Анна Кузнецова

Постоянный персонаж прозы Евгения Попова писатель Гдов пришел в его новый роман поговорить о реальной политике. На протяжении 33 главок он не оставляет попыток начать свой писательский труд и создать эпос, подобный гоголевскому, но все время срывается в лирические отступления. Верный традициям постмодернизма, Евгений Попов прилагает к этой драматической хронике комментарий — обсуждение книги в ЖЖ, где она публиковалась по мере создания, — отсюда жанровый подзаголовок.

Любовная лирика в прозе: “На горизонте образовалась движущаяся точка; как в рисованном старом мультфильме, мелкими наплывами она перерастала в женскую фигуру. Странный зимний свет, серый, слоистый, шел от горизонта и как будто бы подталкивал женщину в спину”... Герой невысокого роста — радуется, что женщина немного ниже; глаза у него “почти еврейские, с пониманием”, по завистливому замечанию пьяного коллеги. Сюжет разворачивается на фоне исторической усадьбы, в советское время ставшей музеем, и фон этот — живой, движущийся, полифонический, не позволяющий любовной истории стать единственной темой.

Первое произведение М. и С. Дяченко, которое безоговорочно относится к детскому чтению. Они много пишут в жанре фэнтези, пограничном между детской и взрослой литературой, но сказок у них еще не было. В этой сказочной повести маленький кентавр Себастьян остался один — кентавры испугались пришедших на их землю людей и улетели в космос, оставив назидательное письмо, — когда все собирались, он попался под горячую руку тете, обиделся, спрятался и нечаянно уснул... В письме его заклинали опасаться людей и просили не бросать учебу. Людей он не боялся и подружился с человеческим детенышем, но учебу не бросил: “Когда Себастьян перешел в двадцать первый класс, у него в программе появился новый предмет: философия. Себастьян долго не мог понять, зачем он нужен. То, что было написано в учебнике, очень напоминало ему его собственные зимние мысли — в пещере, в одиночестве, под вой ветра. “Все меняется, — читал Себастьян, — бежит вода, растут деревья, и только мы остаемся прежними...” А рядом, в следующей главе: “Ничего не меняется. Зима уходит, приходит лето, и снова зима. Только мы становимся другими...”.

Роман о любви мужчины к юноше, не такой сильный, как открывший эту тему в русской прозе “Клеменс” Марины Палей (были и другие, но их трудно воспринимать всерьез), но достойно поддержавший почин говорить об этом без осуждения и без скабрезностей. Роман дебютный, автор — драматург и сценарист, текст почти сплошь состоит из диалогов, в сюжетных связках между ними автор чувствует себя не так уверенно, но встречаются удачные сравнения: “Манекенщицы ходили между столами, стукаясь коленками, как молоденькие жирафы”...

Михаилов Поповых — несколько, этот — из Северодвинска, главный редактор журнала “Двина”.

Северные прозаики мыслят раздольно — хронотоп простирается по всей России от ломоносовской эпохи до наших дней, — а пишут неторопливо, упиваясь подробностями личных отношений со стихиями — в романе около семисот страниц петитом: “А ель незыблема. Позвоночником — не столь прямым, как эта державная стать, я ощущаю ток ее хлорофилловых вен. Моя кровеносная герань, на проницательный взгляд господина Рентгена, наверное, выглядит дичком, самозванно привившимся к мощной густоразветвленной системе. Зато у меня нет корней, и я волен идти куда заблагорассудится. “Ой ли” — прыскает на это злыдень-дождь. Его не оставляет надежда, что, измаявшись ожиданием, я таки выберусь из своего схорона. В сарказме его угадывается бессилие. Это очевидно. И чтобы доказать всю тщету этого водяного пузыря, этого покровителя червей и лягушек, я решаюсь подняться и гордо выйти наружу”…

