Научно-исследовательский институт мономеров (НИИМ) не занимается исследованиями мономеров. Все его помещения заняты торговцами. В корпусах НИИМа, украшенных огромными изображениями оголенных женщин, торгуют мебелью, снедью, благовониями, униформой войск НАТО, мотокультиваторами, компьютерами, японскими мечами, китайскими Дедами Морозами и прочим добром. У въезда для автотранспорта находится мастерская по изготовлению надгробий “Империя гробниц”. А в крайнем корпусе, где была столовая, присоседился какой-то коммерческий университет — гуманитарный или юридический.
НИИМ, как и вся наука, разорен еще в прошлом веке. Давным-давно здесь не курит ни один младший или старший научный сотрудник, кандидат или доктор, лаборант или инженер. Почти два десятка лет перед проходной не выстраивается очередь сотрудников в начале рабочего дня и не бежит от остановки, грациозно откинув гривастую голову, запыхавшаяся прекрасная машинистка — каждый день одна и та же. Уже более четверти века я не спешу отсюда на обед, чтобы успеть полежать на диване хотя бы десять минут, и не возвращаюсь минута в минуту, засыпая на ходу после вчерашней гулянки и мечтая лишь об одном: я был бы счастливейшим человеком, если бы имел возможность вставать в десять утра, а после обеда полчаса вздремнуть. И все же каждый раз, проходя мимо НИИМа, я нет-нет, да ловлю себя на мысли: это мне только мерещится — не то, что происходило здесь в восемьдесят третьем году, а то, что творится сейчас.
В 1983 году все называлось не совсем так, как было на самом деле. Я числился инженером, а работал переводчиком в патентной лаборатории 07. Мои обязанности были просты и однообразны. Усевшись за огромный металлический ящик под названием микрофот, напоминающий башню корабельного орудия, я просматривал катушки с фотокопиями иностранных патентов. С расплывчатой проекции на белой доске я выписывал на картонную библиотечную карточку номер патента, название фирмы, которой он принадлежит (“Дюпон де Немур”, “Хитачи”, “Датч Шелл”), и переводил невероятно заковыристые химические названия, которые и представляли некоторую трудность в первое время: что-нибудь вроде “Новый способ получения взвесей сложных соединений триметилдиаминхлорида сульфоксида натрия”.
Количество этих фотопленок не было ограничено ничем: их хватило бы на то, чтобы обернуть несколько раз Землю, дотянуть катушку до Марса, обмотать и Марс, а затем вернуть обратно в НИИМ. И карточек следовало заполнять столько, сколько сможешь. От результата работы ничего не зависело. Если в конце рабочего дня сдаешь толстую пачку из нескольких сотен штук, то восторгов не последует. Но и если нанижешь на стержень выдвижного ящика тощую кучку размером с колоду карт, тебя никто и словом не попрекнет. То же и с переводами изобретений, которые порой выбирали из наших карточек и заказывали международные светила НИИМа. Кто-то, как я, мог за день настрочить и дюжину страниц. А некоторые, как наша спящая красавица Альбина, целый день мусолили одну страничку. При этом наша зарплата была идентичной, как у всех молодых специалистов первого трудового года: сто десять рублей.
Читать, вязать и спать было запрещено; непрерывно болтать, курить и слоняться по коридору невозможно. В течение рабочего дня можно было на минутку улизнуть в полуподвал, где находилась спортивная комната, и сразиться с Альбиной в пинг-понг. Но стук шарика привлекал какого-то бдительного гада, смахивающего на тюремного кума, он подкрадывался к спортивной комнате, неожиданно врывался и угрожал написать донос начальству, если мы немедленно не разойдемся по камерам. Когда все способы времяпрепровождения бывали исчерпаны, я забегал в лабораторный корпус, где находилась научная библиотека. Здесь можно было пофлиртовать с красивой чернявой евреечкой в белом халате, которая работала библиотекаршей. Или полистать дореволюционное издание Брокгауза и Ефрона, притворившись, что ищешь невероятно важный иностранный патент.
Изредка рутину оживляли торжественные собрания, комсомольская учеба, легкие работы на свежем воздухе или концерты самодеятельной песни, которые устраивал в актовом зале начальник информационного отдела, шестидесятник, острослов и эрудит Бурак. Но все это вместе взятое отщипывало лишь крошечную часть от огромной, бесконечной, мучительной тягомотины, из которой состояла моя жизнь в стенах НИИМа. Сегодня, когда одни изображают время Брежнева как тоталитарную эпоху, состоявшую из сплошных притеснений, а другие, напротив, умиляются его гуманностью, я приведу свое собственное его определение в одном слове: СКУКА.
Целый день я наблюдал из своего окна кирпичный угол стены, как какой-нибудь граф Монте-Кристо из бойницы замка Иф. Утром кирпичи розовели на солнце, потом становились все более темными и малиновыми и вот, к концу дня, вырисовывались черным зубчатым силуэтом на темнеющей сини сумерек. В этот час в небе над НИИМом появлялись армады ворон, которые каждый вечер летели со стороны гигантской городской свалки и кладбища к городскому парку. Кромсая сумерки карканьем, вороны заслоняли все небо, как хлопья черного пепла.
