Лилия Карась-Чичибабина

«Называй кем хочешь, Мастер»

В 1964 году в Харькове, впервые в бывшем Советском Союзе, был открыт магазин “Поэзия”, и поэтому неслучайно, что все пространство вокруг вместе со сквером, памятниками Пушкину и Гоголю стало называться площадью Поэзии.

В то время имя Чичибабина стало известно не только в родном городе: почти одновременно вышли два сборника: “Молодость” в Москве и “Мороз и солнце” в Харькове, кроме того, по рукам ходил целый том, отпечатанный на папиросной бумаге, машинописных стихов, “не пригодных” для печати. Когда был открыт магазин “Поэзия”, его двери широко распахнулись для встреч с лучшими современными поэтами. В Харьков приезжали Самойлов, Межиров, Окуджава, Евтушенко. По-видимому, тогда и состоялось знакомство Бориса Алексеевича Чичибабина и Александра Петровича Межирова (в дальнейшем в тексте — Б.А. и А.П.). Мне неизвестно, как складывались отношения между поэтами, переписывались ли они до моего появления в жизни Б.А., но знаю точно, что стихи Межирова Чичибабин любил и открывал их своим студийцам и друзьям. В архиве Чичибабина сохранился сборник Межирова “Подкова”, подаренный 3 марта 1968 г. с надписью: “Талантливому, благородному Борису — дружески, почтительно”. Это время нашего первого совместного посещения Москвы: у меня — командировка, а Борис приехал на выходные. К Межирову, вероятно, он заходил один, поскольку в моей памяти встреча не сохранилась.

В подтверждение эпистолярного общения поэтов — письмо Межирова, датированное 26 февраля 1970 года. Письмо интересное, но стихотворение, подвергшееся критике со стороны А.П., было любимо не только друзьями, но и писателями, с мнением которых Б.А. всегда считался. Вот отрывок из письма: “Стихотворение “С далеких звезд моленьями отозван…” — безоговорочно прекрасное, в нем все значительно и совершенно. В “Таллинне” и Сонете строфы и строки, как мне кажется, далеко не равноценны; струна вкуса то натянута до предела, то вдруг слабеет, появляются лишние слова, риторические пустоты, выделка вылезает наружу, возникает привкус самодельно-кустарного производства. Сужу так строго, потому что влюблен в Ваш, Борис, талант, который в лучших стихах потрясает меня до глубины души, а в остальных… Трудно выразить это…”. О каком Сонете идет речь, невозможно восстановить, а стихотворение “Таллинн” приведу полностью:

В письме Межиров приводит известное высказывание Баратынского о пламени воображения творческого и холоде ума поверяющего. И далее: “У Вас есть и то и другое. Но Вы сплошь и рядом предпочитаете слепо (подчеркнуто. — Л.К-Ч.) доверять огню. Опасное предпочтение, исказившее поэтический гений Марины Цветаевой. Благородная тусклость, матовый холод не охлаждают внутреннего огня, а удесятеряют его силу. Неоднократно высказывал Вам все это устно, и теперь лишь повторяю в письменной форме.

Очень люблю Вас и глубоко убежден, что Вы создадите много новых замечательных произведений.

Дружески и сердечно — А. Межиров.

Думаю, что письмо в какой-то степени задело Б.А. менторским тоном и навязыванием ему определенного творческого поведения (Чичибабин не очень прислушивался к подобным советам).

