Ангина

“Я, да будет вам известно, Фукакуса, смиренный житель столицы”, — такими словами начиналась то ли повесть, то ли новелла, то ли рассказ. Он впоследствии не мог вспомнить ни имени автора, ни названия того, что прочел. Какое-то явно японское слово находилось в начале страницы, а дальше шла сама то ли повесть, то ли новелла. Возможно, это слово и было именем автора, а может, это было название произведения. Он этого не понял и поэтому не запомнил. Японцы! Что с них возьмешь?! У них что имена, что фамилии, что названия — не разберешь.

В тот раз он не заметил, как болезнь подкралась, проскользнула в его организм и на какое-то время воцарилась в нем, изменив все ощущения, всю систему восприятия мира и собственной его жизни. Обычно он был бдителен. Обычно он внимательно прислушивался к себе и улавливал самые первые признаки любой простуды или другой хвори. Улавливал и наносил упреждающий удар при помощи проверенных и верных средств. Он верил в таблетки, микстуры и указания врачей. Поэтому они ему помогали. А вот болеть он сильно не любил и не умел. Ему трудно давалось осознание присутствия в организме какого-нибудь гадкого вируса.

Он с детства помнил страшные рисунки, изображающие болезнетворных микробов или вирус гриппа, а также помнил кадры из каких-то научно-популярных передач, на которых фигурировали снятые при помощи микроскопа некие вирусы, представляющие собой палочки, кругляшки или овалы. И болезнетворные палочки, кругляшки и овалы всегда были подвижнее, агрессивнее и сильнее каких-то вялых других овалов и кругляшков. Подвижные и агрессивные всегда побеждали. Это и были вирусы. Ему неприятно было знать, что такие вот твари присутствуют в нем.

Поэтому он всегда старался принять возможные профилактические меры или, заподозрив в себе даже самые малые признаки насморка или кашля, тут же обрушить на них всю силу известной ему фармацевтики. Он не хотел болеть! Он любил быть в хорошей форме. Ему нравилось чувствовать себя чистым, опрятным, выспавшимся и эффективным. Ему нравилось в это играть. Он полагал, и небезосновательно, себя неглупым человеком. Он понимал, что игра в эффективность — это игра. Но ему очень нравилось выигрывать.

А в тот раз он попросту устал и пропустил удар. Двое суток почти без сна, плохие санитарные условия, коварное время года и ряд других обстоятельств притупили бдительность, и болезнь подкралась незаметно.

Что случилось? А он полтора суток не мог улететь из Хабаровска, вот и все. Сначала не выпускал Хабаровск, потом не принимала Москва, то тут был сильный боковой ветер, и наледь, и еще черт знает что, то там был туман и нулевая видимость. Потом восемь часов полета. Ноябрь. И прилетел он домой, точнее в столицу, совершенно больным.

Хотя перелеты далеко не первым классом, весьма скромные гостиницы и здания аэропортов были для него не только делом знакомым, но и привычным. Раз-два в месяц он уж точно летал куда-нибудь из Москвы на два-три дня. Правда, Хабаровск, Иркутск или другие дальние-дальние города случались нечасто, пару раз в год, не более. Но и к дальним перелетам он привык, выработал навыки, правила и старался их придерживаться, чтобы сэкономить силы и нести достойное звание посланца Москвы, и поддерживать столичный уровень. Он не понаслышке знал о провинциальном скептическом и ироничном отношении ко всему столичному, и к нему в частности.

Банк, в котором он работал уже одиннадцатый год, имел филиалы по всей стране. И вот он последние пять лет посещал разные эти филиалы, проводя тренинги и обучая местный персонал все новым и новым методам работы с клиентами, да и вообще работы.

Чаще всего ему приходилось встречаться и работать с людьми, которые были его старше и были убеждены в своих глубоких знаниях о том, как надо работать в местных условиях. Люди на местах почти всегда демонстрировали уверенность, что их город и их жизнь имеют уникальную специфику, и демонстрировали свое пренебрежение к любым новым для них и чужеродным, по их мнению, московским новшествам.

