Егор

Спасибо, Мариэтта Омаровна: оказывается, я кое-чего не знал о Егоре, особенно о его детстве. Узнал. А главное — еще раз шаг за шагом прошел, прожил нашу жизнь и укрепился во мнении, что все неслучайно, что множество жизненных поступков, как железные опилки, увлекаемые магнитным полем, выстраиваются логикой истории в довольно понятные линии. И ты оказываешься в нужное время в нужном месте не потому, что такой ловкий, а потому, что шел к этому всю жизнь.

Известно правило: никогда не разговаривайте с незнакомцами. И никогда не пишите о слишком знакомцах. Я нарушаю это правило — пишу о слишком знакомом и слишком дорогом для меня человеке. Слишком настолько, чтобы уж точно не sine ira et studio. Я пристрастен. Я при страсти. Той страсти знания и деяния, которую излучал Егор.

19 декабря 2009 года получаю в почте книгу — Егор Гайдар. “Власть и собственность”. С инскриптом: Алексею от старого друга. Его уже три дня как нет, а книга вот пришла. Звезда погасла, а свет ее идет и идет.

Мои чувства: удивление и нежность.

Удивление, как раньше писали, всемирно-историческим масштабом личности и при этом ее вполне земной укорененностью. Нежность, которую всегда вызывает ребенок, пытливый, любознательный, незашоренный, чуткий к справедливости и несправедливости, немного неловкий и далеко не всегда знающий, какой стороной падает бутерброд.

Энциклопедист, трудоголик, перфекционист. Ссылки на проработанные труды в его статьях и книгах походят объемом и подробностью на ссылки у Маркса. Причем это и специальные экономические работы, и философские, и исторические, и беллетристика. И эти груды проработанных и исчерканных пометками книг (он не очень дружил с компьютером, предпочитал бумажную работу), которые кочевали из библиотечного коллектора к нему на стол и обратно. Я, например, никогда не был способен на такой подвиг трудолюбия, предпочитая вслед за Карлом Фейерабендом метод story telling. Поэтому, вероятно, “он король, а мы с вами сидим на ограде второго еврейского кладбища и отгораживаемся от солнца ладонями”.

Ярый либерал и при этом — отчаянный государственник. Я живой свидетель того, я видел Егора в дни начала распада Союза, когда Литва объявила о независимости, часами вышагивающим в своем кабинете около карты СССР, черного лицом и скрипящего зубами. Он очень переживал. Он вообще был гораздо более эмоциональный человек, чем обычно считается. Но понимал, в отличие от госсекретаря Хейга, что нет “вещей поважнее, чем мир”. Нельзя платить жизнями людей (а в стране, тотально нашпигованной ядерным, химическим и бактериологическим оружием, иного не дано) за империю, за демократию или за черта в ступе.

Человек — мерило всех вещей. Жизнь человека — величайшая ценность и недопустимая плата за что бы то ни было.

Железный Винни-Пух, готовый к тысяче уступок и компромиссов почти по любым вопросам, но никогда — по самым принципиальным. И тут уж — хоть веревки из него вей — ни на шаг не подвинется. Наоборот, подвигались, казалось бы, самые твердокаменные, от Черномырдина до Путина.

Мальчик, очень рано ставший мужчиной, — и мужчина, до последнего дня остававшийся мальчиком. В последние годы жизни он открыл для себя охоту, рыбалку и собаководство. Я несколько раз был с ним на охоте и рыбалке. Не очень понимал, зачем ему это. Теперь понимаю: это такой способ организации одиночества. Ты один, но не терзаешься этим, поскольку имеешь оправдание — не потому один, что один, а потому, что так полагается на рыбалке. Да и как собеседники собаки и рыбы получше многих двуногих.

Гайдар — персонаж Гайдара, живущий ровно по тем простым правилам: честно жить, много трудиться и крепко любить свою Родину, которые оставил нам дед его.

Кто его сформировал таким? Родители и книги.

Человек, в котором персонифицированы выдающиеся наши писатели — Гайдар, Бажов и Стругацкие — не мог не быть книжным мальчиком, не мог не стать книжным мужчиной. Не мог не стать героем романа.

Вот и стал. Герой жизни стал героем книги. Эта книга — приключенческий роман. Роман приключений тела, но главным образом духа.

Как надо писать о Гайдаре? Как писал Гайдар: просто, честно и серьезно, без сюсюканья и скидок на возраст предполагаемых читателей, без излишнего дидактизма. “…образцово и просто, как бог повелел, и друзья не велят”. Но для этого желательно быть Гайдаром. Желание столь же понятное, коль и малореализуемое.

