Марианна Ионова

«Тихая жизнь» с любовной лирикой

“Новый мир”, “Октябрь”, “Дружба народов”, “Арион”, “Волга”, “Новый берег”, “Звезда” — хотя бы в одном из летних номеров “толстых” журналов есть стихи о любви.

Между тем, кто не согласится с утверждением, что любовная лирика исчезла из так называемой серьезной поэзии? Открываем “толстый” журнал — и уверяемся, что стихотворения, содержащие узнаваемые приметы любовной лирики, отнюдь не вымерли. Откуда же ощущение, что полочка с ярлыком “любовь” пустует?

Правда, как обычно, посередине: любовная лирика в современной поэзии сродни немой букве на письме, самосознание поэтического процесса ее “проглатывает”. Почему? Потому, видимо, что создавать тексты — серьезное дело для серьезной поэзии, а писать стихи… В какой-то момент недавней истории показалось, что мы переросли “слишком человеческое”, как к некоему возрасту перерастают молодежную моду. Диалогические пары “человек и государство”, “человек и история”, “человек и его идентичность” со второй половины XX века завладели вниманием и элитарной культуры, и мейнстрима, вытеснив пару человеческую в масскульт. Искусство стало служанкой философии на Западе, средством духовного выживания в Советском Союзе. И поэзия обнаружила, что лирическое “я” совершенно не нуждается в лирическом “ты”, когда у него есть такой неисчерпаемый объект изучения, как собственная идентичность, такой сильный партнер/противник, как эпоха, или просто Сверхличное.

Авторов, чьи стихи о любви (не будем разбирать понятие) опубликованы в летних номерах “толстых” журналов, можно поделить на тех, кем этот слом пережит как событие, и тех, кем он остался незамечен. В свою очередь, из первой группы обособляются те, для кого он — неустранимое обстоятельство, и те, кто его преодолевает либо преодолел.

Что до более общего критерия, то не стоит и пытаться подводить под него рассудочную базу. Это улавливается на уровне читательского чутья, распознания интонации: прежняя она или новая; естественно ли поэту говорить о любви — или эта естественность расшатана привеском усвоенного опыта.

Подборка Андрея Гришаева (“Новый берег”, № 32) как целое с единой интонацией и единым скрытым сюжетом принадлежит чистой лирике, звучащей чаще ровным, иногда растерянно-дрожащим, человеческим голосом. А потому и любовной — если не воспринимать слова “любовная” и “лирика” как половинки термина, настраивающего на определенный стереотип; тогда под любовью понимаются не в той или иной мере запутанные/возвышенные отношения между героем и его пассией, но онтологическая категория, внутрь которой, как внутрь высвеченного круга, попадает личное бытие.

Только предельный опыт, безотносительный к таланту и мастерству, наделяет правом и способностью озвучить “последние вещи”. Самой аранжировкой темы Гришаев спорит с философичной гладкописью, низанием изящных символов. Тут надо признать, что эпиграф “работает” с некоторой натяжкой: смерть (скорее страх смерти, провоцирующий пристальное вглядывание в нее издали) как раз поэзией не забыта. О ней, пусть не слишком внятно, но бегло, говорят те же одуванчики, многозначительные камни и даже устойчивые дома. Но почему-то слово о любви нельзя перепоручить образу; поэт обязан сам выглянуть на миг из тесноты стихового ряда, открыться, не стыдясь своей бессильной малости.

Гришаев ищет форму, в которую могло бы отлиться предельное высказывание, и находит подвижную, мягкую, “сырую”. При такой размытости линий “ты” может быть и другим человеком, и душой лирического героя. Но вот еще один путь: корсет четкого размера, без малейшего приближения к свободному стиху и чуть ли не до наивности традиционная роль второго лица.

Простота здесь — не безыскусность. Слова произносятся сквозь витгенштейновскую формулу, а не поверх нее. Гришаев постоянно помнит о неловкости “ты” в присутствии читателя, и эта освобождающая неловкость (помимо выговоренного сомнения) согревает весь цикл — наследие “болезни”, ставшее преимуществом.

В том же номере встречаем еще один образец высказывания, построенного как попытка высказаться. Подборка Владимира Гандельсмана “С Лидой” (параллельно вышедшая почему-то и в № 6 “Октября”, хотя так обычно не делается) с подзаголовком “Из цикла “Жизнь моего соседа”. Отсылка к блоковской “Жизни моего приятеля” дает основание заподозрить, что цикла не существует, но главное условие игры не в этом: перед нами ролевая лирика. Герой (можно ли назвать его лирическим?), повествующий о жизни с любимой, объективирован, отдален вплоть до помещения в другую социальную среду. Маске простодушного соседа отдано то, что, будучи произнесенным от собственного лица и с серьезной миной, наверняка обернется китчем. Неловкость обойдена, а не обращена во благо, как у Гришаева.