Повесть о мальчике, больном костным туберкулезом, написанная на автобиографической основе, на что намекает фамилия героя — Лубин. Послевоенное детство он провел в костно-туберкулезном санатории, о чем были написаны две предыдущие книги автора, в новой книге герой уже подросток, почти полностью закованный в гипс, вернувшийся в родной детдом на костылях. Он отличник, открывает том Пушкина почитать на ночь — и у него учащается дыхание; он политически лоялен — сразу же назначен председателем детсовета за отсутствием в детдоме комсомольской организации и убедительно склоняет других мальчишек объединяться и активничать. Затем он пытается поступить в техникум — не хотят брать парня с костылями; поступает в педучилище… Автор — лауреат четырех республиканских конкурсов за радиопрограмму “Земляки” и местной литературной премии в номинации “Золотая строка”, полученной в 2007-м. Похоже, в каждом регионе нашей необъятной родины — своя литературная эпоха.

Задача сборника понятна: взять пробы текста, ознакомить возможных издателей... Однако короткие фрагменты крупных произведений, в которых представлены большинство участников, с этой задачей справляются плохо: ни сюжет не читается, ни характеры. Выигрывает законченное: малая проза и стихи — но этим издателей не привлечешь. Каждого молодого автора кто-нибудь представляет: то писатель, то критик, то... эксперт. Фамилии экспертов, как правило, никому не известны, загадкой остается также, откуда берутся оные специалисты.

Из поэтов больше всех понравилась Алена Каримова, а удивил Николай Редькин из Майкопа написавший завистливое: “Вот старуха — ей уже под девяносто / Пишет много, и легко, и просто. / К ней домой приходят за стихами / Новый мир, Октябрь или Знамя”... Дальше юный поэт отзывается о журналах так неприязненно, что напоминает одного майкопского критика. Невольно возникают мысли о некоей майкопской аномалии.

Топоровский проект продолжается вариациями на тему “дай мне”. “Авторы этого сборника пишут о том, чем живет поколение 2000-х”, как утверждает аннотация. Получается, что тем же, чем и 90-х, — двадцатилетние в любом поколении одинаково инфантильны, пишут плохо и почти все об одном: главное желание — см. выше, главный страх — смерть мамы: этот мотив в сборнике переходит от автора к автору, из сюжета в сюжет. Читая их, развлекаешь себя сам — например, выбиранием перлов: “По причине очень строгих родителей я вплоть до замужества ходила зимой в шапках...” (Виктория Аминова. “Зяма”)...

Посерьезнее других повесть “Танец Анитры” Алены Бондаревой, в которой рассказывается о том, как жили сестры-сироты, взрослая и маленькая, а потом взрослая устала и отказалась от опеки. Беда лишь в том, что автор явно не знает двух важных для такого сюжета вещей: официально оформленная опека над ребенком дает достаточно для жизни средств, “нечем кормить” тут точно не бывает. Во второе “не верю” повергает финал: даже собачку, которую подержишь некоторое время, неизбежно полюбишь, а ребенок так утепляет жизнь и приносит столько неожиданной радости, что отказаться от него нормальному человеку — а психологический портрет героини именно таков — невозможно, какой бы трудной ни была повседневность. Похвально стремление автора уйти от типичной для двадцатилетних сюжетной банальности, но от банальщины литературной спасения нет: “Пришла волоокая осень. Ухмыльнулась пасмурно, натворив черт знает каких вывертов, словно шкодливая девчонка”... Вырастет из Алены Бондаревой в лучшем случае журналист.

Эта книга вызывает сильнейшее удивление и очень напоминает советский андеграундный самиздат. Мы привыкли получать от израильских антологий вести о еврейском религиозном благолепии, о почтении людей Книги к письменному слову и неиссякаемости традиции превращать свою частную жизнь в раздел книги об истории народа; в крайнем случае — о трудностях бытования выходцев из России на Земле обетованной. Этот сборник несет нам весть о евреях неблагочестивых, о свободе еврейской совести и праве части израильских жителей на духовное самоопределение. Открывает его лагерная проза Исраэля Малера, продолжает роман Моисея Винокура, начинающийся так: “Она пахла дымом скифских костров и носила попку не для того, чтобы срать”. Затем — авантюрный роман составителя с героем, который не тварь дрожащая, а право имеет. И так далее.

