Роль и соль

Давно замечено и мало кем оспорено, что поэзия становится сегодня занятием для узкого круга. Кто пишет стихи, тот их и читает, тот и оценивает качество других стихотворцев.

Сами себя такие люди могут считать элитой. Для общества они — скорее маргиналы, почти изгои.

Некоторые склонны видеть в этом что-то неизбежное, как времена года. “Если падают листья и жмутся к земле, Если больше им некуда деться, Значит снова готовься к жестокой зиме…” Поэты уходят в гетто. Уносят, так сказать, зажженные светы.

Но не все. Есть альтернатива.

Литература не кончается. Она меняется. Поэзия льется. Поэзия перетекает в другие формы, отчасти, на новом витке исторической спирали, возвращаясь к своим корням — устности и связи с музыкой и пластикой. Оказывается, авторский сборник и публикация в толстом журнале — уже не единственный путь к признанию. А для некоторых это и вовсе не путь, а если путь, то в никуда.

Конечно, тому сто лет. Но опыты Вертинского или разные пробы авторской песни второй половины минувшего века возникли в другой культурной ситуации. Тогда не существовало такой острой угрозы для коммуникации поэта и аудитории. Не казалась исчерпанной традиционная аудитория читателей, любивших наедине смаковать стихотворение с печатного листа.

Некоторые считают, что довольно стыдно поэту заботиться об услышанности и искать аудиторию. Мне так не кажется. Это не стыдно. Это нормально. Поэт — существо сообщительное. Пускай даже не всякий поэт.

Теперь вопрос радикализировался, и в родных пенатах мы замечаем все больше признаков поиска поэтами новых средств контакта с аудиторией. Сергей Чупринин говорит о фестивальной эпохе. А жизнь добавляет к фестивалям и биеннале разные формы поэтической эстрадности и театральности, смычки с новейшими средствами телекоммуникации (прежде всего в Интернете).

Кризис традиционных форм контакта поэта с аудиторией — вот тот фон, на котором становится особенно поучительным феномен Веры Полозковой.

Знаете, Полозкова восхитительна. Она молода и чудесна. Своей небрежной искренностью, непринужденной простотой. Свободой суждений, легкостью выражений, умением всю жизнь положить на рифмы, ничего не оставив себе.

Ее хочется переложить на музыку, но это она делает сама. Но ей не место на книжной полке — вот еще, пыль копить. Ей место в “Избранном” на браузере, в отдельной папке, где любимые видеофайлы.

Она снимается в клипах, играет в интерактивном спектакле Георга Жено “Общество анонимных художников” (Театр имени Йозефа Бойса совместно с “Театром.doc”), сотрудничает с театром “Практика” и “Политеатром” и воображает себя драматургом, пишет для кино, членствует в жюри на “Текстуре”…

Ослепительная жизнь: “...за десять дней посмотрела тринадцать фильмов, одиннадцать спектаклей и шесть читок пьес и сценариев; по вечерам мы садились на веранде “Сцены-Молот” с Лунгиным, Бояковым, Зайготтом, Клавдиевым, Идлис, Гавриловым, Сявой и другими совершенно не представимыми в одной компании людьми и читали по кругу стихи; или ехали в караоке, где Фил Григорьян пел Меркьюри и Боуи, Чепарухин — “Господ офицеров” на польском, а я — “Небо Лондона”; или шли с Вениамином Борисовичем Смеховым в “Пельменную #2” заседать, или играть в “правду” в “Чайхону” по соседству с дорогими сердцу критиками; в прошлом году пьянил сам факт того, что где-то можно на десять бесконечных дней собрать такую россыпь драматургов, актеров, режиссеров, музыкантов и писателей, и от совокупного их электричества будет трудно глазам; в этом году внезапно пришло спокойное и огромное чувство того, что вместе мы — большая сила, способная что-то зримо изменить в мире”. Нам и не снилось.

Она — в Интернете и в клубно-кафейном артистическом пространстве, в эфире “Маяка”, “Серебряного дождя” и просто “Дождя”, синтезируя свои искусство с музыкой, шансоном, театром, превращая чтения в специфическую декламацию, вступая в живое общение. И не книжки уже издает в традиционном, стандартном формате, а аудиокнижку (“Фотосинтез”).

