить собственную дочь, а по ее тайному, невысказанному наущению! И я боялся этого и утаивал, старался быть к ней бесконечно терпимым и добрым… Наверное, получалось плохо. Почему-то я не мог ее полюбить так, как любил Веру, хотя она была куда достойнее — терпеливая, заботливая, мягкая, хорошо детей своих воспитывала… Вера — та была молчаливой, смурной, с тайными каким-то обидами, и всегда злилась, если я разговаривал при ней с другими. Я так и не узнал, кого она любила на самом деле. Мне казалось — Олега, но вот откуда я это взял?

И, представьте, когда прошло года два после исчезновения дочки, Варя предложила мне как-то сходить на базу за чем-то, и тут уж я категорически отказался, потому что во мне накопилось зло. Я чувствовал, что потерял всех своих, а она с этим выводком заполонила мою жизнь. Я не мог понять, для чего вообще женился на ней и как упустил в бездну родную свою девочку. И что она виновата во всем этом, и что я ее за это случайно убью, как только мне представится случай. И мне опять ничего за это не будет, потому что вот так все устроено!

Мне так часто хотелось всех их выгнать и даже уничтожить самым жестоким образом. Иногда лезли в голову мысли, как я поджигаю дом, а предварительно замуровал окна и двери… Как они там кричат. До такой степени хотелось порой остаться одному, чтобы ни единая душа не нарушила мое одиночество… Мне казалось, что они нарушают меня.

Но я справлялся с этим и категорически отказывался доходить до базы, хотя Варя мне еще предлагала. И мы как-то жили семьей, хотя и тяжело мне это давалось. Но постепенно я стал забывать, что дети это не мои и жена изначально не моя. Я уже перестал быть уверен в том, что Вера с дочкой — не мои выдумки. Может, так оно и было. Тем более что Варькины дети все больше и больше походили на меня — рослые, крупные, и сын пошел в мой институт. Кажется, ему я и отдал зеленый “Хендай”…”

Тут он встал и принялся разминаться, чувствуя, что подступает застарелая остеохондрозная боль. Спину между лопатками поламывало, мизинцы на обеих руках теряли чувствительность. Нужно было сделать упражнение на растяжку, но Павел Ильич настолько ушел в себя, что вместо этого автоматически поднимал руки и ноги, как на зарядке в пионерском лагере, напевая для ритма старую студенческую песню, в которой были подходящие слова: “…и труп в бесконечность спихнули”.

“Конечно, вы помните эту историю… Эта пожилая женщина в подвале, и плащ завернули у ней на голове и завязали плотно… Так она и задохнулась. Этим и опасны непромокаемые плащи. Разве я не предупреждал? Невозможно было видеть эти немолодые голые ноги — зачем такие вещи показывают по телевизору? Позорят, позорят! Как ее вообще занесло в этот подвал? Зачем работающей замужней женщине, матери троих детей, туда понадобилось? Все у нее было — дом, хозяйство, дети, работа, муж… Должно быть, плохой был у нее муж, раз она искала себе приключений. Почему мы их ищем?”

Он снова отправился попить. Заодно пошарил в поисках чего-то съедобного, но, открыв дверцы кухонных шкафов, постоял и в задумчивости вернулся к компьютеру.

“Я только одного не понимаю — почему она до сих пор здесь, — признавался он Алексею Федоровичу. — Ведь она здесь, со мной, вот и сейчас… И она обращается со мной как с обычным нормальным человеком, притом что я о ней это представляю… Что это она в подвале там. И это невыносимо, наконец”.

Он встал попить, но вода закончилась, опять пошарил по полкам, забыв, что только что это делал. “Понимаете, — внушал он своему собеседнику, — я заметил некоторую закономерность. Когда там пропали жена и Олег, я ведь обошел кругом все помещение — но не нашел никакого места, куда можно было бы провалиться. Там везде был утоптанный пол! То же — и с дочкой. Но когда Олег снова вернулся — помните, я уже писал вам, что он еще назвался Паффкой? — да, когда он вернулся, вот тогда мне и удалось провалиться вслед за ним! А я еще раньше догадывался, что они не погибли, никуда не исчезли, я знаю, что они возвращаются!”.

К посланию Павел Ильич приаттачил несколько файлов — у него в электронном виде были копии ответов из милиции, полученные в ответ на заявления о пропавших людях. В них была написана полная чушь — что никто никуда не пропадал, что места пребывания людей установлены, и прочее. Назывались адреса, где проживают О.А. Скрипонь, а также В.Г. и Н.П. Волобьевы. Это были разные адреса.

Но Алексей Федорович должен был понять и поверить. Кто-то же должен был, наконец.

Откровенный и развернутый ответ от Алексея Федоровича, на который надеялся Павел Ильич, мог бы быть примерно таким: “Уважаемый Павел Ильич! Ну что тут говорить — Вы же сами знаете, что ничего этого не произошло вовсе. Сами же и прикладываете документы из милиции — как будто не верите себе. Да, у Вас произошла в юности драма — любимая женщина ушла от Вас к Вашему другу — ну и что? С кем такого не происходило? Напоминаю Вам, что дочка ее Надежда — не Ваша родная дочь, а ее дочь от первого брака, хоть Вы ее и удочерили. Также напоминаю Вам, что младшая дочь Вашей жены Варвары — родная Ваша дочь, общая с Варварой Андреевной. Странно, что Вы как будто об этом забыли. И словно путаетесь в женах и детях.

Вы прожили хорошую, насыщенную, честную жизнь и сейчас — на заслуженном отдыхе. У Вас двадцать восемь запатентованных изобретений, ученая степень и государственная награда. Занимайтесь дачей вместе с Варварой Андреевной, у Вас еще будут внуки…”

И дальше — уважающий Вас и прочие формальности.

“Но меня не за что уважать, — отвечал Павел Ильич, — хотя я и тронут, что Вы прочли мои письма и нашли время откликнуться. Все дело в том, что я совершенно не вру и не выдумываю — про смерть своих близких. Ужас именно в том, что в душе моей они все поумирали уже давно — вот такой страшной смертью, провалились в эту шахту или уж не знаю там куда. Поисчезали, оставили меня в покое, наконец! Понимаете Вы это?

Я еще в детстве все время мечтал о чьей-нибудь смерти. У моего деда в деревне был мотоцикл — и я все фантазировал, как он умрет, а мотоцикл станет моим. И фантазировал, фантазировал — представлял, как он разбивается (а мотоцикл цел!), тонет, умирает неожиданно от сердечного приступа и все такое. Часами сочинял себе. И как я потом вхожу в сарай — и он стоит, мотоцикл, уже мой собственный! Потому что дед когда-то сказал мне: “Помру — все твое будет!”

И он действительно помер — его сосед заколол вилами в пьяной драке, а сначала заколол собаку. Такая страшная смерть — а я уже знал, что это из-за меня. Что из-за того, что я в это играл, фантазировал. Мотоцикл мне не достался, но он мне был уже не нужен…

Так я и жил с этим. На работе, вроде бы, спасал — сколько летчиков избежали гибели благодаря тем усовершенствованиям, которые придумала и воплотила наша группа! А в душе я такой, как Вам рассказываю, таков я настоящий, а Вы — про честную жизнь!

И это ведь я убил папу — он не выносил, что я люблю затаенно Матвеича и мечтаю, чтобы он был моим всамделишным отцом. Потому что Матвеич все умел и был каким-то уютным, а папа все время нервничал и дергался. И я уставал дергаться вместе с ним.

Потом я убил и маму. Она никак не хотела Веру, говорила всякие гадости о ней — с довеском, проститутка, по национальному признаку ее… Говорила — хочу родных внуков… И я хотел ее смерти. Она умерла совсем старой, дождалась и родной внучки, но к тому времени ей уже было все равно. Варвару она тоже не любила — на словах уважала, но на деле — кажется, хотела ее отравить. Может быть, я в нее такой? Мама никогда не была излишне доброй, часто вслух высказывала пожелания зла. “Чтоб вас всех!” — говорила по несколько раз на дню.

А теперь — Вы говорите, все живы, но я-то мертв в результате! Что может человек, который всю жизнь мечтает о смерти всех своих близких и остаться одному? Чего он заслуживает? Я не понимал этого раньше, а теперь понял: я дожил до таких лет, что теперь все должны мечтать о моей смерти, чтобы им досталось все, чем я владею. А что у меня есть? Крит я отдал, машину — тоже. Дачу на младшую нашу вот оформляем... Да ей не больно-то интересно пока по молодости. Квартиру нашу с Варей — я готов, но Варвара откажет. И нам же надо где-то жить.

Но не в этом же дело — дело в другом…

Дело в том, что я окончательно никак не пойму, кто мне эта старушка в лесу. Я давно уже приметил, что совсем чужие люди мне в жизни не встречаются, только те, с которыми уже был. И вот не могу припомнить, кто это возник меня навестить. То ли это Вера, то ли мама, то ли бывшая завуч моя Юлия Афанасьевна, о смерти которой я тоже мечтал всячески, вот она в результате и умерла... Не может же ей быть лет сто двадцать... С такими проклятиями, которые я ей посылал мальчиком, люди не доживают и до моих-то нынешних лет”.

Павел Ильич приостановился, встал размяться и призадумался, все ли он высказал. Компьютер подмигнул, запоминая написанное.

“Поэтому, — счел необходимым продолжить объяснение Павел Ильич, — я и должен был разузнать о старушке этой — если есть какая-нибудь история, то и догадаешься в конце концов, из какой она части твоей жизни!”

Он еще подумал, делитнул и переписал последнюю фразу:

“По этой самой причине мне и необходимо разузнать о старушке этой — обязательно найдутся признаки, по которым я пойму, из какой она части моей жизни!”

Компьютер послушно запомнил и это, но Павел Ильич еще раз захотел усовершенствовать, компенсируя вдруг пропавшую вовлеченность:

“Именно по этой причине мне жизненно необходимо разузнать об этой старушке всю подноготную! Только так я сумею понять, вспомнить, из какой она части моей жизни, откуда ко мне пришла! Потому что я точно знаю, что она из тех, кому я тоже желал смерти, а отчего — никак не вспомню, а должен!”

Так ему показалось наиболее убедительно. Он вычеркнул “вспомнить”. Запомнил и отправил. И ощутил тягостную усталость, глаза слипались, он готов был уснуть прямо у стола. Тогда Павел Ильич осторожно и медленно поднялся, аккуратно пересел на диван и прилег на подушку щекой. Поискал плед в изножье, но не нашел.

Теперь он снова шел по лесу, но на просеку вышел в другом месте, не там, где обычно отдыхал на дереве. С белесой высоты слетал к нему звук отрыжки, а потом показывался ворон, и в тишине слышался легкий свист разрезаемого крыльями воздуха.