Нина Литвинец

Десять писем и одна справка

От автора | Нина Сергеевна Литвинец родилась в 1947 году. Окончила филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. Кандидат филологических наук. Заслуженный работник культуры РФ. В течение многих лет возглавляла издательство “Радуга”. С 1999 по 2008 год — на государственной службе. Автор ряда статей по немецкой литературе и переводов с немецкого языка (Патрик Зюскинд. “Контрабас” и др.). В “Знамени” опубликован рассказ “Жиличка” (№ 9 за 2011 г.).

Милая Оленька! Вот уж больше полугода прошло с нашего выпуска, а я каждый день вглядываюсь в общую нашу фотографию. Висит она у меня прямо над кроватью, и по утрам я всегда здороваюсь с одноклассниками и учителями. А особенно — с красивой девушкой в первом ряду, которая смотрит почему-то не на меня, а на Шурку Введенского.

Как там житье в вашем Курске, милая Оленька? Здесь очень холодно и голодно. Бредешь по Невскому и красот Града Петрова не замечаешь, мысли только о тепле да куске хлеба. Конца лихолетью не видно.

Я тут устроился в одну непонятную контору по делопроизводству, жалованье скромное, зато и работа соответственная, за час переделаешь. Впрочем, рвение свое особо демонстрировать нельзя, иначе тут же лишнего нагрузят. Так и ковыряюсь потихоньку весь день, когда никто не видит, книжки читаю. Сейчас перечитываю второй раз “Бесов” Федора Достоевского. Первый раз проглотил в несколько дней, теперь читаю внимательно. Великая книга! Как он все правильно описал! Вот только бесы нынче расплодились до невероятности, стали еще гаже и мельче. И самое страшное – ты чувствуешь, как они постепенно и тебя одолевают! Нельзя им поддаваться, нельзя!

Мечтаю поступить в университет, на исторический, пытаюсь по мере сил заниматься. История мне сейчас представляется главной наукой, без нее невозможно понять нынешнее отвратительное время, и только история способна открыть нам пути исхода. Настоящие пути, для всей страны, а не набитые битком одесские пароходы. Впрочем, я что-то в философствование ударился, а Вам, милая Оленька, это наверняка неинтересно. Вам больше про Шурку Введенского интересно, хотя и не понимаю, чем он это заслужил.

Ну что ж, пожалуйте о Вашем предмете. Работает он конторщиком в бухгалтерии на строительстве электростанции “Уткина заводь”, это где-то в районе Обухова, там есть такая речонка Утка, в Неву впадает. Устроился он туда, потому что отец его, И.В. Введенский, служит там управляющим строительством. Посему не сомневаюсь, что все у него на службе в лучшем виде. Еще одна новость, которая, возможно, Вас, Оленька, огорчит. Я припас ее под конец и сейчас выкладываю с некоторым даже злорадством. Наш герой женился на Тамаре Мейер, свадьбу не справляли, но, судя по всему, молодые счастливы. Насколько, конечно, можно быть счастливым нынче в Петрограде.

Так что выкиньте его, Оленька, из головы, не стоит он Вашего внимания, ей Богу! Вы такая красивая, яркая, умная девушка, вас наверняка высокая судьба ждет. И если б Вы только доверились, я бы когда-нибудь попробовал взять эту судьбу в свои руки. Впрочем, навязываться не хочу, для меня счастье просто переписываться с Вами.

Пишите, Оленька, пишите, буду ждать с нетерпением весточки из Курска. Кланяется Вам Анечка Краминская, встретил ее недавно на Петроградской, да учитель рисования Андреев, как-то в очереди за хлебом вместе стояли.

Будьте же счастливы, Оленька, и веселы, как в лучшие наши школьные годы.

Преданный Вам

Милая Оленька! До чего же радостно было получить от Вас письмецо! Словно весной вдруг повеяло, хотя нынче ничто не подтверждает, что она, долгожданная, придет. Как я счастлив, что Вам в Курске не доводится так жестоко голодать, как здесь, на берегах Невы. Никогда не предполагал прежде, что пища в жизни человека может играть такую великую роль. Я тут сильно болел последний месяц, простудился, думали поначалу, что тиф, но обошлось, слава Богу! От голода и холода умер бы, наверное, но выручил меня – никогда не догадаетесь кто! Шурка Введенский со товарищи. Как-то прознали они о бедственном моем положении, контору-то нашу еще под Рождество сократили, привезли дров, чаю, хлеба, даже кусок украинского сала. Тут уж я сразу на поправку пошел.

Шурка считает себя поэтом, он даже посылал свои стихи на отзыв Блоку, но тот как-то прохладно их принял. Понятное дело, куда уж Шурке до Блока! Хотя и Блока я в последние годы плохо понимаю. “Двенадцать”, на мой взгляд, весьма сумбурная поэма. Зачем ему понадобилось заигрывать с этим революционным сбродом? Впрочем, похоже, он и сам это перед кончиной ощутил. Тут одна девушка, добрая душа, принесла мне конспект речи Блока о Пушкине, которую тот произнес год назад в Доме литераторов, в годовщину смерти поэта. Там он вроде про Пушкина, а на самом деле про себя. Про отсутствие воздуха, когда умирает культура. Про чернь, которая нынче у нас сплошь революционная. Упокой, Господи, его светлую душу.

Впрочем, Вам, Оленька, должно быть, не так интересно про Блока, как про Шурку Введенского. Про него же ничего особенного сообщить не могу. С Тамарой они не венчались, живут гражданским браком. Нынче так уж повелось, хотя я для себя, например, подобного не приемлю. Да вот еще – Шурка пристрастился к картам, играет весьма азартно. Время, увы, не самое подходящее для офицерских грешков. Вроде в университет собирается. Тамара учится уже на лингвистическом отделении, зубрит китайские иероглифы.

Пишите мне, Оленька, пожалуйста, чаще, я счастлив каждой Вашей весточке. Что Вы читаете? О чем мечтаете? Появились ли у Вас в Курске новые друзья?

Неизменно преданный Вам

Удивительные чудеса случаются на свете, Оленька! Не далее как вчера посетил меня один загадочный человек и передал от вас сахарную голову и здоровенный кусок солонины. Волна счастья буквально затопила меня, я и расспросить-то его толком ни о чем не успел. Так радостно было ощутить Вашу заботу и память! Только Вы это напрасно, Оленька, право, совершенно напрасно. Вам с сестрой нужно самим хорошо питаться, здоровье-то у вас не ах, помню, как Вы в выпускном классе то и дело болели. Я же в полном порядке, почти не кашляю, да и весна чувствуется, скоро снег таять начнет. Работу мне обещали в Публичной библиотеке, через месяц вакансия у них должна открыться. Жалованье там более чем скромное, зато при книгах, да и паек какой-то дают. Главное, читать можно будет день и ночь, хоть домой с работы не возвращайся! Я по хорошим книгам соскучился, дома-то все старое перечитываю. Сейчас на столе у меня Лесков и Салтыков-Щедрин. Читаю очень внимательно, с карандашом, и многое понятней становится в нынешней жизни.

Как Вы-то, Оленька? Хорошо хоть, Курск в стороне от братоубийственной войны, так что Вам не придется делать главный выбор жизни. За Вас большевики уже выбрали. Но на то, как ни прискорбно, воля Божья.

Спасибо Вам, Оленька, еще раз за доброту Вашу. Только умоляю, больше ничего, кроме писем, не присылайте. А письма я жду всегда с огромным нетерпением.

Привет Вам от Шурки и Тамары, столкнулись недавно на Большом проспекте, я к доктору шел, а они к кому-то в гости. Выглядели вполне благополучно.

Будьте счастливы, Оленька, здоровы и беззаботны.

Преданный Вам

Милая Оленька! За все лето от Вас ни строчки. Уж и осень почти миновала, а Вы все молчите. Я теряюсь в догадках, не знаю, что и думать. Уехала? Влюбилась? Вышла замуж? Заболела? Решился вот потревожить Вас напоминанием о себе, хотя, коли Вы нынче замужем, это, может быть, и излишне. Но Вы уж не обижайтесь на меня за назойливость. Мне просто важно знать, что с Вами все в порядке.

У меня новостей особых нет, работаю в Публичной библиотеке. Описываю поступающие новые книги и определяю им место в хранилище. Работа совсем не обременительная, весьма даже интересная и полезная. Сколько нового я за это время прочел! Оказывается, хорошие книги появляются даже в смутные времена. Впрочем, много издается и чудовищного по безграмотности и просто глупости. Но библиотека все должна хранить, на то она и библиотека. Будет потом память о нашем времени, историки станут скрупулезно все изучать. Кстати, мечта моя об историческом факультете в полной мере так и не осуществилась. Недостоин я числиться студентом, ибо нет у меня ни пролетарского происхождения, ни пролетарского настоящего. Спасибо хоть, лекции посещать разрешили, вроде как вольнослушателем. Меня это даже устраивает, я могу работать и учиться. Сам себя содержу, никому не в тягость. Жалованье, правда, ничтожно, зато платят исправно, и карточку продуктовую дали. Вполне можно просуществовать. А книги все под рукой. Что профессор в лекции упоминает, я тут же заказываю и конспектирую. Собираюсь так весь курс всеобщей истории освоить, а затем углубиться в историю России. Только там, представляется мне, можно найти сегодня ответ на извечный вопрос Чернышевского.