Вера Полозкова как творческая личность нераздельна с Верой Полозковой как знамением и симптомом смены литературных вех. Она есть явление актуальной литературы — продукта современной культурной ситуации, аналогичного тому, что обычно называют актуальным искусством, воспевая его или оплевывая…

Полозкова вошла в литературу без стука. Без спроса. Не так, как обычно входили раньше или входят теперь, — через литературные судии, редакции “толстых” журналов, форум в Липках. Игнорируя мнение экспертного сообщества и литературно-критического бомонда. Не обращая особого внимания на собратьев по перу, критиков и издателей, принадлежащих к традиционной литературной инфраструктуре.

Во-первых, свои тексты она с самого начала размещает в инете, причем не в литературных гетто Рунета, куда не забредает случайный читатель, а в самом эффективном средстве коммуникации 2000-х годов, Живом Журнале. В 2002 году она завела блог в ЖЖ (сначала vero4ka — Miss Understanding, а потом mantrabox1). Пусть теперь она рассказывает, что это получилось отчасти случайно. Случайно, но провиденциально. Сейчас там примерно 27 тысяч читателей, а в фан-клубе “ВКонтакте” и вовсе 56 тысяч поклонников и поклонниц.

Чуткий к литературной среде Интернета питерец Александр Житинский, познакомившийся с Полозковой в ее блоге, издал и ее первую книжку “Непоэмание” (2008). Но суть была уже не в книжке. Ее, наверное, могло и вовсе не оказаться.

Во-вторых, что не менее важно, Полозкова явно предпочла слову записанному и напечатанному — слово живое, трепещущее в атмосфере, звучащее, адресованное актуальному слушателю и зрителю. Короткая дистанция, реальный контакт — вот ее конек. Она сделала ставку на живое присутствие, на личное участие. Полозкова ушла в инетский интерактив, в актуальное общение с аудиторией, для таких встреч она разъезжает по стране и миру. И живет она там, живет эмоциональным, душевным взаимообменом с залами, с живыми людьми.

За это ее любят страна и даже мир. И найдите мне, пожалуйста, другого такого живого русского поэта, которого сегодня так безраздельно любят страна и мир! О ком еще наш гуру в области музыкально-зрелищных инсталляций Михаил Козырев в прямом эфире скажет так: “Моя возлюбленная поэтесса”. А “рядовой” читатель (жж-блогер snow-sweet) напишет, например, так: “Все выходные слушаю Веру Полозкову. Те же самые чувства. Те же мысли. Та же боль”.

Свято или не свято, но кто хочет, пускай теперь усомнится в том, что Вера Полозкова — самая сладкозвучная сирена наших дней. А я не усомнюсь. Есть поэты не хуже. И даже лучше. Но Вера у нас одна. Читателям соблазн, прочим поэтам безумие. Или наоборот.

Совместно с Jukebox Trio Вера Полозкова представляет программу “Песночтения... стихопения...”. Наконец, в 2011 году у Веры вышел дебютный рок-альбом “Знак неравенства” (“полноценный альбом с авторской музыкой на каждом треке”), появилась своя группа. С нею Полозкова объехала российские города (“Родина, трепещи”), собирая полные концертные залы (на каком-то сайте выяснил и цену вопроса для рядового зрителя: “Цена билетов: 700, 850, 950, 1100, 1200 рублей”). Необычный проект с солисткой-поэтом оказался, как пишут, успешным. Послушать Веру вживую, насладиться ее творчеством, подарить цветы и получить автограф едут люди из разных городов и сел. “Каждый концерт — эксперимент и performance в режиме реального времени”.

