Лев Симкин

Немедленно после выхода этой книги в свет сразу две авторитетные газеты объяви- ли ее одним из центральных литературных событий уходящего года и предрекли судьбу бестселлера. Ничего удивительного: два выдающихся писателя написали о третьем, еще более выдающемся — как они выражаются, Писателе Писателевиче.

Жанр книги напоминает апологию — текст, направленный на защиту подвергшегося нападкам. Нападки на Аксенова и вправду случались, и немалые — в советское время, разумеется. В постсоветское гонителей уже не было, зато критики заголосили, что “Аксенов пережил своего читателя” (Алла Латынина), что “с концом советского коммунизма, с распадом “огромного урода по имени Советский Союз” … ухнули в пустоту сочинения писателя Аксенова” (Андрей Василевский).

Для Александра Кабакова и Евгения Попова (далее — А.К. и Е.П.) “вопрос, мертв ли Аксенов, не имеет смысла и глуп, как рассуждения о том, мертв ли любой из русских классиков”. Не знаю, можно ли так ставить вопрос — сразу вспоминается тот, кто долго был живее всех живых... Тем не менее, точно живы мы, читатели Аксенова, и потому мне любопытно пройтись по вехам его богатой биографии, сопоставив их с собственными впечатлениями о прошлом.

“Коллегами”, “Звездным билетом” и “Апельсинами из Марокко” зачитывались старшие братья и особо продвинутые родители тех, кто, как и я, родился в середине прошлого века. Перефразируя название аксеновской повести, скажу — жаль, что нас не было с ними. Я полюбил Аксенова чуть позже, и на полке моих любимых книг заняли место журналы “Юность” с “Затоваренной бочкотарой” и “Победой”, “Новый мир”, где опубликовали “В поисках жанра”. Увы, я не мог поставить туда же отпечатанные на фотобумаге “Ожог” и “Остров Крым”, проглоченные с восторгом за ночь каждый и переданные дальше по цепочке любителей запретного чтения.

Сам я не раз видел живого классика после возвращения из эмиграции — видел издалека, конечно. Его появление — в театре ли, на литературном вечере, в ресторане — невозможно было не заметить хотя бы из-за реакции присутствующих женщин. Будто свет софитов выхватывал из толпы Аксенова, подсвеченного женскими улыбками. Как верно подметил один из авторов рецензируемой книги: “Вот ты какую даму ни спроси, которая знала или хотя бы видела Аксенова — в жизни или по ящику — какую даму ни спроси про Аксенова, обязательно у ней лицо озаряется”.

Моя радость от возвращения любимого писателя омрачилась тем, что мне не понравилась ни одна из его книг, написанных в девяностые и нулевые. Бывает — как и у других писателей, что-то у Аксенова я люблю, что-то — нет. Писатель измеряется лучшими вещами, а не их удельным весом в его творчестве. Можно написать одну повесть и остаться в литературе. А из двадцати трех аксеновских романов уж точно есть что выбрать.

А.К. и Е.П. любят все написанное Аксеновым без исключений. Благоговея перед Аксеновым, в течение двух лет они вели свой диалог и не остановились, пока не наговорили пятьсот страниц. Что ж, бывало и поболе — с некоторых пор жанр диалога в моде, опыт Платона успешно освоен, например, Альфредом Кохом с Игорем Свинаренко, выпускающими один “Ящик водки” за другим…

Не все здесь одинаково интересно: что-то прослушаешь, что-то новое узнаешь, чего-то перебор, а чего-то мне лично не хватало… Кажется, многовато получилось злых, пусть и, вероятно, справедливых пассажей в адрес литературоведа и союзписовского деятеля Феликса Феодосьевича Кузнецова. Даже в завершающих книгу примечаниях “Кто упоминается в беседах” ему посвящено больше слов, чем кому-либо иному, чтобы еще раз повторить: “прославился гонениями на альманах “Метрополь””. Хотя понятно: из-за этого альманаха одного из авторов книги исключили из Союза писателей, а ее герой сам из него вышел в знак протеста — есть причины уподобляться Маргарите, устроившей погром в квартире Латунского… Но примечание — это вообще-то, по Ожегову, дополнительная заметка, объяснение к тексту. И его не помешало бы присовокупить, например, к фрагменту диалога, касающегося литературных деятелей прошлого:

Е.П.: Но был другой еще, про которого написано было: “Поэт горбат, стихи его горбаты. Кто виноват? Евреи виноваты”. Это не про Сурова?

А.К.: Не знаю, про кого…

Узнать, собственно, нетрудно, Интернет мгновенно подскажет, что это эпиграмма А.И. Безыменского на имевшего физический недостаток поэта С.В. Смирнова, известного своим антисемитизмом.

Если продолжать разговор о том, чего в книге нет, то следовало бы упомянуть аксеновский перевод “Рэгтайма” Доктороу, ставший для меня когда-то просто-таки открытием Америки. Это, конечно, всего лишь перевод, но сам автор романа, читающий по-русски свободно, заявлял, что переводчик приблизился намного ближе, чем он сам, к оригиналу, ибо тот “существует не на бумаге, но в воображаемом пространстве истинных текстов”. Я думаю, нет никакого такого пространства, а есть писатель Аксенов, который придал книге что-то такое, что сделало ее читаемой и перечитываемой. Во всяком случае, другие вещи Доктороу довольно-таки скучноваты.

