Андрей Турков. Ю.В. Манн. «Память-счастье и память-боль…». Воспоминания, документы, письма. Андрей Турков
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Андрей Турков

Ю.В. Манн. «Память-счастье и память-боль…»

“Какие-никакие итоги…”

Ю.В. Манн. “Память-счастье, как и память-боль…”: Воспоминания, документы, письма. М.: Издательство РГГУ, 2011.

Слова, вынесенные в заголовок, взяты из переписки, почти четверть века назад возникшей между двумя известными литературоведами, в прошлом — питомцами Московского университета, по случаю шестидесятилетия обоих.

“Волей-неволей захочется сводить итоги в такие дни — предварительные… но все же итоги. Мы же обязаны иметь какие-никакие итоги”, писал Сергей Бочаров Юрию Манну, когда за их плечами уже было немало серьезных исследований, а совсем уж в дальней дали возрастной — аж в 1954 году — совместно сочиненное письмо в редакцию “Комсомольской правды” в поддержку одного из первых “манифестов” наступавшей оттепели — статьи Владимира Померанцева “Об искренности в литературе” (потом редакция газеты каялась, что “зря предоставила трибуну” “политически незрелым” юнцам).

Нынешнее появление мемуарной книги Юрия Манна вновь побуждает задуматься о пресловутых итогах (даст Бог — все еще, так сказать, промежуточных!).

Знал ты с детства, что жизнь не малина,
Тебе с неба не падала манна,
И порой попадались щербины
На пути восхождения Манна, —

было как-то сказано в дружеском — и опять же юбилейном — послании, полученном автором от коллеги. Юмористические строки напоминали о совсем нешуточных вещах — и о трудных школьных годах, пришедшихся на войну, и про недоброй памяти анкетный “пятый пункт” (так названа одна из мемуарных глав), из-за которого Юрий Владимирович по окончании МГУ долго не мог устроиться на работу, и про другие житейские, мягко выражаясь, царапины) — одно из значений слова щербина, каковое по иронии судьбы оказалось и фамилией влиятельного начальственного лица, обвинившего молодого ученого в “ревизионизме”, что позже, как эстафету, подхватил другой “небожитель” — страшно сказать: “академик-министр” Храпченко, заведовавший отделением литературы и языка АН СССР).

О том, что, несмотря на все щерб… простите! шипы и тернии, было достигнуто Ю. Манном, убедительно свидетельствуют не только звания доктора филологических наук, заслуженного профессора РГГУ, академика РАЕН, чье имя значится в изданной Кембриджским международным биографическим центром книги “2000 выдающихся ученых ХХ столетия”, но и отзывы литераторов, коллег, студентов и читателей, содержащиеся в рецензируемом томе.

“…Так получилось, что первой книгой о русской литературе, которую я прочел (в 16-летнем возрасте), была Ваша работа о “Ревизоре”, — рассказывает писатель Дм. Галковский. — После пресных школьных учебников эта небольшая книжечка была воспринята мной как “посланник иных миров”, захотелось читать еще и еще, я стал читать Бахтина, Тынянова, Розанова и т.д., но Вашу — первую — книгу я не забыл и не забуду никогда”.

“Я радуюсь органической связи Ваших работ — Надеждин, Киреевский, одно за другим, сцеплено, органично, а главное, необычайно просто — теперь, когда Вы объяснили, в чем дело”, — писал Ираклий Андроников, а Т. Усакина (к ее имени мы еще вернемся), прочитав одну из этих статей о видных представителях отечественной философской эстетики XIX века, которые в советском литературоведении долго числились кто в “безродных космополитах”, кто в “беспросветных реакционерах”, благодарно писала автору, что исправлять “несправедливости истории” — задача высоконравственная”.

“Ваши книги о русской философской критике, о русском романтизме, о кружке Станкевича, труды о натуральной школе, о Киреевском, о Надеждине и т.д. давно стали настольными”, — говорится в письме коллег из Томска.

Есть в этом эпистолярном массиве и другой примечательный аспект. Мало того, что в книге существует специальный раздел “Персоналии”, в ней есть раздел “In memoriam”, где статьи посвящены ушедшим сотоварищам-ученым У. Фохту, Е. Эткинду, З. Паперному, Г. Белой, А. Чудакову.

Некоторые подборки писем не только создают выразительные портреты корреспондентов мемуариста, но и дают многое для понимания как минувшего, так и настоящего времени.

Например, мемуарная главка ““Новый мир” и “провинция”” находит продолжение и развитие в эпистолярном цикле, который автор объединил — со своими комментариями — под названием “Татьяна Усакина: аура саратовского центра”. Здесь живо ощутимы как личность много обещавшей, но, увы, безвременно, в 35 лет ушедшей исследовательницы, так и атмосфера сложившейся на ее родине научной школы, связанной с именами А.П. Скафтымова, В.М. Жирмунского, Г.А. Гуковского, Ю.Г. Оксмана, Е.И. Покусаева; очевидна связь, существовавшая между интеллигенцией старинного волжского города и деятельностью знаменитого столичного журнала эпохи Твардовского.