Скажу честно, я слышал выступающую перед публикой Веру Полозкову только в записях, в инете. Поэтому процитирую рассуждения ростовского блогера Дениса Тыковкина, который делился своими впечатлениями от концерта-представления: “Все записанное — тонкая грань между мелодекламацией и рок-н-роллом, пост-роковое (построчное?) рифмованное джиу-джитсу, итог экспериментальной работы композитора Сергея Геокчаева и, без преувеличения, одной из героинь нашего времени — поэтессы Веры Полозковой. <…> Классический рок-состав, секция из бас-гитары и ударных, Les Paul с постоянно опускающейся шестой струной, синтезатор, дополненный макбуком и фронт-вумен первым номером выдали разбитной полиритм <…> Пришедшие на концерт блистали знанием матчасти, декламируя стихи вместе с Верой, или иногда даже вместо нее. Вера много говорила, что неудивительно, исходя из рода ее деятельности. Рассказывала истории, произошедшие в этом гастрольном туре, делала вступления к стихам, улыбалась и, кажется, даже была немного смущена превзошедшим ее ожидания вниманием к собственной персоне. <…> Трудно описать не отпускавшее ощущение, как будто все присутствующие именно сейчас вдруг получили возможность читать твои мысли, но это всего лишь элемент восприятия авторского творчества. Будучи голосом из проигрывающего устройства, Вера говорит как будто исключительно для тебя. И потому, когда она стоит на сцене, очень странно ощущать, что эти тексты слышит кто-то еще, воспринимая их как-то иначе. В этом, наверное, основное отличие происходившего действа от хрестоматийного рокового концертного угара, когда ты — уже вовсе не ты, а часть волны из стадиона поднятых рук, под качающейся рукой солиста. Уж не это ли противопоставление камерности читаемого текста и громкости аранжировок <…> лежит в основе названия? Или же, здесь — утверждение, что вчера никак не равно сегодня и Вера, прожившая период, который лег в основу этих текстов, уже никогда не будет равна той, из прошлого?”2 

В ноябре 2012 года в Московском театре Маяковского состоялся официальный релиз двойного альбома группы — дилогии “Знак неравенства/Знак равенства”. Жанр звучащей поэзии — так она это называет. А ее слушатели изобретают и другие определения: стихомузыка, поэтивная музыка, инструментальный речитатив, поэтристика, стиходжаз, музоэзия, аудиостихия, полозковщина, стиходелика, верузыка, мьюзикспич, стихузыка… (Это я привел некоторые результаты телеопроса в эфире “Дождя”.)

В жизненном и творческом стиле Полозковой видят иногда перекличку с эстрадной поэзией: “Та же история была у Евтушенко, Вознесенского, непосредственной наследницей которых сегодня выступает Верочка: та же эстрадность (что поделаешь, человек умеет читать стихи), те же бурные международные гастроли с подробными поэтическими отчетами, та же интенсивная личная жизнь с подробным ее афишированием, те же потоки брани и восторженных славословий”3… На новом уровне и в новом формате Полозкова возвращает то, что мы помним под именами бард-поэзия, стихорок и т.д. И в ответ на возможные упреки объявляет (в интервью 2012 года): “Я не признаю иерархий в искусстве и не считаю, что в нем бывают первые и вторые: каждый занимает свою нишу”4. Уязвимо, конечно. Но характерно для гиперплюрализма среды и момента.

Ну да, она существует обочь литературного сообщества. Они — сообщество и Полозкова — не очень-то друг друга замечают и, складывается впечатление, не очень-то друг другу нужны. Их встречи чреваты взаимным непониманием и конфликтным размежеванием.

Так не случился у Веры Полозковой роман с большинством критиков. Так в какой-то момент, если верить дотошно фиксирующему наши победы и поражения Рунету, она охладела к своим литературным “покровителям”, обозвав их жадными старичками и еще по-всякому. Так не печатают Полозкову литературные журналы (исключения наперечет). Полозкова занимается поэзией как-то по-особенному и к традициям цеха относится равнодушно. Она как бы и вовсе не в цехе. Ну и вот, в ответ на вопрос, трудно ли жить в поэтическом сообществе, Вера говорит: “Я не живу там. Там невозможно жить нормальным людям. Я живу в актерском, драматургическом и сценаристском сообществе, там гораздо веселее, и нет такой грызни”5.