Раз уж заговорили об Америке, приведу мнение А.К., согласно которому Америка сформировала аксеновские политические взгляды — он именует его атлантистом, исповедующим традиционные принципы “американского истеблишмента, столпов общества”. Е.П. поначалу возражает против этого термина — ну не то что возражает, а добавляет, что “он (Аксенов) ухитрялся быть при этом русским патриотом”. Странное заключение, но такая уж у авторов манера спорить — поспорят-поспорят, да и согласятся друг с другом, ко всеобщему удовольствию.

Взять, к примеру, вопрос, был ли Аксенов шестидесятником. Один говорит — был, а другой — нет, не был. Или был, но нетипичным. Сошлись на том, что был, да в какой-то момент весь вышел — “ушел из шестидесятничества”. А кто вообще такие шестидесятники? Это люди тридцатых годов рождения, “по моему ощущению, довоенного сорокового — это уже не шестидесятники” (Е.П.). Впрочем, и “Александр Исаевич Солженицын сначала все же был шестидесятником”, и “Александр Николаевич Яковлев, царство ему небесное” — тоже шестидесятник (А.К.). “Вросшие во власть шестидесятники были и своеобразной пятой колонной, которая потом перестройку сделала” (Е.П.). И стиляги, и открывавшие молодежные кафе комсомольские райкомовцы, и даже ужасный Феликс Феодосьевич Кузнецов — все они, получается, шестидесятники…

Один из немногих вопросов, по какому авторы разошлись во мнениях, — насколько хорошим православным христианином был Аксенов. А.К. полагает, что он “был православный, но не безукоризненного поведения”. Е.П., напротив, считает его “пусть не идеальным, но хорошим православным”. Кажется, о чем тут особо спорить: лучшее, конечно, враг хорошего, но не до такой же степени… А.К. ворчит:

— Ты считаешь хорошим, ты считаешь нехорошим, а еще есть то, что положено православному... К Господу Богу нашему что имеет отношение — это Господу Богу видать. А вот к православию что имеет отношение — видать православному священнику. И как он мне скажет… так и буду считать.

— Попы бывают разные. А если поп скажет, что жиды Христа распяли? — Е.П., видимо, пытается задеть собеседника за живое.

Но А.К. настолько силен в вере, что способен претерпеть и не такое:

— Если поп дурен, жалуйся на него в епархию.

В чем же Аксенов был небезупречен как православный? Нет, не какие-то его нравственные изъяны беспокоят А.К., — таковых, по мнению собеседников, у покойного не было вовсе, — а его “склонность к экуменизму”. Е.П., натурально, не видит в экуменизме ничего страшного, вопреки мнению “какого-нибудь батюшки в церкви, что католики или лютеране — это еретики, и их вера неистинная”. Но А.К. непреклонен: “В определенном смысле и я придерживаюсь того взгляда, что католики, протестанты и вообще иноверцы по отношению к православным будут… ну, можно и так сказать, гореть в геенне огненной”.

Пишу эту рецензию и одним глазом поглядываю в работающий телевизор, где все движется и движется шестикилометровая очередь людей, идущих поклониться поясу Богородицы в храме Христа Спасителя. Случись подобный диалог в этой очереди, я бы не так удивился, как найдя его в книге слывущих либералами литераторов…

Иной раз оппоненты сбиваются, не выдерживая столь высокого духовного градуса дискуссии. Сознаются, что они “темные, ну ладно, несведущие люди”, и им никак не обойтись без эксперта.

Такой эксперт, на наше счастье, существует. Это “настоящий твердый русский православный человек” по имени Юрий Кублановский. “Обязательно Юру Кублановского надо звать”, — время от времени восклицает один из собеседников. И другой ему вторит: “Непременно, непременно”. Будьте уверены — не обманут, позовут-таки и в конце одной из глав разместят “Мнение поэта Юрия Кублановского”. Вердикт авторитетного человека относительно аксеновской религиозности благоприятен: “Я его числил и сейчас чувствую как человека органично православного”. Прям от души отлегло.

Текст становится живым и интересным, когда Е.П. передает услышанные от Аксенова истории, начинающиеся со слов “Вася мне рассказывал…”, — о его родителях, о контактах с властью от Хрущева до Медведева, отношениях с Бродским и, представьте, с Березовским. Что касается А.К., то ему удались описания ЦДЛ — “цитадели праведной идеологии и стукачества” — и портреты его посетителей: золотой звезды на твидовых пиджаках Валентина Петровича Катаева и “Сергея Владимировича Михалкова, царство ему небесное” (так уж А.К. разговаривает. — Л.С.), чемпионов элегантности Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского, наконец — первого литературного стиляги Василия Аксенова. Вся современная русская проза, по его мнению, вышла из аксеновской джинсухи.

В последнем я не уверен. С трудом верится и в то, что “Васины последние романы молодое поколение одобряет”, притом что сам А.К. “не совсем принимает Васино обольщение комсомольцами, превратившимися в олигархов” (в романах “Кесарево свечение” и “Редкие земли”. — Л.С.), хотя все равно видит в них какой-то особый, “невидимый другим, в том числе и ему, путь”.

Мне лично пришлось столкнуться с непониманием прозы Аксенова одним из представителей “молодого поколения”. Что касается последних романов, это неудивительно. А вот как быть с тем, что мы, “ветераны”, так любили когда-то? Неужели это, по выражению Григория Ревзина, “поколенческая проза”? Обидно, если так. А с другой стороны — что тут обидного? На протяжении четверти века — в шестидесятые, семидесятые годы и вокруг — он как никто другой выражал свое время и творил о нем свидетельство. При всех перипетиях судьбы, он был любимчиком времени, кумиром нескольких поколений, состоящих в основном из вполне приличных людей. Он много лет был у них в моде — настоящей, не навязанной. И, когда из нее вышел, — не стал старомодным.

Разве этого мало?