“Книга отражает исключительно субъективное мнение составителя, стремящегося показать разнообразие индивидуальных авторских стилей и дать достаточно широкое представление о текущем состоянии поэтического искусства” (анн.)

Все именно так, антология — составительский жанр, составитель здесь выступает как автор текстового коллажа, отражающего, на его взгляд, литературную ситуацию определенного времени и предлагающего читателю разделить идеалы автора-составителя. Поэт и издатель Максим Амелин сделал срез журнальных публикаций 2010 года, выбрав “то, что окажется наиболее интересным, своеобразным и выделяющимся на общем поэтическом фоне” — на его взгляд. Разумеется, на мой взгляд, там есть ряд лишних фамилий и текстов, а целого ряда не хватает. Но книга получилась нужная — просто как сборник живых (а не лучших) стихов, которые написаны недавно.

Название пятнадцатой книги Алексея Цветкова очень точно: стихи его соответствуют формуле Белинского “философия в образах” и с каждой новой книгой становятся все концентрированнее и интереснее, не теряя фирменной образной густоты, а напротив, сливаясь с ней. Образ-понятие становится его стилистическим маркером:

Двадцать два года Елена Игнатова, автор пяти книг стихотворений и двух книг прозы, живет в Иерусалиме, а в стихах — более прохладные места, где бывает ранний снег: Петербург, Прибалтика… Часто встречается образ потерянности, обернувшейся неожиданным выигрышем: “Я выпала, как из кармана медяк, / из теплого дома попала в сквозняк / и выиграла вдруг в лотерею”, “Город вытрусил нас, проронил сквозь дырявый карман” — в стихотворении о жизни в новостройке.

Книжка, посвященная столетнему юбилею “Пощечины общественному вкусу”, оформлена интересной графикой автора. Стихи впитали традиции всех эпох авангарда ХХ века, в них слышится и Хлебников, и Зданевич, и ранний Заболоцкий, и Хармс, и Монастырский.

Архангельская поэтесса часто пишет духовные стихи, при этом они живые. Но лучше всего ей удаются зарисовки: “Губы сжаты. Взгляды колки. / Полушалочек бесцветный. / Комсомолка-доброволка, / Дочка умерших Советов, / Обходя неловко лужи, / Задыхаясь на пригорках, / В храм на утреннюю службу / Тащит внука на закорках”... Или:

Книга детских стихотворений и рассказов, рассчитанная на семейное чтение с детьми разного возраста. По-моему, детские тексты должны быть более живыми в лексическом плане, а здесь много не употребляемых в жизни, чисто литературных слов: “нынче”, “мол”, “мальчуган”, “справной”, “украдкой”… Тем не менее, книжка теплая, добрая и веселая.

Интимная лирика, но явно бардовская, плакатная, построенная на эффектах. В книге есть стихи и 90-х, и 2010 года, но движения поэтики не происходит, все высказывания строятся по отлаженной схеме, а жаль — человек способный, мог бы что-то сказать, если бы обращался не к публике.

Юрий Казарин — поразивший меня уральский поэт (см. “Явление глубины”. — 2011, № 1) — написал биобиблиографические очерки с элементами литературной критики о 75 поэтах своей малой родины, с которыми был лично знаком. Книга призвана не столько ознакомить, сколько засвидетельствовать культурную уникальность Урала. Заключает книгу очерк-свидетельство Т. Снигиревой о самом Ю. Казарине.