Я не мог понять: откуда берется такое количество птиц, для чего они каждый вечер перелетают из одного места в другое и каждое утро возвращаются обратно? Что это? Может, души кладбищенских умерших, которые переселяются в ворон после смерти? Ведь куда-то же они должны деваться, если загробная жизнь существует? Одно я чувствовал несомненно в эти тоскливые минуты в конце рабочего дня: в моей жизни никогда ничего не изменится к лучшему, никогда не произойдет ничего интересного, радостного, веселого. Я буду прозябать в каком-нибудь НИИМе до конца своих дней, пока не стану зачуханным семейным мужиком, а потом ворчливым больным стариком. И сдохну я в этом НИИМе.
Как-то осенью заведующая просунулась в наш кабинет и объявила:
— ТОварищи, кто хочет принять участие в похОрОнах ТОлстогО, прОшу выйти к прОхОдной. Автобус Отправляется через пЯтнадцать минут (она была ярОславская).
Речь шла о съемках фильма Сергея Герасимова о Льве Толстом, который давно рекламировался по телевизору. Очевидно, работа над фильмом подходила к концу, и Герасимов собирался снимать в Ясной Поляне похороны самого себя в роли Льва Николаевича. Молодежная фракция нашей лаборатории с восторгом откликнулась на предложение режиссера, которое давало шанс проветриться в рабочее время и, как знать, — возможно, закончить рабочий день на час-другой пораньше. А ведь свободным временем в виде отгулов или даже половин отгулов было принято расплачиваться за дополнительные задания и авральные работы, — так высоко ценилась эта валюта.
Вскоре к проходной подошла пара вместительных рейсовых автобусов, снятых с маршрута. Мы весело погрузились и отправились в сторону Ясной Поляны, обсуждая предстоящее приключение. Как ни ехидничай, а всем было интересно принять участие в съемках настоящего художественного фильма. Тем более что по автобусу разнеслась информация: каждому статисту в исторической одежде будет заплачено по десяти рублей, каждому человеку толпы — по пятерке. А на пятерку, друзья мои, мы умудрялись сходить в ресторан.
Наши мнения относительно будущего кинополотна Герасимова разделились. Бурак считал Герасимова великим, но скучноватым режиссером, у которого персонажи только и делают, что глубокомысленно бормочут что-то себе под нос. Альбине нравился фильм о любви “У озера”, но совершенно не хотелось два часа выслушивать с экрана поучения какого-то ворчливого старика, хотя бы и Льва Толстого. Что же касается меня, то я считал Герасимова одним из главных коммунистических вельмож, создателей той безвыходной скуки, которая держала меня за горло.
— Ишь, хитрый, — говорил я. — Всю жизнь прославлял очередные решения партии не за страх, а за совесть, а под занавес прозрел и решил пролезть в вечность, нацепив бороду Толстого.
Автобус остановился на остановке “Кочаки” за Ясной Поляной. Мы высадились на изрытую обочину дороги и только теперь увидели нескончаемую вереницу машин, выстроившуюся впереди нас и тянувшуюся позади насколько хватало глаза. Если в каждом из автобусов приехало человек по сорок-пятьдесят, а автобусов, предположим, сто… Мы принялись вычислять количество статистов, пригнанных на съемки, но, будучи гуманитариями, быстро сбились со счета и пришли к выводу, что людей здесь, во всяком случае, не меньше, чем на реальных похоронах Льва Николаевича. Сюда, очевидно, согнали большинство младших и средних научных сотрудников города, инженеров и лаборантов, а также и немалую часть рабочего класса. И выдача гонорара может растянуться на несколько суток.
Между тем зарядил дождик, и толпа куда-то тронулась по скользкой глиняной дороге. Мои надежды на то, что мне выдадут какой-нибудь сюртук или салоп, оказались несостоятельными. Очевидно, нас не собирались снимать крупным планом, а посему было совершенно неважно, что на мне вместо армяка надета куртка Levi Strauss. Мне с моим зрением не удавалось разглядеть бородатого Герасимова в гробу или операторов с их стрекочущими камерами и плоскими коробками, которыми они зачем-то эффектно щелкают перед началом съемки. Впереди и позади нас тащились такие же инженеры да порой труси'л статист в студенческой фуражке, кителе и джинсах. Становилось холодно и тоскливо, как на настоящих похоронах, и мое отношение к официальной советской культуре с каждым шагом ухудшалось.
Вдруг толпа стала. Мимо нас по обочине пробежала растрепанная дама с блуждающим взглядом, словно только что встретившая Ленина.
— Сейчас видела Макарову, вот так, как вижу вас, — сообщила она, моргая от счастья. — Я ей сказала: “Здравствуйте, Тамара Федоровна!”. А она ответила: “Здравствуйте!”. Такая простая.
Пошатываясь, женщина побрела полем. И тут с неба раздался знакомый глуховатый голос Герасимова, разнесенный по всей округе усилителем, как если бы сам бог обратился к нам, оставаясь невидимым.
— Дорогие туляки! — произнес Герасимов. — Съемки наши закончились. Благодарю вас всех за помощь и за время, которое вы нам уделили, оторвавшись от своей важной работы. Денег мы вам решили не платить, потому как дань памяти вашему великому земляку невозможно оценить никакими деньгами. А теперь еще раз всем спасибо, и жду вас в кинотеатрах.
Мы побрели обратно под накрапывающим дождем.