На днях встретил в университете Шурку Введенского. Его только что зачислили на правовое отделение. За него комитет какой-то из этой самой “Уткиной заводи”, которую ныне перекрестили в “Красный Октябрь”, ходатайствовал. Так что он получился вроде как из пролетариев. Разумеется, правовед из Шурки никакой, он уже сейчас числит себя по поэтическому ведомству. У них кружок такой творческий сформировался: Яша Друскин, Леня Липавский, Вы, Оленька, должны их помнить, они с нами вместе учились, ну и Введенский, конечно. Собираются чуть не каждый день по очереди друг у друга, читают стихи, сообща даже пишут. Он прочел мне кое-что, только я ничего не понял. Бессмыслица какая-то, вроде на Хлебникова похоже. Не понимаю я подобной поэзии, хоть убей, если, конечно, эти стихотворные упражнения имеют право так называться. Извините за резкость, Оленька, знаю, как Вы к Шурке относитесь, но я написал что думаю.

Они по-прежнему все живут на Съезжинской, занимают отдельную квартиру. По новым временам это большая редкость. В бывшей нашей квартире на Каменноостровском сейчас уже человек двадцать обретается, точно даже затрудняюсь сказать.

Оленька, ответьте мне, пожалуйста, хоть двумя строчками. Я буду знать, что Вы живы-здоровы, надоедать далее письмами не стану.

Неизменно преданный Вам

Оленька, милая, какое счастье было получить от Вас письмо! Теперь я знаю, что все у Вас по-прежнему, и Вы все та же милая, добрая Олечка с фотографии у меня над кроватью. Удивительно, от каких случайностей зависит порой судьба человека! Вот уехали Вы с детишками в летний лагерь, сестра комнату Вашу на время сдала, — весьма разумное и практичное решение, в духе времени. Конечно, неприятно, когда в твоем жилье обитают посторонние люди, дотрагиваются до твоих вещей, спят на твоем белье. Но я, Оленька, через все это прошел. Я ведь писал Вам, что у нас на Каменноостровском проспекте нынче уже человек за двадцать собралось. Не мог же я все вещи из девяти комнат собрать в оставленную нам с матушкой комнатенку, взял только самое нам дорогое. Поначалу видеть и слышать все это было невыносимо. Вот кто-то на рояле в гостиной, на котором матушка, Царствие ей Небесное, так вдохновенно исполняла Шопена и Брамса, наяривает целыми днями собачий вальс, да еще фальшивя. Потом и вовсе в нем картошку стали хранить, хоть тихо стало. Вот какая-то девица в кожанке открутила в родительской спальне люстру с такими смешными висюльками, которые я помню с детства, и снесла на барахолку. Ванную и кабинет задумчивости загадили до невозможности. На кухне понаставили колченогих столиков, к плите подойти нельзя. Комод красного дерева, в котором хранились несметные сокровища и возле которого я играл в детстве в пещеру Алладина, распилили в холодную зиму на дрова. Сейчас, Оленька, я всего этого просто не замечаю. Стал толстокожим и нечувствительным. Живу сегодняшним днем и уже не верю, что когда-нибудь вернутся прежние времена, объявятся отец и старший брат, за которых молюсь постоянно, отмоем мы нашу квартиру, вычистим из нее всю нечисть и заживем по-старому. Не будет этого, Оленька, никогда! Так что приходится приноравливаться к теперешним обстоятельствам. Вот Вы пишете, что люди, которым сестра сдала Вашу комнатку на три месяца, оказались неблагородными, выбросили все дорогие Вам вещи, казавшиеся им лишними (в том числе и мои письма), рассчитывая поселиться навсегда. Оленька, нынче-то и слова такого нет, “благородство”, и само благородство встречается крайне редко. Смиритесь, воспринимайте все как еще одно испытание, посланное Вам Господом. Судя по Вашему письму, испытание оказалось Вам по силам, Вы с этим справились. А тут и меня Господь надоумил Вам написать, несмотря на Ваше молчание. Держитесь, Оленька, сейчас главное – просто выжить. Как я счастлив, что Вы не замкнулись в себе, что после перенесенных испытаний Вас многое еще интересует и волнует. Разумеется, я непременно исполню Вашу просьбу насчет Шуркиных стихов. Мне самому интересно Ваше мнение. Как только удастся выкроить свободный денек, тут же отправлюсь к нему на Съезжинскую.

Поздравляю Вас, Оленька, с наступающим Рождеством! И пусть Новый год принесет Вам только хорошее!

Неизменно преданный Вам

Милая Оленька! Спасибо за Ваше письмо, за поздравления. Если двадцать третий окажется хоть чуть лучше двадцать второго, уже хорошо. Я сейчас очень много занимаюсь историей, втянулся, оказалось удивительно интересно. Сейчас я на Средних веках, далеко от нашего времени, но все равно захватывает. Из исторической перспективы все наши беды кажутся ничтожными. В истории нет ничего постоянного, все меняется под действием неведомых нам законов, а иногда и просто случайностей. Я даже классовую теорию не отвергаю, в ней есть рациональное зерно. Большевики, конечно, упростили все до предела, подстроили под политические нужды, но смысл вроде остался. Нет-нет, в партию я не запишусь, но разобраться в классовой теории, право, стоит.

Я рад, что Вы разделяете мое мнение о стихах Введенского. Да и не стихи это вовсе. Я у себя в библиотеке много стихов читаю, книжки ведь новые постоянно поступают. Из современных поэтов мне больше нравится Гумилев (его расстреляли большевики в двадцать первом), даже в Маяковском я готов признать настоящего поэта, хотя взглядов его не разделяю. Мне кажется, он плохо кончит, поэзия и революционная риторика долго существовать рядом не могут, когда-нибудь произойдет взрыв. Блока жалко очень, но конец его был предопределен, он не из этого времени. Много хороших поэтов уехало, не знаю, доведется ли нам когда-нибудь прочесть их стихи. А хотелось бы. Но что пишет Введенский – не поэзия. Я только не могу понять, с чего это вдруг Вы его пожалели. У него все просто замечательно, шустрит на литературном фронте, как многие сейчас шустрят. К искусству это, правда, отношения не имеет. Так, бесовство мелкое. Жалеть его, право, не за что. Вот разве что из университета его наверняка отчислят, но тут уж он сам виноват. Несмотря на пролетарскую протекцию, экзамены-то сдавать надо. А он ни разу в подобном замечен не был. Думаю, если отчислят, то и переживать особенно не будет. Целиком посвятит себя искусству.

Извините, Оленька, мой сарказм, возможно, это от климата. Петербургские зимы мне с детства давались тяжело. Сейчас бы куда-нибудь в Крым, как встарь. Но, увы!

Надеюсь, у Вас все в порядке, и детишки Ваши доставляют Вам только радость. Я все время смотрю в библиотеке новые детские книжки, как только увижу что-то достойное, обязательно куплю и пошлю Вам. Мне радостно, что Вы так серьезно воспринимаете свое педагогическое поприще.

Счастья Вам и безоблачных дней!

Неизменно Ваш

Милая Оленька! Сегодня в библиотеку принесли сразу две детские книжки Александра Введенского. Одна называется “Много зверей”, другая просто и безыскусно — “Мяу”. Прочел внимательно, но мнения своего не изменил. Одно могу сказать: “Бедные детки!”. Впрочем, зная неусыпный Ваш интерес к сему предмету, тут же выскочил в книжную лавку на Невском и приобрел оба экземпляра. Сегодня же отправлю Вам по почте. Возможно, Вы разглядите в них то, чего не сумел разглядеть я. Не скрою, в детской литературе я не силен, как, впрочем, и в педагогике. Быть может, именно это нужно сейчас нарождающемуся новому поколению. Буду рад узнать Ваше мнение.

У меня новостей нет. Готовлюсь к университетским экзаменам, чтобы получить заочный диплом. Опасаюсь, что завалят по причине непролетарского происхождения. За знания свои я не боюсь, сам мог бы лекции читать. Но вот идеология, увы, подкачала. Да и кривить душой я не умею, выскочат наверняка мелкобуржуазные взгляды или правый уклон. А диплом получить надо, тогда я смогу закончить свою книжку и даже попробовать пристроить в издательство. Не совсем ведь приду с улицы, как-никак выпускник университета. Во всяком случае, мой любимый преподаватель, я писал Вам о нем, настоятельно советует мне попробовать.

