Елена Сафронова

Космогония «плохого поэта Ивана»

Космогония “плохого поэта Ивана”

Иван Волков — поэт поколения “сорокалетних” (1968 года рождения), известный, помимо стихов, цветистой биографией. Биографические справки указывают: ра-ботал слесарем-сборщиком на заводе; в двадцать шесть лет поступил в Литературный институт, но не закончил его; вел в клубе “ОГИ” популярный литературный проект “Полюса”; уехал из Москвы в Кострому; ведет в Костроме поэтическую студию “Пятница” и работает тренером по шахматам для детей.

Я бы добавила: и издает свои стихи в сложных конфигурациях.

Третья его книга — “Алиби: Три книги” (М.: Листопад Продакшн, 2005) была небольшим собранием сочинений, построенным в обратном хронологическом порядке. На что не преминула обратить внимание рецензент Мария Галина: “…третья (“Сочувствие”, 2005), вторая (“Продолжение”, 2002) и, наконец, первая (“Ранняя лирика”, 1999) — …представительный массив, позволяющий говорить уже не столько о книге, сколько о поэте”. (“Не участвуя в естественном отборе…”, “Знамя”, 2006, № 9).

Четвертая книга Ивана Волкова (с названием, на мой вкус, чрезмерно кокетливым) тоже являет собой “кентавра” с “головой” из книги “Алиби” и “туловищем” из стихотворений, созданных в последующие годы, да поэмы “Желтая гора”. Впрочем, возможность проследить ретроспективу творческого пути автора, не отрываясь от одного и того же томика, для рецензента, скорее, благо — когда речь идет об авторе с “историей”, выраженной личностью и видимо очерченным кругом художественных приемов.

Мария Галина отмечает: “Иван Волков предпочитает регулярный стих, разговорную речь, негромкую доверительную интонацию, бедные, но четкие рифмы и пренебрегает пышными метафорами, красочными эпитетами, вообще — прилагательными. Что не мешает ему почти неизменными средствами добиваться принципиально разного эффекта”. Все эти особенности поэтической речи Волкова остаются при нем. Но, кажется, с поэтом происходит любопытная метаморфоза на более глубоком уровне — идейном, концептуальном. Ее легко, как мне представляется, “вычитать” в книге “Стихи для бедных”.

Из опубликованной в последнее время поэзии Ивана Волкова практически исчез мощный образ, преследовавший этого автора, — вода: “Ни жалости, ни интереса / Не вызывает у собеса / Мой желтый город под водой…”; “Мне жаль тебя будить. Разлился Суходрев. / Неслышная вода подходит к дальним хатам. …Когда к тебе придет, возьмет тебя вода…”; “И разбивались бесшумно о нос легкоходной галеры / Мощные черные воды, и белою пеной дышали”. Образ, особенно “концентрированный” в стихотворении, где на этом слове и понятии построена вся суггестия: “Не смотри туда там вода / Под водой лежат города / В них без горячей живут воды / Люди одной беды…”. А также различные производные как от слова “вода”, так и от понятия воды: берега, рыбы, реки (в том числе поименованные): “Раздвинулась Ока, расширилась природа. / Разлился Суходрев и держит на весу / Постройки…”; “…И ветер набирает обороты, / И реки умирают подо льдом…”; корабли — “…Могли бы, бродя по колено в воде, / Норд-ост отличить от зюйд-веста, / Чтоб синяя цифра слепые суда / Вела, как звезда!” — и даже сирены, морские девы из стихотворения “Сирена”.

В более ранней поэзии Ивана Волкова так настойчиво присутствовал мотив воды, что хотелось предложить ему присоединиться к полушуточному направлению “метагидравлики”, которое придумала группа поэтов — Александр Переверзин, Инга Кузнецова… Но, если серьезно, “вода” как лейтмотив поэзии значит многое. Это образ космогонический. В глобальном контексте мифологии вода означает “первоколыбель” человечества, порождая богов. А в контексте психологии отдельной личности вода означает роды либо рождение. Психоаналитики подробно расшифруют, как понимать, если вода снится, приходит в мысли, сублимируется в художественных образах — а М. Зощенко справился без специалиста и написал “Голубую книгу”, где чуть ли не половина размышлений посвящена воде.

Можно было предположить, что поэтический мир Ивана Волкова был “чреват” неким рождением нового (но ждал сего часа долго). И рождение произошло: половину книги “Стихи для бедных” составляют поэтические тексты, лишенные даже намека на “воду” и все “водное”. Однако в какую сторону изменилось творчество нашего героя — или сам наш герой?