Первая запомнившаяся мне встреча с Александром Петровичем произошла осенью этого же года, когда мы еще с поезда с чемоданами в руках направлялись в дом к Леониду Ефимовичу Пинскому, у которого останавливались в те годы. Это было начало нашего отпуска. Возле самого дома повстречали А.П., жившего по соседству. Видно было, что он обрадовался встрече, но Борис был более сдержан. Межиров, по-видимому, что-то почувствовал и ревниво спросил: “Борис, если бы мы не встретились, вы бы не зашли ко мне?”. Чичибабин медлил с ответом, и мне пришлось, чтобы сгладить неловкое молчание, быстро уверить его в обратном. Через какое-то время, созвонившись, мы пришли к Межирову. Сначала он расспрашивал нас о житье в Харькове. Борис, оставив дома все неурядицы, наслаждаясь отпускной свободой, так и светился, безмятежно улыбался и жаждал услышать от А.П. литературные новости. Глядя на Бориса выпуклыми прозрачно-голубыми глазами, с некоторой долей грусти в голосе, Межиров, слегка заикаясь, неожиданно произнес: “Как хорошо, что Вам так немного нужно, чтобы быть счастливым”. Потом он рассказал, что объявился очень сильный поэт Юрий Кузнецов, что он давно пишет стихи, и вот только сейчас они стали известны, и прочитал несколько стихотворений. Надо сказать, что А.П. всегда хотелось сделать что-то приятное для Чичибабина. Не помню, в этот раз или другой он предложил нам посетить мастерскую Эрнста Неизвестного, о котором так замечательно написал в стихотворении “Серпухов”: “Знаменитый скульптор Эрнст / Неизвестный глину месит; / Весь в поту, не спит, не ест, / Руководство МОСХа бесит; / Не дает скучать Москве, / Не дает засохнуть глине. / По какой-то там из линий, / Слава богу, мы в родстве…”.

И вот мы в мастерской Эрнста Неизвестного: ходим, потрясенные скульптурными работами. В это время Неизвестным были выполнены гравюры к “Преступлению и наказанию” Достоевского. Помню, он спросил Чичибабина: “Вы любите Достоевского?”. Б.А. запальчиво ответил: “Нет, я люблю Толстого!”. На что Неизвестный мудро отреагировал: “Конечно, разве можно любить больное, но ведь гений все же!”. С этим Чичибабин не мог не согласиться. Эрнст подарил Борису гравюру “Крест Раскольникова”. В свой черед Б.А. отметил этот визит двумя сонетами: “И мы укрылись от сует мирских…” и “Эрнст Неизвестный, будь вам зло во благо!”.

В другой наш приезд в Москву Межиров свозил нас в Архангельское. Поводом для поездки послужил бытовой пустяк: во время чаепития у него дома я начала восхищаться красивой коллекцией посуды из гжельского фарфора, собранной им, и спросила, где можно было бы что-то подобное приобрести. Александр Петрович, знавший толк в хороших вещах (в отличие от Б.А.), сочувственно отнесся к моему желанию и сказал, что, возможно, в Архангельском еще сохранился такой киоск. Узнав, что мы там никогда не были, а место того заслуживает: есть что посмотреть — Юсуповский дворец, да и само Архангельское, А.П. предложил туда поехать. Нам оставалось только благодарно согласиться. Думаю, что это был сентябрь 1976 года. На обратном пути, немного осмелев, сидя на переднем сиденье рядом с А.П., я завела разговор о возможности публикации стихотворений Чичибабина. Сзади сразу же раздался недовольный шепот Б.А. Но Межиров отнесся к моим словам по-деловому и сказал, что надо прислать ему подборку стихотворений, а там посмотрим. Конечно, время было совсем не подходящее для печатания стихов Чичибабина в советской прессе: прошло три года после исключения его из Союза писателей. В продолжение этого разговора приведу полностью письмо Межирова:

20.XII.76

Здравствуйте, дорогой Борис,

только что приехал из немилого Вашему сердцу Тбилиси и прочитал письмо с замечательными стихотворениями.

Если “идея” посредника Вам не по нраву, оставим ее, хотя мне всегда казалось, что знаменитую эпитафию Григория Сковороды*  лучше бы не понимать слишком прямо.

Так или иначе, очень хотелось бы повидать Вас и вместе решить все конкретно, что — куда — как.

Передайте, пожалуйста, мой сердечный привет Лиле.