Письмо короткое, потому что спешу на почту.

Берегите себя, Оленька, будьте счастливы и здоровы.

Ваш

Милая Оленька! Сегодня случайно встретился на улице с Тамарой Мейер. Она теперь жена Лени Липавского, носит его фамилию. От нее узнал новости. В декабре прошлого года арестовали Александра Введенского, Даниила Хармса, Яшу Друскина и еще нескольких их друзей. За что, никто толком не знает. Вроде бы в какой-то пьяной компании Саша исполнил монархический гимн, и его сразу причислили к монархистам. Хороша, видно, была компания!

Сашу взяли прямо в поезде на станции Любань, он ехал в Новый Афон. Сидели они в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Тамара вместе с новой Сашиной женой Аней Ивантер несколько раз носила туда передачи. В конце марта состоялся суд, если можно так назвать заседание коллегии ОГПУ, которая вынесла решение: Сашу из-под стражи освободить, но запретить проживание в Московской и Ленинградской областях, пограничных округах и крупных городах сроком на три года. Учитывая нынешние времена, прямо-таки милосердный приговор! А теперь самое главное! Введенский собирается отбывать ссылку в Курске! Возможно, уехал уже, Тамара давно с ним не виделась. Так что Вы, Оленька, сможете там общаться с замечательным нашим поэтом, скрашивая его одиночество. А он будет творить, как Пушкин в Михайловском. Прославит Ваше имя. “Выпьем, Оля, где же кружка?” Простите, Оленька, злым стал и завистливым. Конечно, стоит обязательно его навестить, у него ведь в Курске никого. Поддержать в трудную минуту. Она для него в самом деле трудная. С чекистами шутки плохи. А он ведь действительно шутил! Сам рассказывал, они давно еще какое-то “ЧК на литературном фронте” организовали, рукописи коллег на предмет соответствия революционному духу рецензировали. Вот уж не буди лиха, пока оно тихо. Доигрался!

Счастья Вам, Оленька, что еще узнаю, напишу. И берегите себя!

Всегда Ваш

Милая Оленька! Спасибо за обстоятельное письмо. Хотя Вы просто подробно описали две состоявшиеся встречи с Введенским, воздерживаясь от суждений и эмоций, почувствовал я, что Вы глубоко разочарованы, даже обижены. Не переживайте так, Оленька! Еще год назад я написал бы, что не стоит он Вашего внимания и Вашей доброты. Но все это время я много думал о его судьбе, о судьбе нашего поколения. И у меня появились слова в его защиту.

Знаете, Оленька, Введенский ведь по-своему трагическая фигура. Не улыбайтесь, милая, я вполне серьезно. Вы однажды писали, что пожалели его. Вы были правы, чуткое сердце подсказало истину. А я только посмеялся, теперь вижу, сколь неумен тогда был. Представьте себе его жизнь. Дед священник, отец крупный инженер, мальчик растет в оранжерейной атмосфере весьма благополучного дома. Даже война проходит мимо. И тут революция, только он в гимназию Лентовской поступил. Привычный мир летит в тартарары. Все, что ему внушали с детства, подвергается сомнению. А он человек творческий, увлекающийся. Из тех мальчиков Достоевского, которые если уж что возьмут в голову, то с идеи своей не свернут. К тому же ему еще в одном не повезло. Благодаря работе отца, которая оказалась необходима большевикам, семья сохранила почти что привычный уклад. Знаете, Оленька, когда нас с матушкой стали в восемнадцатом уплотнять и в квартире воцарилась мерзость запустения, мы решили для себя, что переживать из-за загаженных ковров не станем, главное – в душу эту мерзость не допустить. А Введенский начал как раз с души. Бога нет, все дозволено. Для него, внука священника, Бог ведь не только в душе, но и в большей степени в самой церкви, в богослужении. А церкви революционная чернь крушит. И ничего не происходит, Гнев Божий не обрушается. Все можно. Он пишет замысловатые, бессмысленные стихи, их с восторгом принимают дурачащиеся Яша Друскин и Леня Липавский, даже подводят теоретическое обоснование. Книжки начинают выходить. Он проповедует бессмыслицу, такую же, как видит вокруг себя, оказывается, это правильно и даже революционно. Все, что он делает, по сути саморазрушение. Пьянство — саморазрушение, нюханье кокаина — саморазрушение, картежная игра – саморазрушение, стихи, из которых сознательно вытравляется любой смысл, — саморазрушение. Он словно ждет, когда же, когда Господь накажет его, если Он таки есть, а наказания все нет, он живет в свое удовольствие и даже преуспевает. Ему бы сообразить, что это-то как раз наказание и есть, вроде бани с тараканами у Достоевского, но подобную мысль он от себя гонит. Вы пишете, Оленька, что в глазах у него страх затаился, он словно боится, что кто-то его разгадает. Страх – свидетельство не погибшей окончательно души. Если б только он мог дать ему волю! А он, напротив, постоянно искушает Господа своего. То царский гимн в сомнительной компании споет, то в отношениях с женщинами запутается. Ему бы куда-нибудь далеко на поселение, чтобы поразмышлять в полном одиночестве, а его высылают в Курск, да еще вместе с Яшей Друскиным. Курорт, а не ссылка! И все возвращается на круги своя. Вот и Вы, посланная ему в Курске промыслом Божьим, отвернулись от него в горестном недоумении. Знаете, Оленька, теперь мне его по-настоящему жаль, я каждый день молюсь за него. Но свой путь он должен пройти до конца. Сколько таких в нашем поколении исковерканных судеб! Введенский просто яркий, незаурядный человек, поэтому трагизм его существования особенно заметен. Не корите себя, Оленька, и не ходите к нему боле, коли Вам неприятно, только он сам сможет себе помочь.

Должно быть, я сильно удивил Вас своим новым взглядом на Шурку Введенского, которого никогда особенно не жаловал. Но я много передумал в последнее время, пока писал свою книгу. Она уже почти закончена, можно нести в издательство, но что-то меня останавливает. Боюсь, ее время еще не пришло.

Берегите себя, милая Оленька.

Всегда Ваш

Милая Оленька!

Каждое ваше письмо – огромная радость для меня. Вы пишете, что долго думали, выходить ли Вам замуж за инженера Болотова, овдовевшего два года назад, и так и не смогли ни на что решиться. Я понимаю подспудный вопрос, таящийся в Вашем письме.

Поверьте, Оленька, ближе Вас у меня никого нет. Несколько лет назад старший мой брат Алексей, обосновавшийся в Риге, передал мне с надежным человеком весточку. Я счастлив, что брат мой жив и здоров, но надежды свидеться с ним никакой. Помните, в двадцать девятом принят был “закон о невозвращенцах”, он окончательно закрыл для меня возможность когда-нибудь встретить брата, просто поговорить с ним, даже написать письмо. Так что Вы у меня, Оленька, одна. После того, как из жизни Вашей окончательно исчез призрак Шурки Введенского, я должен был бы как благородный человек предложить Вам опору в виде моей руки. Сердце и так давно уже принадлежит Вам безраздельно. Большего счастья, чем быть вместе с Вами, я и представить себе не могу. Но я не могу жениться на Вас, Оленька. И даже не потому, что скудное жалованье библиографа не дает мне возможности содержать семью. Поверьте, уж я нашел бы способ зарабатывать, чтоб обеспечить Вам достойное существование. Но я не вправе связывать дорогого человека узами брака, поскольку избранный мною путь чреват разными неожиданностями, которые способны весьма осложнить Вашу и без того непростую жизнь. Больше ничего не скажу, Вы умница, сами все понимаете. Не обижайтесь на меня, Оленька, знайте, что я всегда любил и буду любить только Вас. А за инженера Болотова, если это достойный, серьезный человек, выходите. Это хорошо, что у него маленькая девочка, Вы привяжетесь к ней непременно, станете заботиться, а доброты Вам, Оленька, не занимать. Благословит Господь, и свои детишки пойдут, Вы ведь еще так молоды. А я буду продолжать затворничество с книгами и рукописями, в этом мое предназначение и долг перед Господом и людьми.

Кстати, по привычке последние новости о Шурке Введенском. Нынче он в Харькове, женился на молоденькой Галине Викторовой, она вроде секретарем в тамошнем отделении Союза писателей работала. У нее сын, а Шурка, говорят, еще и своего хочет. Дай-то Бог, может, остепенится. Хотя в Шуркину благополучную звезду я не верю, тревожно мне за него.

Не обижайтесь на меня, Оленька, я перед Вами честен. Хочу, чтобы Вы прожили долгую и счастливую жизнь. И меня, грешного, иногда вспоминали.

Всегда Ваш

СПРАВКА

“15” ноября 1938 г.