Татьяна Морозова

Автобиографические книги издательства «Посев»:
А. Казанцев. Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом. 1941 — 1945; Б. Пермикин. Генерал, рожденный войной. Из записок 1912 — 1959 гг. Редактор-составитель С.Г. Зирин; Ю. Луценко. Политическая исповедь. Документальные повести о Второй мировой.

Издательство “Посев”, созданное в 1945 году, сразу после окончания Второй мировой войны, заявило о себе как о четко ориентированной политической силе, видящей свою цель в развенчании идей большевизма и противостоянии им. Сотрудники, многие из которых были членами антикоммунистической организации НТС (Народно-Трудовой Союз), составившие костяк издательства, его интеллектуальный и идейный центр, — не могли не отдавать себе отчета в том, что идеи большевизма в массовом сознании европейцев могут слиться с эйфорией от победы СССР над фашистской Германией. С этим опасным обаянием победившей силы и должны были бороться книги и документы, рассказывающие правду о жизни в Советском Союзе, о засилье тоталитарной коммунистической идеологии, которую посевовцы уравнивали с фашистской. Но главной целью издательства был, конечно, не европейский читатель, а советский, который, с одной стороны, воспринимался как очень трудный и неблагодарный, поскольку его психика была искалечена советской пропагандой, рождавшей “некую завороженность могуществом и несокрушимостью советского строя”, как писал в “Третьей силе” А. Казанцев; с другой стороны, именно такой читатель и нуждался, с точки зрения издательства, в том, чтобы ему открыли глаза на положение дел в его стране.

Пропагандистские задачи, которые ставило перед собой издательство, со временем начали перекрываться другими, приобретая более тонкие обертоны: сохранением живого голоса участников трагических событий русской истории ХХ века, их психологии, часто желанием если не оправдаться в глазах потомков за сделанный выбор, то объяснить его. Теперь многое из того, что выходит в “Посеве”, даже если речь идет о книгах, написанных давно, приобретает именно такой смысл. То, что выглядело смелыми разоблачениями лживости советского строя, сейчас воспринимается как одна из точек зрения на вещи, а характерный эмоциональный перехлест, вполне оправданный для авторов, сегодня выглядит не менее “агитпроповски”, чем советские агитки.

Три “посевовские” книжки иллюстрируют разные подходы к человеческому документу, к пониманию ценности субъективных воспоминаний и их актуальности для широкого читателя, историков и специалистов.

Наиболее наглядно демонстрирует изначальный замысел издательства книга
А. Казанцева “Третья сила”, написанная в 1952 году. Жизнь Казанцева очень похожа на судьбу тех, кто, оказавшись после Гражданской войны за границей, посвятил себя не просто стремлению возвратиться на родину (это было для них безусловно), но идее освобождения России от большевизма. “Психологическая особенность эмиграции заключалась в том, что она была политической эмиграцией, непримиримо и активно антикоммунистической. Мысли и чувства эмиграции, устремленные к России, сопровождали каждый ее шаг, каждое движение”. Казанцев занимался политической и журналистской деятельностью, он был одним из тех, кто готовил текст Пражского манифеста генерала Власова. Это подчеркивает важность его фигуры среди той части эмиграции, которая связывала будущее России с освобождением от власти большевиков и видела в немецкой армии силу, которой, не разделяя нацистских идеологии и методов, можно воспользоваться для свержении советского строя. Демократическое же будущее страны должна была обеспечить именно третья сила, как они cебя позиционировали, не связанная ни с коммунизмом, ни с фашизмом. “22 июня поставило нас перед двумя вариантами нашего отношения к событиям: остаться в стороне и наблюдать, кто кого, Сталин Гитлера или наоборот, или броситься в эти события и устремить все свои силы на достижение наших русских целей. Для нас был приемлем только второй вариант”.

Это уже четвертое издание книги, что, как замечают издатели, случается редко. Книга эта и сегодня выглядит как очень субъективная, но тем она и интересна, поскольку это не холодный рассудительный голос историка, стоящего над схваткой, а форсированный, желающий убедить в своей правоте голос участника событий, который, осознав, что шанс его жизни и жизней его единомышленников упущен, что кого-то из них ждет расправа в сталинских лагерях, а кого-то — глухое и недоброжелательное непонимание Европы, пытается разобраться, почему это произошло, была ли хоть малейшая возможность повернуть события по-другому. И та доля субъективизма, которая сегодня особенно заметна и снижает историческую ценность записок, выглядит не как желание настоять на своем во что бы то ни стало, а как возможность еще раз доказать себе, что это был единственно верный выбор. И это делает “Третью силу” интересной именно с психологической точки зрения.

Казанцев — идеологический журналист, полностью подчиненный идее не только развенчания коммунистических идей, но убежденный в том, что в Советском Союзе эта идея держится исключительно на насилии, что никакой поддержки со стороны народа у нее нет. Его стиль — размашистый, построенный во многом на штампах, склонный к плакатности и однозначности оценок: “Коммунистический интернационал, оккупировавший страну в 1922 году, был для русского народа всегда властью чуждой, жестокой, он боролся с ней, как мог, все годы ее владычества”…

Вся книга устремлена к оправданию генерала Власова. Фигура Власова мыслится автором как исторически оправданная, необходимая не только для освобождения России, но и всей Европы от неминуемого порабощения советским режимом в случае победы Красной Армии. Нравственная двусмысленность поступка советского генерала, решившего бороться против советской власти, а фактически против родины во время войны, без труда преодолевается Казанцевым: “Если переходящих приходилось считать миллионами, то объяснения нужно искать не в психологии переходящих, а в окружавшей их обстановке, в условиях их жизни, в практике советского строя. … Назвать РОД власовским неправильно по существу и политически безграмотно. Не Власов вызвал к жизни русский антибольшевизм, а русский антибольшевизм создал Власова”.

Казанцев много пишет о силе пропаганды, что в этой войне пропаганда играет роль не меньшую, чем артиллерия и авиация, едко высмеивает неумелые советские листовки и карикатуры, рассчитанные на идиотов, но, понимая вред таких грубых действий, сам действует похоже. Так, в своих записках он исходит из двух постулатов: “…русский народ уже тридцать лет находился в состоянии гражданской войны против оккупировавшей страну чуждой ему и враждебной власти” и “русский народ встретил Гитлера как своего освободителя, но обман развеялся скоро”. Понятно, что в момент начала войны настроения людей в Советском Союзе были разными. С. Аверинцев, например, вспоминал, как они с мамой отсиживались от бомбежек под Москвой, в полусельском домике, а за стеной тетя Нюша — не ангел, ох, не ангел, однако ж неподдельная русская баба — даже и не скрывала, что немцев ждет не дождется… Но утверждать, что такие настроения были массовыми, как это делает Казанцев, едва ли возможно. Или “Одесса никогда не жила так сытно и весело, как во времена румынской оккупации. Эти годы можно было бы сравнить только с годами дореволюционного времени”. А вот впечатления автора, когда он подъезжает к оккупированному Смоленску: “Около редких деревень на полянках разостланы белиться холсты, между ними живые фигурки, вероятно, Машутки и Дуняшки, отгоняющие хворостинами уток, гусей и кур. Впрочем, гусей и кур не видно или потому, что далеко, или потому, что здесь, хотя и очень быстро, но все-таки прошла германская победоносная армия, а она, как известно, бич для всякой живности и особенно для птицы”. Всего-то “бич для птицы”! Просто не нацистская армия, а студенческий стройотряд!

Понимая значение разных социальных слоев для создания более полной картины повсеместного сопротивления советской власти, Казанцев часто приводит примеры своих “разговоров” с пленными или каким-то иным образом оказавшимися в Германии людьми. Начинает с какого-нибудь дремучего крестьянина, который, как и положено исконно-посконному мужику, нутром чует, где правда: “Хуже большевиков немец все равно не будет. Главное, чтоб землю народу дали, а там уж заживем”. Потом с большей степенью сознательности говорит рабочий. Потом еще одна ступенька сознания — офицер. И наконец — ученый. И каждый со своей колокольни подтверждает мысль автора: “Психологический гнет, который приносила с собой всюду немецкая оккупация, не казался таким тяжелым в захваченных немцами областях России. Этот гнет мало чем отличался от нормального состояния при советской власти, а если и отличался, то не всегда в пользу последней”.