Она и вообще производит впечатление женщины, которая ни о чем не спрашивает: а можно? Она просто берет. По принципу — лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. Да. Коллективные поэтические встречи с пенсионерами и пионерами, посиделки в кружке начинающих стихотворцев, опекаемых маститым ветераном поэтического дела, подборки в случайных альманахах и сборниках, годами ожидаемые журнальные публикации — все это не для нее. Она открыла для себя в театре радость коллективной работы, артельной, общинной и братской. “Счастье — это сокращение слова “соучастие”, что значит “брать часть чего-то на себя”, поэтому счастье навещает меня чаще всего в состоянии какого-то коллективного труда, например, во время репетиции спектакля или концерта. От этого больше счастья, чем от того, что делается поодиночке”6.

Но полозковская обочина — это, возможно, будущее литературы. Вот ей-ей.

Вольно перефразировав Тынянова, можно сказать, что ее обочиной и будет, скорее всего, в огромной степени жить литература в новом веке.

Во-первых, каждый стал поэтом благодаря тому же Интернету: то есть не просто написал, но еще и вывесил, разместил.

Во-вторых, поэзия явно дрейфует к устности. К живому контакту. К актуальному сотворчеству поэта и слушателя-сотворца.

А в-третьих, спрос на поэзию трансформировался, но не кончился. Это спрос на поэта живьем, в плоти и крови, физически соприсутствующего в моей жизни.

Слово срастается с голосом, жестом и плотью; живет здесь и теперь. Это приоритетный способ его существования. Хотя, конечно, по-прежнему можно читать стихи Полозковой с листа и не вслух. Но зачем?

Но что же за весть несет Вера Полозкова? Или хоть новость? О чем ее послание миру?

Я вам скажу. Это голос нового российского поколения, того, которое, как правило, лишено значимого советского опыта, которое сложилось в последние годы. Полозкова — как никто — медиум поколения нулевых (молодого поколения, людей до кризиса среднего возраста, скажем так). Мы о нем мало знаем и мало думаем, но оно существует. И в той степени, в какой Полозкова совпадает с ним, в той степени, в какой она адресует ему свое послание, в той степени, в какой имеет в этом кругу признание, она отражает-выражает достоинства и недостатки этого поколения. Стихи Полозковой — экстракт и отчасти сублимация поколенческого опыта. Этого поколения мудрость (и глупость тоже), его тон, интонация, темп, его жизненный стиль.

Поколение узнало в Вере себя. В ее любви — свое чувство. И ответило на ее любовь взаимностью. Вот и Виктор Станилевский писал однажды в Международной еврейской газете: “Люди там смеются, воют, умирают, плачут, страдают, расстаются, пишут СМС-ки, говорят по-современному, и по-отсталому тоже говорят, пьют, курят, соблазняют девочек. В общем, живут по-настоящему. И в центре всего этого Вера Полозкова, vero4ka, звезда Живого Журнала, юный талант”7.

Притом Полозкова — спешу заметить — не эпический певец. (И тем более не актер на сцене, имитирующий искренность.) Полозкова — романтический лирик до кончиков волос. Ее поэзия подчеркнуто, акцентированно интимна и исповедальна. Она — опровержение проектов отказа от лиризма, от личностного субъективизма в поэзии, проектов эпики, аутизма, тех или других амбиваленций. (Оказывается, дело не в том, что мы этого наелись с избытком и пресытились навек, а лишь в качестве лирического голоса…)

Вера — из поколения тех, кто и вместе порознь, кто не умеет сливаться в одном дыхании, в одном призыве, кто и на митинге на проспекте Сахарова ходит так, чтобы не выглядеть массовкой и подтанцовкой в политической игре.

Вершина социальной сатиры Полозковой — строки, где выражено неприятие именно любого и всякого общака:

И так далее. В конце зимы 2012-го я услышал эти стихи на канале “Дождь”. Но написаны они значительно раньше и давно уже ходят по инету. Уже в нулевые, таким образом, иной раз возникали у Полозковой слова и темы, которые приближали ее к той литературной супермагистрали, которая соединяла и в прозе сатиру с антиутопией. Возникали и уходили.

В этом есть диалектическая шутка жизни. Поколению нужен не политик, который всех объединит, а поэт, который просто поделится своим свободным дыханием. И Полозкова сама такая. Бездирективно-анархическая муза дауншифтеров.

Вот кое-что разъясняющая цитата из ее недавнего интервью: “Невозможно жить в мире, где радиация, и при этом ходить без скафандра и делать вид, что тебя это не задевает. Она разлита в воздухе, она на всех воздействует, не важно, смотришь ты на нее или не смотришь. Политика не может меня не интересовать, поскольку время от времени мне приходят смски, что кого-то из моих друзей на скорой увозят в травматологию избитыми в автозаке. Мои друзья ходят на митинг на Болотной, пишут об этом в фэйсбуке радостно — я сижу в этот момент в Нижнем Новгороде, и меня трясет. Я не могу быть аполитичным человеком просто потому, что сейчас такое время, что второй вопрос после “как тебя зовут?” — “ты за кого?”. Но меня расстраивает, как это все безвкусно в стране происходит. Если у нас тирания, все должно быть очень красиво: с маршами, с френчами, с призывами — а у нас все так ужасно гнило и тускло. Они даже не могут придумать никакой нормальной концепции для своей тирании, они какие-то очень условные, но при этом злые-злые. И реагируют они уныло, и иронии у них нет никакой. А когда они начинают шутить — это вообще страшно, когда чекисты шутят, мороз по коже пробирает. Наблюдать за этим неинтересно, вот что, все предсказуемо невероятно. Воевать с ними — делать их еще реальнее. Вообще, открыто конфликтовать, спорить, рвать на груди рубаху — это делать, и делать, и делать их еще реальнее. Они ужасно радуются, что их замечают. То есть я не вижу пока ни одной адекватной силы, способной противостоять”8.

Полозкова не претендует на привилегию, обусловленную даром и статусом. Она — “свой человек”, “одна из нас”, чуть ли не “товарищ Вера”: по всем приметам демократка, и даже больше — подруга.

Уходит или почти уже ушла та традиционная культурная среда, обычно отождествляемая с позднесоветской интеллигенцией, которая ценила и любила поэтов-небожителей со сложной и великой судьбой, производителей серьезного, ответственного слова, с отчетливым авторским Я, с острым чувством личностной идентичности. Где они, читатели Кушнера и Рейна? Впрочем, и сегодня за пережженными в поэтический уксус уроками поражения можно иногда сходить к Гандлевскому, за трагическим историзмом — к Чухонцеву. Да хоть и к Бродскому, которым кончается все на свете. Однако ж, господа, когда этим зачастую живешь и сам, следует чем-то перебить или дополнить свинцовую тяжесть последних опытов. А главное — монологическая сосредоточенность, в сильной мере присущая нашим лучшим поэтам ХХ века, озабоченным тем, чтоб ни единой долькой не отступаться от лица, не всем уже кажется убедительной в ситуации тотального диалога, сквозной коммуникации, интенсивной общительности, ставшей нормой нашей жизни в XXI веке.

Наше время — это время, когда кончается эпоха добрых намерений и банальных приличий, эпоха больших, не слишком взыскательных масс. Но в ней слабо угадывается и трагическая нота.

Кто любит стихи Полозковой? Если прикинуть, кого связывают сообщества, посвященные ей “ВКонтакте”, начинаешь находить что-то справедливое в утверждении некоторых недоброжелателей, объявляющих нашу героиню кумиром читательниц “Космополитена”. И да, есть некие довольно ощутимые общности — юные барышни, например, — которым без поэзии и живых поэтов отчего-то трудно, которые ждут и ищут в стихах какого-то созвучия личному опыту. Но собеседник Полозковой сложнее устроен, и стихи ее — отнюдь не витрина гламура. Читая, видя и слушая Полозкову, думаешь о том, что у людей ее поколения (и у нее самой) много неопределенности, невнятности, но немало честных намерений. Контурно наметим для начала хотя бы несколько таких жизненных ориентиров.

Это: смелость, свобода, откровенность, непринужденность, легкость, простота — без ужимок и кокетства. Полозкова живет неправильно, потому что впервые.