Сын композитора Эдуарда Колмановского, историк советской песни, с 1990 года живущий в Германии, вспоминает своего отца и его окружение, воссоздавая жизнь советской артистической элиты середины ХХ века. Чтение интересное: политическая ситуация, перипетии личных судеб, хорошая работа, всегда изыскиваемая по цепочке связей, удивленная интонация ребенка, с которой автор вспоминает эпизоды той жизни, в которой он был еще маленьким: ““Любой пионер на вашем месте забил бы тревогу! А вы, работник идеологического фронта, спокойно выбрасываете государственную пломбу!” Колмановский растерянно спросил: “А что я должен был с ней делать?” — “Немедленно отдать!” — “Кому?” — “Чаплыгину!” (Чаплыгин был главным музыкальным редактором Всесоюзного радио, и как он, по мнению начальства, мог бы поступить с пломбой, — остается загадкой.) Позже отец узнал, что его хотели перевести на телевидение — как будто там политическеая незрелость — не порок”. Что сделал бы Чаплыгин с пломбой, отлетевшей от распахнутого ветром окна, выходившего на окна Берии в соседнем здании, загадкой не является, а людей попроще за подобные проколы “переводили” и подальше политически незрелого телевидения...

Книжное завершение медиапроекта “Гражданин Поэт”, ставшего отдушиной для не приемлющих нынешней политической ситуации граждан. Здесь подбираются все связанные с этой замечательной работой крохи: отдельный раздел посвящен реквизитному фонду проекта, в разделе “Поэт без Гражданина” — поэтические безделки Дмитрия Быкова, сочиненные экспромтом в перерывах студийной работы.

Сборник интервью, в которых высказываются такие разные люди, как Василий Аксенов, Владимир Соловьев, Михаил Жванецкий, Виктор Суворов, Дмитрий Быков, Андрей Макаревич, Сергей Юрский, Борис Березовский, Борис Стругацкий, Михаил Генделев, Владимир Молчанов, Евгений Евтушенко. Дмитрий Быков начинает с того, что его никто не любит, зато все любят его романы, и это лучше, чем если бы было наоборот. А заканчивает интимным признанием: “Я переведу стрелки на Стивена Кинга — хорошего писателя, который сказал, что мужчина в сорок-сорок пять понимает, что у него наступают последние репродуктивные десять лет. В это время очень важно найти женщину, которой он бы хотел нравиться. Ради нее он еще способен на великие дела. Кинг это сказал, оправдывая поведение Клинтона в ситуации с Моникой Левински. Я не могу транспонировать это на свою биографию, но могу сказать одно: хотя я прочно женат, — что и говорить, мне еще хочется нравиться. И поэтому мне еще хочется что-то делать, чтобы женская половина аудитории смотрела и думала: о-го-го”... Ну, “о-го-го” ему подарила природа: это междометье — реакция на большое. Наверное, положительная.

Эта книга построена как разговор об исторических развилках, которые прошла наша страна в 90-х и на которой остановилась сейчас, что акцентирует автор общего предисловия Е. Ясин. А Чубайс в своем предисловии чтит память соавтора и просит “понимать не только то, что было, но и то, чего удалось избежать. Это особенно важно в переломных эпохах, когда заданный политикой коридор очень узок и почти всегда приходится выбирать из имеющихся плохих сценариев наименее плохой”. Наименее ли это был плохой сценарий — вопрос открытый, поэтому книге без нескольких предисловий — есть еще и “введение” — было не обойтись, и выглядит она как попытка оправдаться. Реформаторы, конечно, хотели как лучше, но многого не учли: плохо знали свой народ, свою власть и т.п… Знали они все, конечно, хорошо, а из многих зол выбрали не лучшее, потому что такова природа человека, и делать лучше себе, своим близким и своей общественной страте за счет других по умолчанию признается естественным правом.

Так случилось, что газетным телеобозревателем стал человек высокоразвитый, и еженедельная колонка сложилась в исследование сегодняшней культуры с неутешительными выводами о примате в ней “буфетных личностей”: “Тень забыла свое место” — и неразрешимыми вопросами: “Откуда берутся мыльные пузыри в культуре и что с ними делать?”. Слава Тарощина делит свое исследование на пять разделов — по количеству лет, проведенных на доставшемся поприще, — считая, что год на год не похож. Подзаголовки разделов показывают главную особенность каждого года, год нынешний охарактеризован так: “Между выборами и выбором”. Общий вывод: наша культура стоит на развилке, “в центре которой — “ящик”. Один вариант развития событий: куда повернет колесо русской истории, туда же — и телевизор. Другой, более привычный за последние десятилетия: колесом истории снова будет рулить ТВ”.