И все же тех поэтов, кто проглядел слом, большинство, причем группа эта, как и предыдущая, разнородна как по возрасту, так и по даровитости.

В стихотворении Льва Козовского (“Арион”, № 2) — мысль о невозможности подлинной встречи, какую всегда обещает любовь, всегда обманывая.

Козовский рассказывает притчу, построенную, как и положено, на уподоблении, в данном случае, одной близости, случайной, близости другой, будто бы долженствующей соединить двоих в одно. Но, как первая, так и вторая физическая близость (автор играет широким и узким смыслами понятия) не дает в конечном счете ничего, кроме иллюзии.

В стихах Алисы Мусиенко (“Арион”, № 2) смущает уж очень узнаваемый, монотонный юношеский импрессионизм.

Воспаленная нежность и напряженное умолчание о чем-то как будто главном трогают, но за образным рядом проглядывает несколько выломанная и тем неоригинальная поза. Помочь могла бы крупица самоиронии.

Подборка Сергея Васильева (“Дружба народов”, № 6) представительствует от имени традиционного, т.е. наиболее усвоенного читательской практикой подхода к жанру. Свойства его: семантическая прозрачность, разговорная интонация, обращенный к предмету чувств монолог либо о чувствах же, либо о “смысле жизни”. Как в стихотворении Сергея Васильева, написанном словно бы намеренно под Чухонцева 70—80-х.

Ольга Родионова (“Новый берег” № 32) открывает третью группу авторов — переступивших и через “скандальность” любовной лирики, и через след этой скандальности.

Здесь, что редко встречается у поэтов-женщин, экспрессия, выразительная передача эмоционального накала не калечит простую, хотя помнящую о сложности форму. Взяты образы ходовые, даже эмблематические: птица, рыба; но в их применении нет и намека на штамп, они как бы растворены в потоке речи, не акцентированы.

Безусловно, стихотворение Олега Юрьева (“Звезда”, № 8), как и цикл Гришаева, выступает далеко за грани любовной лирики, но любовь просвечивает с изнанки каждого слова.

Один зрительный план помещен внутрь другого. Лирический герой видит со стороны и себя спящего, и проснувшуюся любимую; на ум приходит поверье о том, что отлетевшая душа некоторое время пребывает рядом с покинутым телом. Лирический герой находится за пределами бытия и времени, но это значит, что время уже окончательно победило, и параллельно то же самое “я” продолжает существовать внутри времени. Одно “я” не различает холода и тепла в прикосновении любимых губ, другое чувствует прикосновение сквозь сон. Нерв текста — в колебании между телесностью и бесплотностью. Поэтому “счастье — этот стих”, стих как субстанция нематериальная, как “дуновение” из иной реальности.

Стихотворение Алексея Григорьева (“Волга” № 7—8) может по контрасту отпугнуть одномерностью.

Прочувствовано не только событие, но и форма, его опосредующая. Лирический сюжет, настроение и форма питают друг друга, как бы обмениваются энергией. Внепоэтическое и поэтическое соединены так, что не видно швов.

В том же номере — Сергей Трунев с еще одним “не-любовным” текстом о любви.

Прошлое вспыхивает фрагментами, которые только после нескольких прочтений стягиваются в один сюжет, состоящий из двух переплетенных линий. Вместо любви и смерти — любовь и жестокость, детски убогая и бессмысленная. Если у Юрьева телесность и бестелесность противопоставлены на равных, то у Трунева все, включая память, пропущено через тело (“костяшки вспухли”). Параллели даны в осязании: кожа девушки и прямо не упомянутая плоть избиваемого обидчика. Бесстрастно смакуемая чужая физическая боль взрывается в конце душевной болью лирического “я”.

Судя по публикациям прошедшего лета, любовная лирика пока прозябает в тиши, медленно забывая недавнюю болезнь, набираясь новой мудрости, осваивая новые тактики, учась возвышать голос среди молодо-звонких мотивов современной поэзии. Уверенный “любовный лепет” — залог того, что поэзия — не лаборатория и не семинар, а форма жизни и литературы. А уловит она в свои сети читателя стихов лишь тогда, когда станет хоть отчасти писанием стихов.