Это душевное здоровье, его ей отпущено с большим запасом. Вера говорит: “Надо быть счастливым, здоровым и радоваться всему, а если происходит что-то такое, чему трудно радоваться, надо это встречать с открытым лицом. Потому что: ну, а что, значит, надо это пережить”9. Тут вам не поэтический делириум, не душевная надтреснутость, не обаятельный излом Александра О’Шеннона, другого московского клубного соловья, замечательно выразившего пафос тупика 2000-х. Для Веры тупиков не существует. У нее установка на то, чтобы не сдаваться и даже побеждать (если получится). “Мое солнце, и это тоже ведь не тупик, это новый круг. Почву выбили из-под ног — так учись летать”.

Впрочем и про поражение иногда она говорит — но как-то так, что лишь немного грустно. Кто-то скажет: Бродский; кто-то найдет другие отзвуки; но мне отчетливее слышится дыхание сегодняшнего дня, интонация современной жизни, современных отношений людей, слишком свободных для длинных историй и роковых обязательств. Здесь всегда что-то неокончательное, всегда есть другая возможность, новый вариант судьбы, любви и счастья. Она купается в возможностях, которых не было и уже не случится у нас, она наслаждается миром, который всеми своими далями раскрывается ей навстречу.

Ну вот, на пробу, — очень характерное, про девочек и мальчиков поколения нулевых, в лице двух героев: “С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы — почти тигрица, обнимающая детеныша. Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество. Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку, фотографировать — ну, бессмертить, увековечивать. Он ничейный и всехний — эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует — безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. <…> Она всхлипывает — прости, что-то перенервничала. Перестиховала. Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь — то выкидыш, я уж думала — все, не выношу, не судьба. Зачинаю — а через месяц проснусь и вою — изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, — родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает. Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще — но томим виноватой нежностью старшеклассника. Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; “я тебе случайная и чужая”. Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая”…

Современный человек у Полозковой не глубок, а широк и разнообразен, он меняет стратегии и прикиды, а не копает тоннель к центру бытия. Не твердость, а пластика. Нет неизбежных событий, непоправимых поступков, отчаянных жестов. Какой-то поток жизни, в котором случается все, кроме того, что меняет теченье реки.

Полозкова, как и ее поколение, оказалась социально, исторически дискриминирована. И отсюда тоже инфантилизм и интимность ее лирики, в которых со временем проступал износ. Наивность достигала грани наивничанья. Сейчас она и сама говорит о себе так: “…мне было интересно сбегать, вместо того чтобы устранять проблемы. Я не умела встречаться лицом к лицу с проблемами, я ненавидела принимать решения, делать выбор”10…

Приторможенное обстоятельствами поколение, не умевшее и не желавшее реализовать себя слишком всерьез посредством тотальной адаптации к среде, тормозило и по своей доброй воле. Это были часто даже не подростки. Дети. С младенческой волей, с явно выраженным нежеланием рождаться в социум. Они устраивались семейно и дружески — кому как удавалось, строя себе партикулярный ковчег комфорта, где не нужно было прогибаться и кривить душой…

Тоже образ жизни, с трещинкой наивного декаданса: “Сейчас я занимаюсь тем, что живу одна в большой пустой квартире, очень высоко над городом, фотографирую город из окна, смотрю по ночам сериал про Хауса, пишу статьи и беру интервью для разных хороших журналов, собираюсь делать свою программу на музыкальном телевидении, скоро вот первые съемки; много езжу, много читаю и мало сплю; мой день проходит, как правило, в яростном недовольстве собой, и если это хороший день, то я делаю что-нибудь, что убеждает меня в собственной небессмысленности, а если обычный, то я иду в гости или в магазин, покупаю вина и прицельно надираюсь”. Это в интервью Эльвире Барякиной, где слова значат не столько, сколько в стихе11.

Я сталкивался в те годы с такими полудетскими дружескими компаниями, с прекрасными молодыми людьми в них — творческими, умными. Рефлекс социального действия и пафос преодоления себя у них отсутствовал напрочь. Это было инфантильной, иногда вполне безответственной молодостью, свободой, свежестью первых опытов жизни, остротой первых драм, почти невыносимой концентрацией счастья, попытками взрослеть, апеллируя к своей начитанности, но избегая послушной учебы у старших. Арт-существование, тотальный хэппенинг, посильный дауншифтинг, жизнь, слитая с песней, но как-то так, что все живы, никто не умер. Ты сам вот так же вполне-таки существуешь, несмотря на то, что иногда не находишь в этом большого смысла. Конечно, была тогда и другая молодежь. Но мне почему-то кажется, что аудитория Полозковой — это именно нежные дети городов, у которых не было даже площади. Те, кто начал вдруг заново осознавать себя в конце прошлого года. Она была голосом и душой этой культурной среды, этого поколения, от которого еще недавно никто ничего не ждал вообще.