Увы, пропаганда, с чьей бы стороны она ни велась и какую бы точку зрения ни отстаивала, вводит в заблуждение читателя-современника и вызывает недоверие у читателя-потомка…

Собственно о Власове, его мотивах, трудно составить представление по автобиографическим свидетельствам Казанцева. Казанцев много пишет о своих встречах с ним, но пишет именно о собственном восприятии Власова, о том, как тот реагировал на предложения и замечания журналиста, как искал его совета, как направлял при работе над Пражским манифестом. Казанцев придает фигуре Власова международное значение, делая его чуть ли не одним из главных действующих лиц европейской политики конца Второй мировой войны, что по меньшей мере спорно. Например, он утверждает, что появление фигуры Власова поменяло всю концепцию восточной политики Германии, и ведущие политики Европы “признали за Власовым право на объединение всех народов России и их усилий против общего врага — большевизма”.

Все это, конечно, с одной стороны, лишает его свидетельство объективной исторической ценности, а с другой — показывает опасность и ущербность явного идеологического подхода к таким сложным проблемам, как противостояние Советского Союза и фашистской Германии или причины, сделавшие в России возможной советскую власть. Однако “Третья сила” остается одной из самых читаемых книг об этом трагическом периоде русской истории.

Книга генерала Пермикина и “Политическая исповедь” Ю. Луценко представляют собой, пожалуй, самое интересное, что отбирается, сберегается и издается “Посевом”. Это записки реальных участников событий, которые в меру своего разумения пишут о важнейших событиях в истории страны и дают им свою оценку. Такие воспоминания являют живой голос времени, позволяют сегодняшнему читателю обрести стереоскопическое зрение на события в нашей стране и на то, что творилось в душах наших соотечественников, которых судьба ставила перед трагическим выбором, как и почему они выбирали свой путь.

Судьба генерала Б. Пермикина, история его семьи и друзей, могли бы стать основой исторического романа, где нашлось бы место и эпическому охвату действительности, и труднейшим психологическим переживаниям. Но его записки, сохраняющие прямоту солдатского высказывания, нежелание вдаваться в сентиментализм и “лишние” личные подробности, избегание бытовых деталей скудной жизни в эмиграции — как раз и интересны этими умолчаниями, потому что рисуют строгий портрет цельного человека, без прикрас, без самолюбования, что обычно для мемуаров. Пермикин остается верным себе солдатом, он не пытается выглядеть в своих записках ни философом, ни политологом: он честно — читая его, веришь безоговорочно, — рассказывает о своем участии в белом движении, о жизни в эмиграции, о понимаемой им разумной доле компромисса и тех вещах, где нельзя было поступиться тем, что составляет самую важную часть души и жизни.

“Конец борьбы с большевиками для нас был самым тяжелым ударом, и не только потому, что мы потеряли свою Родину. Нас давило сознание, что должны пережить наши семьи и наш народ. Для всех моих соратников большевики не были политической партией, а только политическими преступниками. По этой причине мы не видели никаких препятствий, которые могли бы нас разделить по партийным или другим причинам.

Мы надеялись, что когда-нибудь весь народ, пройдя через советские методы, поймет обман большевиков и поднимет восстание. Под какими лозунгами было бы это народное восстание, нам было безразлично”.

В записях Пермикина нет описания проблем нравственного выбора, но это не значит, что такого выбора не было в его жизни. Во-первых, не в натуре военного человека, способного на однократный сильный поступок (поражает упоминание, как он раз и навсегда прекратил отношения с братом), посвящать кого бы то ни было в глубины своих переживаний, а во-вторых, краткое, почти телеграфное сообщение о том или ином решении уже несет в себе нравственный результат. Так, в момент крайней нужды ему предложили вступить в масонскую ложу — это могло решить материальные проблемы. Ответ был мгновенным: “Я не мог понять, почему я могу быть полезен масонам”. И, естественно, никаким масоном не стал. Или “Я отказался возглавить и Союз бывших Северо-Западников. Я не мог устраивать ни балов, ни чашек чая”. В одном коротком предложении — и оценка “Союза бывших…”, и роль его главы.

С такой же прямотой он пишет и о своем отношении к Власову и его делу: “…власовская идея была и остается моей. Я … готов разделить участь власовцев, так как верю в их беспредельную враждебность к советской диктатуре. Я говорил … о единственной для всех нас объединяющей идее, как эмигрантов, так и бывших советских граждан, о непримиримости к советской диктатуре”.

В записках генерала Пермикина — при всей их безэмоциональности — привлекает именно безыскусность, стилевая выдержанность, в них нет надрыва, нет желания никого убедить в своей правоте или оправдаться — так же сдержанно он пишет о неприятии многими людьми его позиции. Француженка, у которой Пермикины снимали квартиру, узнав, что он связан с немецким командованием и собирается ехать на Восток, поскольку его родина оккупирована большевиками, как Франция немцами, — попросила его семью оставить квартиру. И — никаких взаимных оценок. Выглядит это как принятие на себя всей ответственности за совершенный выбор, как честность и благородная прямота.

Книга Ю. Луценко, может быть, самая интересная их трех. “Политическая исповедь” написана не эмигрантом, а одним из тех, на кого должно было опираться внутри России власовское движение, третья сила, противостоящая и большевикам, и фашистам. Обычный киевский мальчик, не знавший никакой другой жизни, кроме советской, почему-то внутренне начинает освобождаться и понимать то, чего многие так и не смогли понять не то что тогда, но даже теперь. “У меня выработалось постоянное, почти физическое ощущение тяжелого дыхания за спиной, я жил под плотным колпаком всесильного КГБ, в тесном кольце сексотов, стукачей и провокаторов”. Война оказалась катализатором в этом познании. Поначалу на молодое сознание куда большее впечатление, чем приход нацистов, произвело поведение представителей советской власти, руководителей города: “Всякие остатки уважения к Советскому правительству постепенно растаяли сами собой при встрече со многими мелкими и крупными преступлениями представителей власти. Прикрываясь военной необходимостью и никого не стесняясь, они творили, что только хотели. Нам всем заранее была приготовлена роль заложников. Вождь украинских коммунистов Никита Хрущев и командующий военным округом Семен Буденный всего за несколько дней до своего бегства убеждали нас по радио, что Киев не будет сдан оккупантам. Хотя они уже тогда знали, что немцы скоро окажутся в городе. Жителям предстояло встретить смерть в своих домах”.

Сознательное решение стать частью “третьей силы”, взять на себя ответственность за будущее страны хоть и выглядит утопичным, но не лишено молодой решимости и обаяния. Он рассказывает о встрече с одним эмигрантом, который “признался, что готов просто умереть на Родине, если уж не может принести больше пользы. Мне очень не понравилась такая обреченность, умирать никто из нас не собирался”.

Раз совершив выбор, Ю. Луценко оставался ему верным всю жизнь, хотя пришлось заплатить за это несколькими годами в лагере (об одном эпизоде в лагере написана документальная повесть “Сабантуй”, которая может дополнить уже почти устоявшийся канонический список лагерной литературы) и полным разочарованием в своей идее.

Книга Ю. Луценко интересна еще и тем, что она, в отличие от двух предыдущих, и связана с современностью, и нацелена на пробуждение уже сегодняшнего сознания. “Иногда кажется, что правящая партия та же, что была и раньше, в ней просто пришла пора очередного финта “генеральной линии”. …Сейчас в стране отмечается беспокойство у многих падением уровня нравственности и продолжением духовной деградации народа. По сравнению даже с периодом коммунистического правления. Беспокойства по этому поводу не высказывают только президент страны и руководители правящей партии”.

Книги издательства “Посев” будоражат сознание читателя, которому привычнее и удобнее пребывать если не в плену мифологем или клише, которые заменяют живую историю, то в рамках раз и навсегда заданных знаний о ней. Но кроме просветительства, постоянного диалога с читателем, умения вызвать его на дискуссию, издательство делает еще одну уникальную вещь: его работа с источниками, рукописями, дневниками, документами, внимание к голосу обычного человека, желание сохранить этот голос — без идеологической окраски — это работа представляется куда более важной в историческом смысле, чем политические акценты.