Другой вариант: роман приключений. Приключений духа. Аналог — Александр Дюма (отец). Здесь мушкетеры и гвардейцы кардинала. Дружба и любовь. Верность и предательство. Поражения и победы. Один за всех и все против одного. Короли и капуста. Много капусты и довольно малохольные короли.

Я хотел бы прочитать такую книгу. Надеюсь, когда-нибудь она будет написана. Во всяком случае, этот вариант гораздо реалистичнее, нежели первый.

Наконец, третий вариант — тоже возможный — Жюль Верн. По сути это научпоп, в котором фабула и интрига становятся стержнем, на который нанизывается масса полезных знаний. При этом, конечно, очень важна степень осведомленности автора в тех областях знания, которые он художественно популяризирует.

Такой путь, мне кажется, избрала Чудакова. Как из книг Жюля Верна мы узнавали многое из физики, химии, биологии, географии, геологии (и те скромные знания этих наук, которые есть у меня, это, наверное, больше “80 000 лье под водой”, “Дети капитана Гранта”, “Таинственный остров”, “Приключения капитана Гаттераса”, “Из пушки на луну”, “Жангада” и пр., нежели школьные учебники), так из книги Чудаковой племя младое, незнакомое может узнать немало полезных сведений об экономике и политике конца социализма и начала переходного периода.

Замечу в скобках, что метода эта не всегда эффективна. Недавно читали с сыном “Таинственный остров”, так он засыпал на каждой второй строчке. Не хотел бы я, чтобы жизнеописание Егора вызывало такие же эффекты.

Но эти узнавания и переузнавания, важные сами по себе, должны бы помочь дать ответ на главный, мне кажется, вопрос русской социально-политической жизни: почему здесь “собака бьющую руку лижет” и отчего “чем тяжелей наказание, тем им милей господа”. А для героев и святых есть лишь проклятия, лишь ненависть, лишь злоба? Мне кажется, это подобно открытому психологами феномену самоотождествления жертвы — с палачом, а не со своим спасителем. Заложники психологически сближаются с террористами, составляя некое парадоксальное мы. В то время как переговорщики и спецслужбы, готовящие освобождение заложников, воспринимаются ими как они. Жертвы и палачи оказываются по одну сторону баррикад, образуют странный, но живучий симбиоз. Спасатели оказываются по другую сторону.

Потому “бедным людям” дороги Сталин и Брежнев, а Хрущев, Горбачев и Ельцин раздражают. Гайдар же просто приводит в неистовство. Представьте, что было бы, если бы Данко (оставим в стороне художественные достоинства рассказа Горького), отдавший сердце людям, остался бы жить и каждый божий день сталкивался бы со спасенными им, но недовольными жизнью, бедностью, женой, газетой обывателями. А ведь кроме них есть еще и новые вожди племени, которые не очень знают, куда идти и как из мрака выбраться на свет. Но отлично умеют надувать щеки и “вскрывать второй конверт”. И как жить со всем этим?

В чем отличие Егора от остальных в политическом классе? Он единственный, кому власть была нужна только для одного — реализовать идею. И в этом его сходство с дедом и современниками деда: дайте мне организацию революционеров, и я переверну Россию. Полезен или вреден России этот переворот — другой вопрос. Но: власть не для власти, не для денег, не для славы в веках, а чтобы засеять эти несчастные бедные поля добрым зерном.

Поэтому он проигрывал и на публичном, и на аппаратном поле. Его правила игры иные: ты и проблема, sic Rodos , sic salta, если не я, то кто же, делай что должно, и пусть будет что будет. И по этим правилам он, конечно, выиграл. И мы выиграли вместе с ним.

Конечно, есть некоторые бывшие наши, с позволения сказать, соратники, которых жжет, как пиратская метка, пожатие руки выдающегося человека. Известно, что собака бьющую руку лижет. Пес же кусает руку, с которой кормился.

А жить без него плохо. Я знаю, что написано в заключении о причинах смерти Егора. Но, думаю, главная причина — невостребованность. Мы решили, что отлично проживем без него, а его раздражающие предостережения нам побоку. А вышло не побоку, а очень даже боком. Известно, что меха нужно выгуливать, на машине нужно ездить, иначе лучший мотор глохнет, а “сердца без практики ржавеют”. А мы этой практики как раз и лишились.

Это, перефразируя Ницше, экономическое, слишком экономическое: он страдает от недостатка спроса. Мы страдаем от недостатка предложения. Предложения правды, знания, смелости и ответственности.

Как живем без него? Живем, как можем: едим, пьем, ходим в должность. И только ночью вспоминается некстати: