Сергей Боровиков

Ослепительно

Разумеется, я пытался что-нибудь отыскать в Интернете на этот счет. Но обнаруживал разве что возвышенные трактовки: “Символистское белое как новое и белое как смерть трансформируется в авангардной поэтике в белое как нулевой знак и белое как сакральное”. “Лексемы ЛСП “Свет” активно используются и в переносных значениях, как языковых, узуальных, так и окказиональных”.

Простите меня, господа ученые, доценты с кандидатами, я по-вашему не умею и просто обращу внимание читателя на некоторые частные особенности булгаковской поэтики.

Да, еще много пишут о Свете и Тьме в прозе писателя, то есть именно с прописной буквы, но я лишь о том, со строчной буквы, свете, разнообразными источниками которого порой безмерно насыщена эта проза. Причем источниками преимущественно не природными. Про Марс и дрожащие звезды в “Белой гвардии”, полную луну и очистительный огонь в “Мастере и Маргарите”, разумеется, помню, здесь я о другом, на что, кажется, еще не обратили внимания.

Множество, если не сказать обилие, свето-цветовых мест имеет нередко повышенно яркий, динамический, почти агрессивный характер. Неслучайны авторские ремарки типа: можно было ослепнуть, слепило. Даже и так: “до боли в глазах залитая светом” (“Мастер и Маргарита”). И тогда естествен вопрос: случайно ли Михаил Афанасьевич в конце дней был вынужден носить темные очки? Вследствие болезни, да, но может быть и в силу особой чувствительности к свету, скорее всего, усиливающейся с возрастом?

Примечательно, что нашествия разноцветного сияния почти нет в его первом и, по моему убеждению, лучшем романе “Белая гвардия”. Естественно, есть и цвета, и блеск, и сияние, но, так сказать, в умеренной пропорции.

“Записки на манжетах”: “загорелась огненная надпись, как в кинематографе”, “горели красноватые экономические лампочки”, “В Лито ввинтили лампу”, “опять коридор. Мрак. Свет. Свет. Свет. Мрак <…> Днем лампы горят”.

“Алый мах”: “Пан Куренной в ослепительном свете фонаря”, “шипящий белый фонарь а выше <…> играющие звезды. <…> Венера разорвалась огненной змеей, брызнула огнем. <…> Слободка с желтыми огнями и ослепительной цепью белых огней освещенный мост” (все это на одной странице), “от моста с бледной цепью фонарей <…> Бархатный полог с алмазными брызгами”.

В “Дьяволиаде” мы не нашли назойливых световых эффектов, зато в “Роковых яйцах” их прямо-таки нашествие.

Особое пристрастие писатель имеет к светильникам вообще, и совершенно исключительное к светильникам-шарам. И еще к движению разнообразных источников света. Обращаю внимание на частоту их, для чего привожу номера страниц по собр. соч. в 5 томах, т. 2, М., 1989.

“Зажег верхний матовый свет” (45), “зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор” (49), “отблески разноцветных огней забрасывал в зеркальные стекла кабинета…” (49), “Зеленоватый свет взлетел над крышей университета, на небе выскочили огненные слова” (61), “Засим выскочила огненная надпись…” (65), “огни танцевали, гасли и вспыхивали <…> вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев <…> прыгала электрическая разноцветная женщина, выбрасывая по буквам разноцветные слова <…> бил ночью разноцветный фонтан…” (74), “над театром вспыхивала и угасала зеленая струя <…>, “Театральный проезд, Неглинный и Лубянка пылали белыми и фиолетовыми полосами, брызгали лучами <…> выскакивала огненная надпись <…> среди бешено пылающих витрин магазинов” (все — 75), “бусинками жалобно горели китайские фонари <…> на убивающей глаз своим пронзительным светом эстраде <…> выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску”, “переливаясь рекламными огнями” (все — 76), “шипящие дуговые трубки заливали светом” (80), “какие-то белые шары за окнами загорались” (85); итак, шары: “под стеклянным потолком загорелся белый матовый шар” (87), “в оранжерее горел яркий шар” (93), “вверху бледно горел огромной силы электрический шар” (102), “В ночной редакции газеты “Известия” ярко горели шары…” (103), а также ниже “шаровые” примеры из других текстов. Далее “Роковые яйца”: “Пылала бешеная электрическая ночь в Москве. Горели все огни, и в квартирах не было места, где бы не сияли лампы <…> на небе то и дело вспыхивали белые огни <…> плакаты под жгучими малиновыми рефлекторами глядели со стен” (109), “светящиеся узенькими бойницами танки <…> в освещенном ночном воздухе <…> Институт был скупо освещен. Тускло горела одна лампа, отбрасывая пучок на стол” (111).