Преданный Ваш

А. Межиров

P.S. Помните ли книгу Николая Эрна о Сковороде?** 

Из письма следует, что Б.А. послал Межирову стихи, но без определенного согласия на публикацию. Участие Межирова не имело последствий.

А теперь любопытный факт.

Почти все, кто пишет о Борисе Алексеевиче Чичибабине, за редким исключением, не преминут вспомнить строки из его стихотворения: “Гениальным графоманом / Межиров меня назвал”. Стихотворение тоже датировано 1976 годом. Приведу его полностью:

По-видимому, только убежденный в своей правоте поэт мог принять не очень лестную для себя характеристику и бесстрашно сделать ее строкой собственного стихотворения.

Остается загадкой, когда и каким образом могли дойти до Чичибабина слова Межирова. Но стихотворение было известно Александру Петровичу (возможно, Б.А. даже включил его в подборку). Где-то в конце 1970-х — начале 1980-х мы были в гостях у Межирова. Он вдруг заговорил о стихотворении: “Кто Вам такое сказал? Я этого не говорил!”. Б.А. только улыбнулся и махнул рукой, в смысле — какая разница! Так и осталось невыясненным: наградил Межиров такой характеристикой Чичибабина или нет… (если ориентироваться на первое цитируемое письмо Межирова — вполне вероятно).

Перехожу к последнему периоду отношений между Чичибабиным и Межировым. Началась перестройка, и наш добрый приятель Владимир Нузов озаботился публикацией стихотворений Чичибабина. Как это ни покажется странным, но сам Б.А. вовсе не стремился отдавать в печать написанные в течение двадцати лет стихотворения, которые так были уместны в пору начавшихся перемен. Он не просто сердился, когда ему об этом говорили, а буквально переходил на крик: “Оставьте меня в покое, я привык так жить, у меня есть мой Бог, и я не хочу участвовать в суете”.

Осенью 1986 года мы познакомились в Ленинграде с Александром Володиным, были у него в гостях, Борис читал ему стихи, которые очень взволновали его. Володин начал горячо убеждать Чичибабина, что сейчас наступило время для таких стихов и что обязательно надо отправить подборку в “Новый мир”, и он поспособствует публикации…

Первое публичное выступление Бориса Чичибабина в Москве состоялось 15 мая 1987 года в библиотеке им. Н. А. Некрасова, на вечере, посвященном 110-летию со дня смерти Некрасова. На вечере А.П. не было, но он от кого-то узнал, что Чичибабин в Москве и пригласил нас к себе домой. В архиве Б.А. сохранился подаренный Межировым сборник “Проза в стихах” с надписью “Родным Лиле и Борису — на память о прозе в стихах, почтительно, восхищенно — А. Межиров, 17.V. 87.”.

Володя Нузов, зная о нашей недавней встрече, решил по собственной инициативе пойти к Межирову, чтобы он повлиял на Чичибабина в отношении их публикации. После визита он позвонил к нам домой и передал буквально слова А.П., немного насмешившие меня: “Пусть Лиля не пожалеет денег и отпечатает 30 стихотворений, чтобы разнести их в разные редакции”.

Понемногу Б.А. начал сдаваться: “Делайте, что хотите!”. Но подборку, конечно, составил сам, а я не “пожалела денег”, дала отпечатать во множестве экземпляров и передала в Москву Нузову. Так стихи Чичибабина появились в редакциях: “Нового мира”, “Дружбы народов”, “Знамени”, “Литературной газеты”, самого передового в то время “Огонька” и других.

В “Огоньке” стихи Чичибабина охотно взяли, но для публикации попросили небольшую врезку, чтобы представить его в журнале. Неизвестно, чем руководствовалась редакция: или имя Чичибабина еще считалось крамольным, — это был 1987 год, или еще чем-то, но они хотели, чтобы кто-то из маститых представил его. И хотя совсем недавно Межиров звонил Чичибабину со словами: “Борис, поздравляю Вас с бессмертием”, но написать врезку, когда Нузов обратился к нему, — отказался, мотивируя тем, что он человек сталинской эпохи, проживший всю жизнь в страхе, и еще чем-то в этом роде. С легкостью согласилась написать Белла Ахмадулина, которую совершенно случайно встретил Нузов и попросил об этом.