Автор этого исследования настаивает на том, что психологический подход Выготского позволяет “конкретизировать категорию художественности” и поставить на прочные основы оценку художественности произведения. Художественность можно измерить с высокой степенью точности, а понятие точности у автора опирается на камертон: “Почему талантливый человек (пока обойдемся без имен), поддаваясь, к примеру, пресловутому “мейнстриму”, не понимает, что он просто-напросто становится при этом прислужником дьявола (никакой мистики, вслед за средневековыми мыслителями и, скажем, за Л.Н. Гумилевым для меня это просто точный термин)?(...) И почему критик не определит по-простому, что все эти игры — от лукавого, а начинает всерьез разбирать писательские “шашечки”, игнорируя главное — куда идет машина?”...

Справедливости ради надо сказать, что, если игнорировать попытки сделать веру в Бога теорией литературы, в этой книге есть что почитать, в основе ее — дипломная литературоведческая работа, анализ творчества Булгакова с инструментарием Выготского, показывающий хорошую общую осведомленность.

Легендарный питерский драматург, которому в прошлом году исполнилось восемьдесят лет, много и интересно работает как прозаик и эссеист, особенно его интересует политическая и культурная ситуация первой половины XIX века. В центре новой книги — исследования той эпохи, художественное — повесть о декабристах “Петербургские флейты”, — и написанные в жанре ““читательской критики”, очерченной некогда Л.С. Выготским: “(...) Надо взять трагедию так, как она есть, посмотреть на то, что она говорит не мудрствующему толкователю, а бесхитростному исследователю (...)””. Это “Драма одной комедии: Грибоедов в меняющемся мире”, “Контрапункт, или Роман романа: из “опыта драматических изучений” “Евгения Онегина””, двухчастная, почти двухсотстраничная монографическая работа “Лермонтов и Пушкин”. Завершают том две большие статьи — о Феллини и о проблемах театра.

В.С. Печерин — образованный дворянин, профессор, построивший свою жизнь сам, восемнадцати лет от роду недорослем-недоучкой покинув отчий дом, поработав чиновником в Петербурге, поступив в университет на филологический факультет и окончив его со степенью кандидата — единственный из всего выпуска 1831 года. Для совершенствования образования он был опрометчиво отправлен С.С. Уваровым в Европу как особо благонадежный — политикой не интересовался, на восстание декабристов не отреагировал никак…

Попасть из России в Европу тогда было — как в будущее, лет на пятьсот вперед: цивилизация, свобода, культурное наследие, общественные отношения, красота и чистота быта, отношения между людьми… Печерин стал типичным “русским европейцем”: живо заинтересовался политикой, а по возвращении на родину впал в глубокую депрессию и при первом же удобном случае навсегда покинул “страну рабов, страну господ”. Было это в 1836 году — том самом, когда “Философические письма” Чаадаева наделали в России столько шума... В Европе он пережил несколько личностных кризисов и прошел путь от радикального политического публициста до монаха-католика, а к эпохе российских реформ (1860-х) совершенно разочаровался в Церкви, переложив свою веру в совершенствование человечества на науку и искусство.

В книге впервые публикуется эпистолярное наследие В.С. Печерина с августа 1851 по январь 1878 года. Оно дополнено мемуарной прозой, известной как “Замогильные записки”, и письмами к нему, что позволяет не только составить исчерпывающее представление о личности В.С. Печерина, но и “позволяет показать издержки процесса формирования русского общественного сознания и покончить с многочисленными существующими в литературе мифами о нем” (анн.).