Нечто предварительное и подготовительное замечал В. Станилевский, рассуждая о месте Бога в лирике Полозковой: “В мире непоэмания Б-г — не главный, как бы ни старалась автор свалить всю ответственность на него”. И цитировал: “Да впрочем, что тебе: лет-то двадцать, в груди пожар, в голове фокстрот; Б-г рад отечески издеваться, раз уж ты ждешь от Него острот; Он дал и страсти тебе, и мозга, и, в целом, зрелищ огреб сполна; пока, однако, ты только моська, что заливается на Слона; когда ты станешь не просто куклой, такой, подкованной прыткой вшой — тебя Он стащит с ладони смуглой и пообщается, как с большой”.

Налицо эффект неполной востребованности, — времени не нужен был масштаб, сила голоса, внятность решительного жеста.

Но важное личное обстоятельство Полозковой (и, вероятно, не только ее) заключалось в том, что ей недоставало принципиально, феноменально, потрясающе нового в этом контексте. Его можно было добирать: путешествиями в Европу, в Индию, куда угодно. Крутить романы. Играть в театре и в жизни. Временами начиная себя ненавидеть, над собой иронизировать, хотя и не без самолюбования (тут нужно бы процитировать звучный и веселый полозковский “Проебол” с бодрым смешком над собой, но воздержусь, пожалуй).

Вообще Полозковой иногда все-таки неловко, что она так исповедально проста. Есть стихотворения, где она пытается убедить нас: я не проста, я перепахала гору опыта. Не держите меня за дурочку. И любовь у меня несчастливая…

Наверное, так оно и есть. Но опыт эпохи — повторюсь — вообще не весьма-то продуктивен. Поколение зависло вне зрелости и мудрости. В ее стихах последних лет проблема решается за счет довольно эксцентрического проекта. Полозкова в компенсаторном порядке эпизирует, создает необычные микророманы в стихах, в основном из англо-американской жизни.

Ну да, казалось бы, где у нас москвичка Полозкова — а где эта девушка Тара Дьюли, которая любит египетского плейбоя Шикинью, или эта вдова миссис Корстон, которая надеется встретиться после смерти с мужем и боится, что тот попадет не в рай, а в ад, или эти отец и сын Кноллы, из которых младший бросает, а старший подбирает?.. Ну придумано ж это все! Даже увлеченный Полозковой Дмитрий Быков сурово судит: “Цикл, составляющий основу “Фотосинтеза”, — короткие стихотворные новеллы то ли на американском, то ли на европейском, в любом случае на очень литературном материале сделаны виртуозно, но ни психологической достоверности, ни фабульной увлекательности в них нет. Понятно, что все это иронические проекции на литературные и журналистские клише собственных биографических коллизий, на этой иронии держится весь эффект, и прием найден славный — пересказ русских драм под американскими топонимами и в гротескно-кинематографическом антураже — но мешает именно клишированность фабул: все эти персонажи немного целлулоидны”12.

Пусть даже сама Полозкова знает, что ответить ее критикам: Эмма — это я. “По-любому пишешь про себя, кем бы ты ни являлся в этот момент — стареющим грузином, эмигрировавшим в Америку, девочкой, влюбившейся в 41-летнего человека и страдающей по этому поводу. Все эти люди живут во мне. А если ты вдруг пишешь не про себя — получается удивительное, уникальное говно”13.

Или даже так: “Как минимум у половины героев есть реальные прототипы. Говард Кнолл и его отец, периодически встречающиеся за Кровавой Мэри — прямые отец и сын, живущие в Киеве. Некоторые из этих героев — мои друзья через тридцать лет, как миссис Корстон. Некоторые — абсолютно я, как Тара Дьюли. Все они так или иначе списаны с меня, в каждом есть по 30, 80, 50 процентов меня. И все они — реальные люди, я не сомневаюсь в их существовании”14.