“Я едва ли преувеличу, — пишет Ю. Манн, — если скажу, что в наше время многие “в провинции” могли бы сказать — и действительно говорили! — что своим спасением они обязаны “Новому миру””.

А вот иной, драматический сюжет — “Тернистый путь Юрия Янковского”. В письмах этого киевского ученого запечатлены перипетии многолетней борьбы за диссертацию, участь которой зависела от столичного “коллеги” — точь-в-точь того щедринского героя, чей характер и род занятий сатирик определил убийственно: “всего опасается”. “Однажды сотрудница… по какому-то поводу спросила Ломунова: а чего нам следует бояться? Всего! — ответил тот простодушно”, — рассказывает Ю. Манн, сам энергично поддерживавший диссертанта, который благодарно и горестно комически замечал: “В Одессе… в таких случаях говорят: “Оно нам надо?””

Идут годы — 1974, 1975… 1981, а “воз” ни с места. Янковский — давно в инвалидном кресле. И больно читать его невеселые шутки: “Как и всякое травоядное, тешу себя тем, что еще не съеден совсем”.

С этой историей перекликается и другая. Цикл писем Б.О. Кормана (автора превосходной книги о лирике Некрасова) завершается горестным повествованием его вдовы, желающей, “чтобы хотя бы расположенные к нему люди знали о том, что умер он не своей смертью”: “Три года назад его любимый, заласканный им сверх всякой меры аспирант и ассистент его кафедры… побывав в Москве и попав в обработку некоего теоретика литературы, который, кажется, с Вами работает, публично, с визгом и криком отказался от руководства Б.О. Дело, конечно, не в самом отказе, а в том потоке грязи, антисемитизма, клеветы и пр., который он обрушил на Б.О. Никто, кроме нескольких не имеющих власти людей, не одернул его… Я была убеждена, что Б.О. умрет тогда же. Но он тогда удержался, хотя сразу попал в кардиологию. А теперь ему устроили невероятную подлость: конференцию, которую он готовил год, на которую должны были приехать 100 человек, за 3 (!) дня до ее начала “отложили”. Многие даже не успели получить телеграммы и приехали. И этого он уже не смог пережить”.

Автор книги не ограничился публикацией своей переписки с Б. Корманом: “Просматривая сейчас кормановские материалы (“Оно вам надо?” — А.Т.), — пишет Ю.В., — я останавливаюсь на таком месте из его письма к Лидии Яковлевне Гинзбург (от 2 мая 1959 г.): “Вот Белинский пишет Боткину: “Горе, великое горе овладевает мною при виде мальчишек, играющих в бабки, и нищих, и солдата под хмельком, и нищего…” “Чтобы написать это письмо, — комментирует далее Корман, — нужно чувствовать себя неразрывно связанным с миром (не природой, разумеется, а общественным) и нужно, чтобы чувство это стало интимно-конкретным, т.е. чтобы сердце содрогалось не вообще от неправды и несправедливости, но от неправды и несправедливости по отношению к любому отдельному солдату и нищему… Он — это и есть неотрывная часть меня”.

Хочется привлечь читательское внимание к этим словам еще и потому, что из приведенных в книге писем последних лет явствует, что сейчас это “социальное чувство” и испытывающие его, увы, “не в моде”. “В курсе университетской гимназии… потеряли всякое значение Некрасов, Чернышевский, — писал Ю. Манну С. Овечкин. — О Герцене можно рассказывать, игнорируя его роль в социалистической мысли… От учителя можно услышать: “Я, как всякий порядочный человек, не люблю “Двенадцать” Блока”.

Сам автор книги делился подобными новостями с Е. Эткиндом: “…Вот в Академии наук сейчас отменили премию Белинского… и ввели премию Даля. Даль, конечно, достойный человек, но все же Тургенев или, скажем, Гончаров, далекие от радикализма, были бы счастливы получить премию Белинского… Как Вы знаете, я всегда был далек от официального взгляда на Белинского, вижу его большие “недостатки”, но признаю и его огромную роль в русской культуре”.

В заметке же, сопровождавшей переписку с Б. Корманом, Ю.В. сочувственно вспоминает одно высказывание покойного, “сегодня получившее смысл горького пророчества”: “Знаете, — сказал он как-то, — мне иногда слышится, как по радио или телевидению голосом официального диктора (что-то вроде левитановского) читается постановление Политбюро и советского правительства о том, что с такого-то числа по всей стране отменяется атеизм и вводится обязательное исповедование православной веры…”

И есть в сегодняшней нескрываемой позиции восьмидесятилетнего ученого что-то вновь заставляющее тепло вспомнить об одном из юных, “политически незрелых” сочинителей давнего письма в “Комсомолку” и заодно присоединиться к словам, адресованным Ю. Манну его тогдашним соавтором С. Бочаровым десятилетия спустя:

“Ты сумел поработать для русской литературы, а я тебе скажу сейчас одно как читатель твоих работ: что читаю их с чувством союзничества в нашем филологическом деле. Читаю — и перечитываю”.

Андрей Турков



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru