Алла Латынина

Дар веры и дар философского вопрошания

От автора | Алла Николаевна Латынина — критик, литературовед. Автор книг: “Всеволод Гаршин: творчество и судьба” (М., 1986), “За открытым шлагбаумом” (М., 1991), “Комментарии. Заметки о современной литературе” (М., 2009) и др.

Знаменательно, что в этой книге Ренаты Гальцевой и Ирины Роднянской* нашли место работы, опубликованные не только в последние два с половиной десятилетия, когда мыслителей русского религиозно-философского ренессанса стали издавать и переиздавать, а бывшие преподаватели атеизма и научного коммунизма принялись читать лекции о Соловьеве и Бердяеве, но и куда более ранние, написанные наперекор времени.

Один из современных мифов — представление о советской эпохе как периоде радостного энтузиастического единомыслия, или же (с другим знаком) — как об интеллектуальной пустыне, куда загнано стадо оболваненных рабов.

На самом деле интеллектуальная и духовная традиция никогда не прерывалась. Человека можно заставить молчать, но нельзя контролировать его мысли. А в советскую эпоху не могли контролироваться не только что мысли, но даже чтение. Это утверждение может показаться странным: разве не были газеты, журналы, издательства под суровым давлением цензуры? Были. Но библиотеки, как это ни странно, — нет. Там жестко вычищали книги соперников Сталина — “врагов народа”. Но почти все написанное до 1917 года, то есть весь период “духовного ренессанса” (золотой век русской философии), — было доступно в крупных библиотеках (а они были и в провинции) самым обычным посетителям. Не говоря уже о книгах, сохранившихся в частных собраниях.

Да и букинистические не так чтобы очень трясли. Здесь многое зависело от самих букинистов. “Вехи” я купила в начале шестидесятых в букинистическом на углу Моховой и Воздвиженки, по дороге в Университет, и запомнила это обстоятельство именно потому, что, не вытерпев, начала листать сборник идейных противников марксизма прямо в Коммунистической аудитории университета. (Прочла же я его раньше, все в той же Ленинке: он числился в общедоступном алфавитном каталоге и выдавался совершенно беспрепятственно). Жизнь тогда любила создавать оксюмороны. Скажут: не все ходили в библиотеки, не всем они были доступны. Отвечу: кто нуждался в пище для ума, тот ее находил.

Именно в шестидесятых часть интеллигенции, отталкиваясь от господствующей фальши, в поисках ответа на вопрос о смысле человеческого существования обратилась к великому наследию русской религиозной философии. Рената Гальцева и Ирина Роднянская были в числе тех немногих, кто не только открывал труды блистательных русских мыслителей для себя, но и пытался адекватно о них писать, расширяя горизонты дозволенного.

В предисловии к блоку статей о Владимире Соловьеве авторы упоминают о “неординарном” пятом томе “Философской энциклопедии”, в котором не без их “инициативы и участия” появилась статья о Владимире Соловьеве, удивившая уже тем, что по своему объему превосходила статью о Фридрихе Энгельсе, который носил официальный титул друга и соратника Маркса и одного из “основоположников марксизма”. Эпитет “неординарный” — слишком скромный. Поправим авторов и назовем этот том легендарным: здесь я попробую выступить как свидетель.

В 1970 году я уже закончила аспирантуру философского факультета МГУ, но по делам, связанным с диссертацией, нередко забегала на кафедру. В курилках, в столовках, да во всех углах только и было разговоров, что о пятом томе “Философской энциклопедии”, вокруг которого разгорался скандал. Тогда я впервые услышала и имя Ренаты Гальцевой (закончившей в свое время философский факультет МГУ, ее здесь помнили) и поняла, что, будучи одним из редакторов тома, она вместо того, чтобы охранять интересы “передовой идеологии” (для чего и задумывалась энциклопедия) вместе с несколькими своими коллегами и привлеченными авторами (среди которых была и Ирина Роднянская) подкладывала мину под здание марксизма. Мне же это здание представлялось каким-то выморочным кафкианским замком, охраняемым гвардией вампиров, высасывающих соки из населения одной шестой части суши: кто ж прорвет эту линию обороны?

Моя диссертация была на тему “Достоевский и экзистенциализм”. Среди моих друзей и знакомых, просиживающих дни напролет в Ленинской библиотеке под предлогом подготовки диссертации, было популярно иронично-циничное изречение: “аспирантура — способ удовлетворения собственного любопытства за чужой счет”. Вот и я ни о каком вкладе в науку и не помышляла, а формулировала тему с тем расчетом, чтобы добраться до закромов Ленинской библиотеки — ее спецхрана, до поздних работ Бердяева и Шестова, которых записала в экзистенциалисты, а заодно и до работ коллег Бердяева по “Вехам” — С.Н. Булгакова и С.Л. Франка, до журнала “Путь”, до “Современных записок” — короче, до всей культуры, не униженной марксизмом-ленинизмом.

В статье о Бердяеве, публикация которой в 1989 году в “Литературной газете” стала настоящим событием, Рената Гальцева с иронией говорит о поре “раздвоенной любви”, которая настала для Бердяева в шестидесятые годы, когда его имя стало упоминаться в диссертациях тех, кто “желал, извлекая из своего предмета конкретный прок, получать по ходу дела и бескорыстное удовольствие”.

Это, скорее всего, камешек в огород Юрия Карякина, много занимавшегося в ту пору Бердяевым, автора (вместе с Плимаком) статьей “Бердяев” и “Веховство” в 1-м томе “Философской энциклопедии”, написанных с ленинских позиций на советском жаргоне: “буржуазная реакционность Бердяева обнажалась в моменты классовой борьбы”, “защита социального неравенства и есть подлинное содержание философии свободы Бердяева” и т.п. Но и в мой огородик он тоже залетает, и я понимаю справедливость подобной иронии со стороны тех, кто готовил “Философскую энциклопедию”. Я исходила из житейской мудрости “стену лбом не прошибешь”. Редакторы и авторы “Философской энциклопедии” эту мудрость презрели — и оказалось, что в стене можно пробить брешь.

Статьи Аверинцева, например, “Спасение”, “Судьба”, “Теизм”, “Теодицея”, “Теократия”, “Теология”, “Чудо”, “Эсхатология”, ошеломляли ясностью и блеском изложения и совершенной интеллектуальной и духовной независимостью, как будто нет и не было над нами никакого идеологического пресса. А биографические статьи, посвященные опальным русским мыслителям, умные и точные, без оглядки на предписания “передовой идеологии”? Как будто кто-то подгадал так, что фамилии многих русских религиозных философов стояли в конце алфавитного списка: Владимир Соловьев, Павел Флоренский, Семен Франк, Георгий Федотов, Николай Федоров, Лев Шестов, Е.Н. Трубецкой. (Вообще-то прорыв начался с 4-го тома, но не был столь очевиден.)

Разумеется, скандал с “Философской энциклопедией” завершился оргвыводами, слишком свободно мыслящую редакцию распотрошили, Ренате Гальцевой пришлось уйти, но 5-й том остался (ходили, правда, слухи, что его хотели переписать).

И от того легендарного тома, от коллективной статьи о Владимире Соловьеве, в которой Ирина Роднянская принимала участие как автор, а Гальцева — как редактор, от их статей (в соавторстве и порознь) о славянофильстве и об А.С. Хомякове, о Павле Флоренском, Льве Шестове, Е.Н. Трубецком и тянется дорожка к нынешней книге Ренаты Гальцевой и Ирины Роднянской, хотя ни одной словарной статьи в сборник, разумеется, не включено (исключение составляет дополненная и расширенная статья Ирины Роднянской о С.Л. Франке, предназначавшаяся, впрочем, не для Философской, а для Краткой литературной энциклопедии). Зато включены работы, написанные для сборников ИНИОНа — Института научной информации по общественным наукам, где Рената Гальцева и Ирина Роднянская в 1980-х работали. Странное, если вдуматься, научное учреждение.

Девственный ум человеческих масс наши правители оберегали от разрушительного влияния чуждых идей, но сами идеологи хотели знать, как оно все обстоит в общественных науках на самом деле. В этих сборниках “для служебного пользования” реферировались труды современных мыслителей Запада, рассматривались современные проблемы культуры и массового сознания. Но и историю русской философской мысли не обходили стороной. В одном из таких сборников (в 1982 году) и была напечатана совместная работа нашего тандема о Владимире Соловьеве, ныне по праву открывающая массив текстов о великом русском философе, а в другом (1979-м) исследование Ренаты Гальцевой о Николае Бердяеве, схватывающее самый нерв философии Бердяева — учение о творческом предназначении человека.

И хотя открывает бердяевский раздел другая, более общая, портретная, просветительская статья, именно та, написанная в советских условиях работа, которая адекватно вводит в мир идей самого популярного на Западе русского мыслителя, мне кажется и значительной и знаковой.

В обширной статье о книге Н.В. Мотрошиловой “Мыслители России и философия Запада” (включенной в настоящий сборник) Рената Гальцева с едкой иронией говорит о “работниках одиннадцатого часа на почве русской философии”, кто открывал ее для себя “с наступлением вольных времен, сменяя при этом тевтонские мечи на отечественные орала”. “Беда, правда, в том, что в рассуждениях этой подсоветской генерации запоздалых первооткрывателей русского — всегда религиозного — любомудрия неизбежно обнаруживается роковой зазор между прежним опытом и избранным предметом”. Так вот: в деятельности наших авторов такого зазора не обнаруживается. Христианский ракурс, под которым рассматривается творчество героев этой книги, остается неизменным, будь то статьи подсоветского периода или последнего времени. Разве что в тех, давних статьях вероисповедная позиция авторов не столь открыто декларировалась. Но противостояние всем формам государственного мышления отчетливо проступало. Даже в стиле изложения, даже в лексике.

“Зимой и весной 1878 года, Великим постом, на лекциях молодого философа Соловьева в Соляном городке присутствовали среди собравшегося здесь интеллектуального Петербурга два человека, глубоко причастных к судьбе России. Эти двое — член Государственного совета, воспитатель наследника Константин Петрович Победоносцев и прославленный писатель Федор Михайлович Достоевский”. Так начинается статья “Владимир Соловьев и Ф.М. Достоевский в умственном кругу русских консерваторов”, напечатанная в 1982 году в малотиражном ИНИОНовском сборнике.

Что не так в этой невинной фразе с точки зрения условного “советского редактора”? Да все не так. Уже один творительный времени, характерный для девятнадцатого века, но исчезающий в новоязе. Редактор в крайнем случае поправит: “в Великий пост”, но, скорее всего, вообще вычеркнет эту дефиницию: в атеистическом государстве она не принята. Название местности в центре Петербурга, “Соляной городок”, сохранялось в речи старых петербуржцев, но в речи ленинградцев почти исчезло. Имя Победоносцева в советской печати почти не употреблялось без постоянного эпитета “реакционер”, как имя святого князя Владимира не употребляется в былинах без эпитета “Красно Солнышко”. А тут “воспитатель наследника”. Какое-то несоветское словоупотребление, власть не признает ни монархии, ни слова “наследник” в значении “наследник престола”.

Еще ничего не сказано о философии Владимира Соловьева, еще не обрисованы с покоряющей симпатией его облик и поступки, еще не сказано о конгениальности “мыслительных ходов” Соловьева и Достоевского, а с первой же фразы видно: авторы находятся внутри традиции русской философии и литературы, внутри ее языка.