К 300-летию М.В. Ломоносова и 60-летию факультета журналистики МГУ выпустил антологию творчества причастных к нему людей. В основном это отрывки из крупных трудов и избранная лирика очень известных в нашей культуре людей, чьи работы широко изданы, и смысл этих публикаций именно мемориальный — напомнить, что все они были связаны с Московским университетом. Есть и первые публикации, это найденные в зарубежной периодике и книгах работы В. Маклакова “Университет и Толстой” (1955), В. Арсеньева “О духовной и культурной традиции русской семьи” (1974) и Н. Осипова, первого российского психоаналитика, “Корсаков и Сербский” (1930). Книгу остроумно открывает ломоносовское “Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенное для поддержания свободы философии”.

Книга-альбом, представляющая историю университета в лицах, 94 персоны, от М.В. Ломоносова до А.Ф. Лосева: краткая биография плюс иллюстративный материал. Завершают книгу две пространные цитаты, в содержании отраженные заголовком “Напутствие”, вот из В. Арсеньева, “Дары и встречи жизненного пути”: “Свобода духовных исканий, свобода мысли, соединенная с интенсивностью этих исканий, с интересом страстным, а иногда и страстно-полемический, к вопросам миросозерцания…”

В основе этой книги — жизнь и исследования тюменского геофизика, потомка столыпинских переселенцев из Белоруссии Роберта Бембеля, занимающегося теорией образования минералов. Наука это важная уже потому, что касается месторождений нефти и газа, но не прикладная ее часть заботит ученого. С середины XIX века происходит интеграция узких областей знания, образовавшая новые науки: физическую химию, биофизику, биохимию... И только изучением земли и Вселенной никто не занимается системно. Имея оригинальную концепцию и ее опытные подтверждения, Бембель сталкивается с трудностями, которые обусловлены самой организацией сегодняшней науки и отношением к ней государства. И не только он, и не только сейчас: “Гибкость и мобильность — вот свойства зрелого и сильного государства. (…) Пентагоном был создан Интернет. УПИ (Управление перспективных исследований. — А.К.) преодолело технические препятствия сетевого взаимодействия компьютеров. Этот вроде бы побочный результат появился в обществе, потому что, в отличие от сплошь засекреченной советской оборонки, в США технологии, созданные ВПК, кратно окупались в гражданских отраслях. Это регулировалось специальным федеральным законом. Как-то я узнал и изумился: памперсы изобрели в СССР еще в начале 50-х годов. Но поскольку предназначались они для первых космонавтов, изделие засекретили”...

Переиздание книги 2007 года с исправлениями и дополнениями выварилось у Максима Кронгауза в новую книгу, половину которой составляет прежнее издание, поэтому заглавие повторено. Дополнение “3D” значит, с одной стороны, “издание 3-е, дополненное”, а с другой — то, что книга снабжена диском с видеозаписью лекций автора, выложенных на сайтах polit.ru, snob.ru, nkj.ru

Всегда радует, когда профессиональная квалификация специалиста естественно встраивается в повседневность, а не замыкает человека в кругу таких же профессионалов, отрывая его от остального человечества. Наблюдая за поведением языка в живой среде, автор рассказывает о нем истории и показывает картину мира, открывающуюся с этого ракурса. Так лингвистика становится занимательным и питательным чтением.

Омскому журналисту предложили вести еженедельную колонку в интернет-издании, в свободной форме, похожей на блог. “Решил воспользоваться возможностью высказаться. Люди моего поколения, поколения поздних шестидесятников, как-то по-особому ценят такую возможность. А вдруг ее опять отберут?”... Блог получился в основном мемуарный — воспоминания о детстве, об учителях, коллегах и других людях, значимых в омской культуре и личной судьбе автора. Встречаются и тексты, посвященные сегодняшним культурным событиям, происходящим, как правило, в Москве, в ЦДЛ.

Собрав под одну обложку свои предисловия и послесловия к изданным книгам, уральский журналист и издатель получил лирический каталог книг своего издательства. Книжка иллюстрирована репродукциями книжных обложек.