В рассказах и очерках примеров по нашей теме много, все привести нет возможности. Ну вот, навскидку.

Очерк “Сорок сороков”: “не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту <…> Цепями огней светились бульварные кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы … Огни казалось трепетали, то желтые то белые огни. На вышке трепетал свет <…> в сумерки на нем загорается огненная надпись. <…> …показывает в огромных стеклах ряды желтых огней. В центре щита лампа загорается вечером. <…> две огненные строчки то гаснут, то вспыхивают <…> объявления то цветные, то черные вспыхивают и погасают. <…> купол вспыхнет, потом потемнеет и вспыхнет… Все больше и больше этих зыбких цветных огней… Москва заливается огнями <…> не гаснут дежурные лампы… Москва спит теперь и ночью не гася своих огненных глаз”.

“Собачье сердце”: “он ярко освещен сверху розеткой …. кабинет и тот ослепил пса <…> он весь полыхал светом: горело под лепным потолком, горело на столе, горело на стене, в стеклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов…”, “буфета, изрыгавшего пучки стеклянного и серебряного света”, “В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза”.

“Дом Эльпит-коммуна”: “<…> пятиэтажная громада загоралась ста семьюдесятью окнами” “конусы резкого белого света до трех горели на полукруге”.

“Мастер и Маргарита”: “в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась в стеклянном ящике надпись”, “адском освещении”, “в зале, освещенном тысячесвечовыми лампами”, “В лампах как будто прибавили свету, “загорелся матовый цилиндр <…> выскочила надпись “Няня” <…>” “выскочили красные горящие слова” “зеленые огни с надписью “выход” погасли и в паутине трапеций под куполом как солнце зажглись белые шары”, “вспыхнула и замигала красная лампочка”, “окно <…> светилось бешеным электрическим светом”, “из этих глаз брызнули лучи”, бриллианты, не просто сверкающие, но неоднократно описанные так: “сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник”, “бриллиантовое колье, от которого во все стороны отскакивали синие, желтые и красные огни”.

Понятно, что сцены сеанса магии и уж, конечно, бала у сатаны без яркой игры света и цвета не обойдутся, но их там в общем-то немного, зато неожиданно внимание писателя приковывается к свету и цвету, скажем, в кабинетах Независимого театра, куда попадает начинающий драматург Максудов (“Записки покойника”).

“Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света <…> через каждые десять шагов встречались огненные электрические надписи <…> горел хрустальный фонарь”, “В глаза мне бросились разные огни, зеленый с письменного стола <…> Адский красный огонь из-под стола <…> Крохотный белый огонек с маленького столика”.

И Максудов же, при описании своего скудного жилища, прежде всего обращает внимание на его паршивое освещение: “на лампочке над столом абажур сделан из газеты”, “зажег свет, пыльную лампочку, висящую над столом”, “лампочка ничего не освещала, была противной и назойливой”. Когда же лампочка перегорает, является издатель Рудольфи мефистофельского облика и достает из портфеля лампочку. А когда герой приходит к Рудольфи, у того “cтосвечовая лампочка резала глаза нестерпимо”. Фантазируя насчет встреченного там развязного молодого человека, Максудов воображает, что такие молодые люди сидят в “Метрополе” “и разноцветные лампочки освещают их штаны”.

А вот писательская вечеринка, на которую впервые попал Максудов: “хрусталь играл огнями; даже в черной икре сверкали искры”, у вошедшего Измаила Александровича “сверкнули зубы”, “шоколадная статуя девицы держит в руках электрическую лампочку”, по мере оживления застолья “показалось, что в люстре прибавили свету <…> желтое абрау засветилось передо мною в узком бокале”.

Первая деталь, которую Маскудов вспоминает о начале работы над романом: “Постарался изобразить, как поблескивает под лампой с абажуром бок рояля”.

Но вернемся в Независимый театр. “День ли был на дворе или ночь, у Филиппа Филипповича всегда был вечер с горящей лампой под зеленым колпаком”, Ср. ранее явившийся кабинет Гавриила Степановича: “Здесь была вечная мудрая ночь…”.

В кабинете Филиппа Филипповича имеется “чучело бурого медведя, в глаза которого были вставлены электрические лампочки”, и даже у покойника-пожарного в ногах “каска сверкала”, а провожают его похоронным маршем “несколько сверкавших труб”. Далее: “Под потолком пылала люстра, на стенах пылали кенкеты”, “глаза ее сверкали под черными бровями и сверкали пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовые кольца”, “…огни играли на хрустале и фарфоре, огни мрачно отражались в нарзанных бутылках…”, “сверкая воспаленными глазами <…> глаза его пылали, пылала папироса” “золотые буквы сверкали на нем”, “брызнув светом”, “вспыхивали лупоглазые прожекторы”, “сверкали возбужденные глаза дирижера Романуса. В петлице у Романуса поблескивал <…> глаза его вертелись, горя, как у волка в степи”, “глаз Романуса запылал сильнее”, “<…> сверкая глазами, Андрей Андреевич”, “Романус стоял в кулисе, удовлетворенно сверкая глазом”.

Я не на повторы обращаю внимание — в конце концов, автор “Записок покойника” не рассчитывал на публикацию, но на то, что эти бесконечно повторяющиеся свет, сверкания, огни не всегда мотивируются местом действия и самим действием.

Любопытен, мне кажется, для нашей темы пример изобретения самим писателем, или уж во всяком случае очень близким ему рассказчиком, электрической вывески: “Однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы. Что проект этот был хороший, показывает уже то, что, когда я привез его на просмотр моему приятелю инженеру, тот обнял меня, поцеловал и сказал, что я напрасно не пошел по инженерной части: оказывается, своим умом я дошел как раз до той самой конструкции, которая уже светится на Театральной площади” (“Трактат о жилище”).

Я отчетливо сознаю, что иные из приведенных мною примеров булгаковских “свечений” и “сверканий” ничего особо индивидуального собою не представляют и легко могут быть обнаружены у другого писателя. Но, приводя для полноты картины такие вполне идиоматические выражения как “глаза сверкнули”, я не мог тем не подчеркнуть, что именно у Булгакова это сверкание зачастую становится нестерпимо ярким из-за частоты употребления.

К тому же я допускаю, что кто-то предположит, что в прозе какого-либо другого русского писателя имеется столь же ослепительная концентрация света. Все может быть, но я другого примера не знаю.

P.S. Когда бы я ни писал о моем любимом писателе Михаиле Булгакове, меня подстерегают сюрпризы.

То литератор, сумевший с изысканным вкусом назвать собственные книги “Тепло добра” и “Трепет сердца”, вдруг оскорбится тем, что я удивился, обнаружив в “Мастере и Маргарите” торопливые, штампованные фразы.

То несколько лет спустя после того, как я предположил (“Волга”, 1983, № 1), что прототипом стихотворного сборника из романа “Белая гвардия”, в котором несчастный поэт-сифилитик Ив. Русаков опубликовал свои кощунственные вирши, был сборник “Явь”, а стихи Русакова напоминают опубликованные в “Яви” строки Ан. Мариенгофа, то же самое предположит литературовед Ч.

То несколько лет спустя после того, как я предположил (“Новый мир”, 1998, № 7), что своим названием повесть “Собачье сердце” могла быть обязана стихотворению Сергея Есенина “Слушай, поганое сердце, // Сердце собачье мое…”, ту же версию выдвинет литературовед Ш. Причем сошлется на дату написания стихотворения — 1916 год. Но если о написанном в альбом М. Мурашева в 1916 году стихотворении Булгаков, разумеется, знать не мог, то вполне мог прочитать его первую публикацию в сборнике “Есенин. Жизнь. Личность. Творчество. 1926”, когда именно и писал свою повесть.

Поэтому меня по-хорошему удивил Алексей Варламов, который в своей книге о Булгакове ссылается на почерпнутое им в той же “Волге” мое утверждение о принципиальной близости поэтики Булгакова и Алексея Н. Толстого.

…И все же плохо, друзья мои, быть литератором в провинции, очень плохо!