В архиве сохранилась телеграмма от Межирова, отправленная, пожалуй, в это же время — в 1987 году:

“Борис, родной, слава Вам и честь мощному таланту Вашему. Спасибо за прекрасные стихи за все встречи. Желаю Вам вечной бодрости духа, вдохновения и всех на свете благ. Ваш — Межиров”.

Я хочу немного уйти в сторону от основной линии Чичибабин — Межиров и привести слова Беллы, предваряющие чичибабинскую подборку в “Огоньке” (№ 36, 1987):

“С любовью и застенчивостью пишу несколько слов о Борисе Чичибабине. Я — не старше и не лучше, чем он.

Борис Чичибабин моего соучастия не искал, ни о каких публикациях никого не просил. Скорее — наоборот.

“Ну, и при чем здесь вы?” — спросят читатели журнала “Огонек”.

При том, отвечаю загодя, что человек с талантом (чем бы он ни занимался) нечаянно оказывается вопреки, невпопад, не терпит понуканий и посягательств на урожденную независимость души и ума и претерпевает нужду и невзгоду, потому что таковой человек не имеет корысти, плохих намерений и суетных желаний. Но как на нем и на всех нас сказывается то, что он претерпевает?

Совершенно знаю исключительную честность и чистоту этого человека. Чичибабину ничего не нужно. Доходов он никогда не рыскал. Живет не доходливым трудом. Но о всеобщих доходах можно помышлять лишь при условии, что любой человек с любым человеческим талантом может заниматься своим делом по своему усмотрению. Иначе всеобщие убытки не восполнимы, не возместимы. (Не знаю, восклицательный знак или вопросительный.)”

Я неслучайно вспомнила о Белле: хочется прикоснуться к памяти дорогого человека и тончайшего поэта и еще вспомнить, как в один из наших приездов в Москву Межиров, общавшийся с Ахмадулиной в переделкинском Доме творчества, восхищенно и трепетно рассказывал нам о ней. И вот теперь они неожиданно сошлись в моем тексте. Можно было вспомнить о нескольких удивительных письмах Ахмадулиной к Чичибабину, но это в другой раз.

Последняя встреча с Александром Петровичем состоялась в самом конце 1980-х или начале 1990-х годов. Узнав, что Чичибабин в Москве, он позвонил Шаровым, в доме которых мы останавливались, и пригласил прийти к нему, предупредив, что у него будет Левон Мкртчян, который любит “Псалмы Армении” Чичибабина и очень хочет с ним познакомиться. Когда мы пришли, уже был накрыт стол — роскошный по тем скудным временам. После того как Борис начитал Левону на магнитофон четыре “Псалма Армении”, состоялся странный разговор. Чичибабин с волнением заговорил о наболевшем: “Как теперь жить? Ведь перестройка совершилась совсем не так, как мы надеялись. Раньше мы знали: вот — они (имея в виду власть. — Л.К.-Ч.), а вот — мы, а теперь все перемешалось”. Межиров молчал и в подтверждение слов Бориса только кивал головой. Мкртчян, чтобы успокоить Чичибабина, рассказал притчу о своем отце:

“Он был сапожник и часто отправлялся за материалом для работы из Кутаиси в другие места. Было это во время гражданской войны, по пути налетали на него то красные, то белые, и каждый спрашивал, за кого он, и норовил ограбить или убить. И тем, и другим он говорил одно и то же: “Мы просто люди, идем ради дела своего…”. Насчет “дела своего” Борис и сам все понимал, а на мучившие его вопросы ответа так и не получил.

Эта встреча с Александром Петровичем Межировым была последней.