Это не отменяет того обстоятельства, что большинство работ сборника стало возможным напечатать лишь в постсоветскую эпоху. В конце 1980-х — начале 1990-х мыслители русского духовного ренессанса оказались чрезвычайно востребованы, востребованными оказались и многолетние занятия ими Гальцевой и Роднянской. (“Все это обдумывалось в 1980-х — начале 90-х годов, хотя вышло в свет позднее”, — замечает Ирина Роднянская по поводу своих булгаковских штудий.) Случилось по пословице: “Зима пройдет, и снег сойдет, а что посеяно — взойдет”.

1990-е годы — для наших авторов — время интенсивных публикаций. Многие из работ, вошедших в книгу, написаны по конкретному поводу, нередко по редакционному или издательскому заказу: послесловия, предисловия. Но сам такой заказ обусловлен репутацией, создаваемой годами. Так, статья “Реальное дело художника”, являющаяся по сути глубоким исследованием соловьевской “миропреобразующей” эстетики, написана как предисловие к сборнику работ Владимира Соловьева на эстетические и литературные темы, выпущенному издательством “Наука” на излете перестройки. Статья “Просветитель: Личная участь и жизненное дело Владимира Соловьева” написана как послесловие к капитальному трехтомному труду С.М. Лукьянова “О Владимире Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии”. Однако давний труд Лукьянова, ученого-физиолога, современника и почитателя великого философа, для авторов послесловия скорее повод окинуть взглядом жизнь Соловьева в целом, его удивительную судьбу и судьбу его идей от молодых лет, когда юный сын уважаемого историка, профессора С.М. Соловьева, успел изумить научный мир своей блистательной диссертацией, эрудицией и силой мысли, а светские салоны — впечатляющей внешностью и захватывающим проповедническим пафосом, — до последних дней, когда постаревший скиталец, “рыцарь-монах” по определению Блока, не обзаведшийся ни собственной семьей, ни собственным углом, поставивший крест на академической карьере одним уже “безумным” призывом к императору помиловать убийц царя-освободителя, с единственной связкой книг следует умирать в имение своих друзей Трубецких с символическим названием “Узкое”. Действительно, он шел по жизни узким путем.

Философ Е.Н. Трубецкой, друг и в известной степени последователь Соловьева (хотя временами и оппонент), писал в 1901 году: “Он был, есть и остается непонятым почти всеми…”

В работе Гальцевой и Роднянской подробно прослежены стадии этого “пророческого одиночества”, причины, по которым, обращаясь к разным общественным силам, философ натыкался на стену непонимания: для Н. Михайловского и радикального лагеря он, со своей критикой рационализма и атеизма, был “дремучим ретроградом”; для консерваторов лагеря Победоносцева—Мещерского — опасным модернизатором православия; дружественный круг славянофилов не мог принять его идеи христианского универсализма, проекта (действительно весьма утопического) воссоединения восточной и западной Церквей; западники круга “Вестника Европы”, с которыми его ненадолго сблизила защита гражданских прав и свобод, были разочарованы предостережениями о ненадежности прогресса, прозвучавшими, в частности, в пророческой “Повести об антихристе”, которую уже в другом, специальном посвященном этому шедевру исследовании Ирина Роднянская называет первой русской сюжетной антиутопией, опережающей и по времени и по полету мысли замятинское “Мы” и “О дивный новый мир” Олдоса Хаксли.

И все же, как показывают авторы, несмотря на то что современниками было отторгнуто большинство идей Соловьева, именно им “было посеяно зерно, из которого выросла русская философия ХХ века”. Можно сказать, что в дальнейшем авторы и показывают, что€ именно выросло.

В сборнике три больших раздела: Владимир Соловьев, Николай Бердяев и Сергей Булгаков. Но это только ядро книги, вокруг которого группируются и другие фигуры. Авторы не забывают предупредить, что их книгу нельзя рассматривать как курс по истории русской мысли. Однако если выстраивать такой курс, то его план мог бы выглядеть как оглавление этого сборника.

“Золотой век” русской философии начался, когда закончился “золотой век” русской литературы. И, несомненно, русская классика питала русскую философию. Неслучайно почти все крупные фигуры духовного ренессанса обращались к литературному наследию предшествующих им писателей и поэтов. Но в таком случае, рассматривая историю русской философской мысли, как обойтись без фигуры Достоевского, мимо которого не прошел, кажется, ни один из крупных представителей русской религиозной философии?

Ну, а Пушкин тут при чем? — думаешь, пробегая глазами содержание и спотыкаясь на названии статьи Ренаты Гальцевой “Пушкин и философия”. Но по мере чтения даже не только этой статьи, а всей книги в целом понимаешь, при чем. Рассуждая о философии Владимира Соловьева, авторы замечают, что “универсализм духа”, присущий Пушкину, находит своеобразное продолжение в философии Соловьева — центральной фигуре русской философской мысли. “Парадигма пророческой миссии художника”, важнейшая в эстетике Владимира Соловьева, заимствована из поэзии Пушкина “и как бы по эстафете воспринята от Достоевского, непревзойденного декламатора этих стихов”, — пишет Ирина Роднянская, относя разбор Соловьевым пушкинского “Пророка” к самым вдохновенным монологам философа. Но тогда как обойтись и без фигуры самого Пушкина “на подступах к теме”. Не забыты и другие знаковые фигуры русской религиозной мысли: Лев Шестов, Павел Флоренский, Семен Франк, Георгий Федотов, Николай Лосский и Аарон Штейнберг. Курс истории русской религиозно-философской мысли логично завершить Солженцыным — прямым идейным наследником “Вех”, вдохновителем сборника “Из-под глыб”, прямо продолжающего веховскую традицию, в частности — в статье “Образованщина”, где качества сегодняшней советской интеллигенции сравнивались с обличительными суждениями авторов “Вех” об интеллигенции дореволюционной, а сами “Вехи” назывались “как бы присланными из будущего”.

Однако все же главный интерес авторов сосредоточен на трех фигурах: Владимире Соловьеве, С.Н. Булгакове и Николае Бердяеве.

О Владимире Соловьеве авторы писали совместно (хотя две статьи раздела, ранее печатавшиеся в “Соловьевском сборнике”, написаны врозь). Что касается Булгакова и Бердяева — тут интересы авторов не совпадают. Рената Гальцева много лет пристально занимается Бердяевым; для Ирины Роднянской наиболее близким оказалось наследие Сергея Николаевича Булгакова. Различным сторонам деятельности этого несколько недооцененного русского философа посвящено девять работ Роднянской.

Тех, кто, интересуясь русской религиозной философией, мнит Булгакова фигурой маловыразительной, чтение работ Роднянской способно переубедить. Меня, во всяком случае, она заставила переменить мнение об этом философе и богослове. Мне он представлялся этаким образцовым профессором в хорошо застегнутом сюртуке, образованным, многословным интерпретатором. Сначала был профессором политэкономии, марксистом, потом — членом Государственной думы, одним из главных идеологов “Вех”, ну а потом — стал профессором богословия. “Философию хозяйства” читателю вроде меня одолеть так же трудно, как и его поздние богословские труды. И хотя именно сборник статей Булгакова дал название целому духовному направлению (“От марксизма к идеализму”), сама его мысль, не облеченная в яркую литературную форму, мне раньше казалась лишенной страсти и полета. Иронизируя в рецензии на сборник статей Бердяева “Sub specie aeternitatis” над Бердяевым и другими, кто после марксистской юности поспешно пришел к христианству, Лев Шестов говорил, что все они “никак не могут научиться по-настоящему выговаривать святые слова”. Лишь Булгаков оригинально решил трудную задачу и “с первых же статей стал выговаривать слово “Христос” тем же тоном, которым прежде произносил слово “Маркс””.

Цитируя частично это высказывание Шестова (и многие другие, аналогичные), Ирина Роднянская энергично доказывает, что за внешней “обыкновенностью” Булгакова, его “негорделивой психеей” — стоит гениальность, что его ум — не гордый, “не заботящийся о первенстве и оперении”, на самом деле мощный, а мысль его глубока и оригинальна. Конкретный анализ отдельных сторон наследия Булгакова подтверждает этот заранее декларируемый посыл исследователя. Одно жалко: что, так долго занимаясь Булгаковым и так тонко чувствуя его, Роднянская не написала книгу о философе. Хотя девять работ, затрагивающих и биографию Булгакова, и его общественную деятельность, и публицистику, и участие в “Вехах”, и отношения с марксизмом, и экономическую доктрину, и его сложную софиологию, и поздний богословский период — составляют, по сути дела, книгу внутри книги.

Несколько иной характер носит блок статей Ренаты Гальцевой о Николае Бердяеве. “Мысль моя зреет в полемике” — цитирует Гальцева Н. Бердяева. Это можно отнести и к самой Гальцевой, чьи статьи о философе во многом полемичны. Речь идет не только о полемике с другими интерпретаторами Бердяева, но и о полемике с самим философом. Так, высоко ценя творчество Бердяева, отмечая его “огненный пафос”, “пророческую обращенность к судьбам человечества и “рыцарское служение свободе”, Рената Гальцева не устает порицать “запущенную” Бердяевым идею о русском коммунизме как продукте национального характера, сделавшуюся, по ее словам, “одним из пагубных мифов ХХ века”. Даже рецензируя написанную О.Д. Волкогоновой биографию Бердяева, Рената Гальцева упрекает автора в “безоговорочном следовании” за своим героем и согласии с бердяевской трактовкой Октябрьской революции как проявления национальной стихии, хотя всякая биография требует скорее адекватного описания идей и взглядов персонажа, чем полемики с ними.

Нельзя не согласиться с Гальцевой (здесь она совпадает с Солженицыным), что идея “дефектности” русского сознания лишает народ исторической перспективы и что неправильно отождествлять “историческую Россию и оккупировавший ее коммунистический режим”. Однако из бердяевского взгляда на коммунизм как на “трансформацию и деформацию старой русской мессианской идеи” все же не вытекает тезис о “рабском духе” и ущербности сознания русского народа, якобы неспособного к историческому созиданию, против которого возражает Гальцева. Во всяком случае, вопрос, в какой мере Бердяев ответствен за своих интерпретаторов, таким образом трансформировавших идею о национальной основе русской революции и создавших миф об ущербности русского национального сознания, по меньшей мере дискуссионен. Но нельзя не видеть, что полное отрицание национального характера русской революции и национальной вины за коммунизм ведет к не менее опасному мифу — о безвинном обольщенном народе, ставшем жертвой чуждых идей, враждебных национальных сил, масонского заговора и т.п., и к поискам виноватых, вместо поиска ответа на вопрос о причинах катастрофы.

Некогда Иван Ильин, которого никак не упрекнешь в недостатке патриотизма, выделил четыре четких вопроса, которые неясно и сбивчиво формулирует каждый, кто пытается понять, “почему именно России пришлось стать гигантской камерой пыток, всемирным позорищем и рассадником заразы”: Почему? Кто виноват? За что? И зачем?, — отметив при этом, что вопрос “кто виноват?” — самый неумный, самый опасный и наименее плодотворный.

Впрочем, темперамент полемиста, явленный Ренатой Гальцевой, кажется, увлекает и меня на эту стезю. Меж тем обилие полемики в книге — это, разумеется, ее плюс, а не минус, ибо свидетельствует о том, что наследие русских мыслителей является не только предметом академического интереса, но и полем столкновения живых мнений.