Ну да, это отчасти Голливуд. “Фанфики на Голливуд” (К. Букша). Но не самый примитивный, далеко не самый. Иногда красиво придумано, согласитесь. И не вижу я там совсем никакой иронии. Ирония Полозковой вообще показана разве что лишь в гомеопатических дозах, что разительным образом отличает ее от поэтов второй половины минувшего века и также объединяет с поколением, где не то что ирония — и чувство юмора присутствует не всегда. Микророманы, в которых жизнь взаправду неизбежна и неискупима.

Не знаю, почему, но я вздрагиваю на словах, которые другим кажутся банальными.

Кто-то говорит, что весь этот ворох деталей — только уловка для заманивания публики. Кому-то покажется смешным, а я примеряю к себе явно неподходящую мне роль этого самого невесть откуда взявшегося грубошерстно-ледникового Бернарда, тающего от слов и взгляда девочки Эстер. Или — роль московской барышни Кати из текста поэмного объема в манере Петрушевской, но с антипетрушевскими акцентами. “И Господь подумал: “Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха. Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика — днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. Катерина моя не дура. Она поймет””…

Пожалуй, Полозкова давно уже не только упрощает, но и — иногда — усложняет. Драматизирует в той манере, которой нужно подбирать социальный или экзистенциальный ключ. Однако вот здесь она уже оказывается на той территории, где обитают едва ли не все наши корифеи поэтического хора, сделавшие нормой и привычкой трудную, сложную, мучительную жизнь. И становится ясно, что это еще не последняя правда.

Смешно морализировать. Или пестовать на манер Виктора Топорова гордыню уходящих: “У нее нет школы: в том числе и школы смирения, в том числе и школы вычеркивания, в том числе и школы аскетической медитации посреди оргиастического разгула <…> И еще у нее нет времени. Есть времечко, <…> но никак не время. Потому что на смену застойному безвременью пришло в поэзии (и не только в ней) не время, а времечко. <…> Время (не путать с времечком) теперь генерируется отдельными личными — и личностными — усилиями и транслируется от человека к человеку; и это, в отличие от жужжания в ЖЖ, процесс и в некотором роде героический, и едва ли не сакрально интимный. У Веро4ки — (пока?) времечко. И в это времечко к ней пришла славочка”15.

Ну да, в ее стихах нет ни позднесоветской сложности, ни концентрации ядов, ни парадоксально устроенного экзистанса — между стебом и скорбью, — ни героизма… Вообще никаких глубины, миссионизма и жертвеннности. Может быть, есть что-то провиденциальное в том, что максималист Борис Рыжий, который вроде бы мог набрать силу голоса как раз к этому времени, ушел из жизни в преддверии бездарной эпохи — и мужское соло сменилось на женское… Железо и камень на влагу и нежность.

Однако в самом важном Полозкова совпала с этой эпохой в ее самом лучшем выражении. Да, это было время наглой лжи и грубой фальши. Время равнодушия, эгоцентрики, душевного покоя. Время гламура и глянца. Но в нем, как теперь видится, был и свой андеграунд с социальной темой. Звучит у нее она так, что мало не покажется; она и тут обошла многих ровесников. Ну, вот так, например, в последние годы, с характерными антиутопическими модуляциями и слегка все же, на мой вкус, абстрактно:

Здесь, на мой вкус, перебор с фатализмом. Но он исторически мотивирован. А есть и простая стойкость без жалобы. Нет даже намека на жалобу, чтоб пожалели, всплакнули. (Да и кто б это пожалел и всплакнул?) Твердый стоицизм без надежды на лучшее будущее. Я не уверен, что это самое продуктивное отношение к нашей геологии. Не знаю. В любом случае я не представлю себе крупного поэта без мысли о России, без мысли о человечестве. Мне кажется, что пустые нулевые — эпоха безвременья — притормозили движение Полозковой к какому-то новому качеству. Но перспектива не закрыта…

Но не многого ли я хочу? Ну а как же, если читаю:

Если поэзия кончится и соль потеряет свою силу, то что же останется? Разве только нефть.