Оговорка неслучайна. Особенность лирики Ивана Волкова — в том, что его лирический герой, рассказчик и сам автор порой слишком близко сходятся, так, что практически сливаются. О ней и М. Галина говорит: “Вот несколько шаржированный автопортрет (“заброшенность”, “неустроенность”, “поэтичность” лирического героя Волкова, несчастливого в любви, не приспособленного к жизни и асоциального…)”, — подчеркивая, конечно, что это не единственный способ подачи поэтических месседжей Ивана. Манера отождествлять с собой лирического героя не уникальна — в истории русского стиха ей следовали, допустим, С. Есенин (“Я последний поэт деревни…”), Н. Рубцов (“Мать моя здесь похоронена в детские годы мои”) — и многие другие. Современная русская поэзия богата “автобиографической” лирикой, и чаще всего поэты делают шаг к автобиографичности сознательно — то ли исповедаться хочется, то ли познать самого себя. В четвертой книге Ивана Волкова стихотворений, где герою приданы черты биографии автора, довольно, из старого это “Последняя идиллия”, “Я вечером уеду. Поезд в десять”, из нового — “Заклинание” с пометкой “быль”: “…И не пополнить мне баланса / До двадцать первого числа. / А позвонил бы я Сергею — Художник с Горной, ловкий хлыщ…”; “Тест”: “— Так с плохим поэтом Гошей / Пил плохой поэт Иван…” —посвящены художнику С. Пшизову и поэту И. Кудрявцеву. Вероятно, из этого же ряда — поэма “Желтая гора”, трагическая, при всей ее изящной стилизованности под образцы средневековой поэзии.

Вот эта “слиянность” автора и лирического героя, несколько пародийная, воистину шаржированная, и дает рецензенту право предположить, что в поэте Волкове произошел поворот от интереса к собственному внутреннему миру — на интерес к миру внешнему, со всеми его достоинствами и недостатками; последних, разумеется, больше. Символом этого поворота кажется мне стихотворение без названия (резонно — какое тут название придумаешь?):

Такое чувство, что поэт вырос до того уровня, когда начинают реально оценивать собственную проекцию на окружающий мир. Правда, немножко диссонирует с представлениями о взрослости строчка “Не хотел — получалось само…” (что-то в ней есть от “Марь Иванна, я неча-аянно разбил окно!”), однако искупает смятенный финал, прикосновение к “точке боли” всей Вселенной:

Как лыко в строку, в эти мои представления о трансформации поэзии Ивана Волкова ложатся его стихи с выраженной социальной направленностью. В первой, “ранней” части книги их меньше — “В интересах рая”, “Симпатичные дочки военных защищают идею войны”. Во второй, “сегодняшней” — больше: масштабное онтологическое полотно “Саван Лаэрта”, “Коттерие”, “Давай не будем больше есть…”, “Горит помойка во дворе!”, “Опять на первой полосе руины техники и трупы…”, “Ода на взятие Костромы Зурабом Церетели 2009 года”. В ЖЖ наиболее активное обсуждение вызвало стихотворение “Коттерие”:

Почитатели мигом нашли его культурно-исторические корни — одноименное стихотворение Е. Боратынского, русский перевод — “шайка заговорщиков, пользующихся неблаговидными методами”, явные аллюзии к песням В. Высоцкого, сделали вывод, какие намеки автора прозрачны, и в большинстве согласились.

А вот Илья Фаликов с Иваном Волковым не во всем согласен: “…неприятие среды обитания, пафос отрицания, обличительная риторика — и все это в формах традиционной просодии… Личный враг — телевизор. С его, скажем, каналом “Культура”… Волков борется с инерцией стихового канона в основном за счет сегодняшней лексики, молодежного сленга, компьютерного понятийного ряда, и тут есть некий перебор. Слишком очевиден адрес: юношество… Ощущается привкус неоэстрады в ее литкафешном изводе. Разрешенный пафос отрицания обретает холостой оборот. Но импульс искренен, и стихи сделаны прочно”. (“Грамоте знать”. — “Арион”, 2010, № 3)

Но юношество, к коему якобы адресуется Волков, уже не знает дословно песен Высоцкого, и молодые читатели могут запутаться; можно было бы хоть в сноске объяснить данные центоны. С другой стороны, центонов у Волкова много, на каждый не наобъясняешься…

Мне импонирует возникший в стихах Волкова социальный пафос, космогонически порожденный, возможно, священной жертвой, к которой поэта требует Аполлон. Хотя гражданские стихи часто называют “рифмованной журналистикой”, а Волков не раз высказывался неодобрительно о журналистике, его самое мягкое высказывание на эту тему — в интервью Ольге Рычковой (“Не входить в “обойму”, а выходить”. — “Труд”, № 141, 30 июля 2004): “Будучи редактором журнала, написать что-то хорошее уже трудно, потому что от всех зависишь”. Нынешние его стихи — не журналистика, безусловно, но публицистика с четкой гражданской позицией. Иван Волков прошел в своем поэтическом развитии две традиционные стадии: “частной, интимной лирики” и натурфилософии, по наблюдению М. Галиной. Налицо третья, публицистическая.

Елена Сафронова