Современность выдвигает новые и новые поводы для споров. Краткий период гипнотической увлеченности наследием духовного ренессанса уже прошел. Сегодня оно подвергается атаке с разных сторон. Русскую философию упрекают в отсутствии собственного понятийного языка и отставании от западной — и наши авторы доказывают ее оригинальность, своеобразность, ее глубину, вспоминают тот факт, что она часто оказывалась провозвестником духовных течений, возникших позже на Западе (как Бердяев и Шестов оказались провозвестниками экзистенциализма), что прогресс в философии не может быть мерилом продвинутости к истине и что русские мыслители предсказывали появление новых философских парадигм, “но не в качестве положительных достижений, а в качестве отрицательных предостережений” (Рената Гальцева).

“Вехи” упрекают в анахронизме, подвергают модной “деконструкции” — и снова Рената Гальцева доказывает, что они не только не устарели, но еще не пройдены.

Владимиру Соловьеву, Сергею Булгакову, Николаю Бердяеву ныне часто отказывают в звании “христианских философов”, обнаруживая их расхождение с догматическим богословием, и ревнители канонического православия, и представители философско-богословского течения, которое Роднянская называет, полемизируя с работами С.С. Хоружего, “археоавангардизмом” и которое он сам ставит в связь с “аутентичной духовной и интеллектуальной традицией Православия, с его “патристическими и аскетическими истоками” (Сергей Хоружий. Наследие Владимира Соловьева сто лет спустя // Журнал Московской Патриархии, 2000, № 11).

Ревизия идей Владимира Соловьева и более поздних представителей русского духовного ренессанса с богословской стороны (и со стороны неопатристики), быть может, наиболее чувствительна для наших авторов, тем более что она имеет под собой основание. Соловьевские идеи Вселенской Церкви слишком чужды Православию, и церковный запрет печатать религиозно-богословские работы “лжепророка” Соловьева (по гневному определению митрополита Антония Храповицкого) вовсе не был случаен.

Соловьевские идеи оказались важны для экуменизма, и почти все представители русской философской мысли, оказавшиеся в изгнании, принимали участие в экуменическом движении, к которому у современного Православия слишком много претензий (протоиерей Александр Лебедев недипломатично, зато прямо называет экуменизм “страшной духовной болезнью” и “величайшим злом нашего времени”).

Развитые философами русского духовного ренессанса софиологические идеи (берущие начало от софиологии Владимира Соловьева) также были подозрительны для Церкви, и также неслучайно, что софиологическое учение Булгакова, как пишет Роднянская, “подпало под осуждение епископов Русской Зарубежной церкви и православного Синода в Москве”. Николай Бердяев бросается на защиту о. Сергия Булгакова, которого уже называют даже еретиком, и в статье “Дух Великого Инквизитора” бичует церковных иерархов, кто, по его мнению, “душит религиозную мысль”, лишний раз подтверждая, что существует конфликт между Церковью и религиозной философией, которая не вмещается в рамки церковных догматов. Как совместить все это богатое и разнообразное наследие русских мыслителей с неуклонными требованиями православной веры? Неслучайно ведь значительный пласт интеллигенции, увлеченной некогда идеями русского духовного ренессанса, так и не переступил порог церкви.

В работе, посвященной стилю и форме мысли Сергея Булгакова, Ирина Роднянская пишет, что “наряду с догматически утверждающим себя даром веры Булгаков был наделен не меньшим даром интеллектуальной пытливости, философского вопрошания, научно-аналитического вверчивания в пред-данное”. Вследствие чего и оказывался часто возмутителем “догматического спокойствия”. Хочется переадресовать эти слова и авторам книги. Сочетание “дара веры” с даром “интеллектуальной пытливости” и делает интересным путешествие по лабиринтам русской философской мысли с такими проводниками, как Ирина Роднянская и Рената Гальцева.

 *  Рената Гальцева. Ирина Роднянская. К портретам русских мыслителей. М.: Петроглиф; Патриаршее подворье храма-домового мц. Татианы при МГУ, 2012 ( Российские пропилеи).