Андрею, а именно так его звали, нравилось встречаться с провинциальным скепсисом и предубеждением, а потом в течение пары дней опровергать и то, и другое, быть убедительным, интересным и улетать обратно в Москву победителем. Ему приятно было ощущать себя разворошившим тихий уездный муравейник.

Для этого ему необходимо было быть всегда опрятным, подтянутым, улыбающимся, с хорошим цветом лица и глаз, уверенным в себе не только внешне, но и внутренне, остроумным, то есть раздражающе безупречным. Этому он научился за почти одиннадцать лет работы в Банке, пройдя разные уровни.

Попал он в Банк, как ему всегда казалось, случайно. После журналистского факультета Московского университета, после понимания себя элитой и чуть ли не сверхчеловеком, после бурной жизни двух последних студенческих лет он попал в реальную журналистику. Чуть больше двух лет этой журналистики он старался не вспоминать, а некоторые эпизоды этого периода он попросту не мог вспомнить. Из той жизни его выдернул могущественный дядя Сережа.

Дядя Сережа, брат его покойного отца, в свое время избавил Андрея от армии и по просьбе матери, а также из чувства братского долга присматривал за ним. Именно дядя Сережа устроил племянника в пресс-службу Банка, помог поступить на второе высшее, уже экономическое, образование, всячески контролировал Андрея и вел с ним беседы о светлом образе покойного своего брата. Делал это дядя Сережа жестко, но умно, и ровно до тех пор, пока не убедился в том, что племянник втянулся в работу и в рабочий азарт, и пока не получил подтверждения о том же самом от своих старых друзей, которые приютившим Андрея Банком руководили.

А Андрей и сам удивился тому, как легко он втянулся. Он легко осваивал экономические дисциплины. После аморфных и умозрительных дисциплин, которые и дисциплинами было трудно назвать, то есть после того, что он изучал, обучаясь журналистике, более строгие, внятные и наукообразные предметы усваивались легко, были понятны и имели очевидную связь с известной Андрею жизнью. Ему понравилось, что у него многое получается, и получается без особого труда. Легко!

Потом ему понравилось носить белые рубашки и то, что к вечеру манжеты рубашек остаются чистыми, потому что в Банке всегда чисто и даже красиво. Ему понравилось его рабочее место и ощущение себя на месте. Впоследствии его рабочее место менялось, но ощущение себя на месте только укреплялось.

Получив диплом экономиста, Андрей подумал-подумал да и поступил на психологию, которая его, особенно поначалу, увлекла своими возможностями. Но потом жизнь преподнесла ему несколько таких уроков, что он быстренько убедился в условности многих, казалось бы, безусловных психологических законов и получил свой третий диплом, будучи уже трезво оценивающим свои возможности и даже почти самоироничным человеком.

А просто Андрей сильно влюбился, женился, прожил в браке два года счастливых и один год в аду. Он испытал радость отцовства и горе отцовства же в процессе крушения семьи и развода. Развод, как Андрей ни пытался, вышел не цивилизованный, совсем не современный и отнюдь не столичный. Было много крика, брани, нервов, истерик, хлопанья дверьми и прочих ужасов. Самому ему, невзирая на изученную психологию, нечем было гордиться во всем этом процессе. Наоборот, он часто, даже осознавая всю пошлость, глупость ситуации и своего поведения, не мог удержаться от этих глупости и пошлости.

В итоге последние четыре года Андрей снова жил с мамой в квартире, в которой прошли его детство и юность. Было трудно вернуться в эти стены, но потом стало удобно. Он не захотел снова жить в своей, некогда детской комнате. Занял кабинет отца. На свое усмотрение многое в квартире изменил. Мама была не против.

И эти последние четыре года Андрей был очень эффективен. А тут сбой — задержка рейса, да еще так надолго. Сначала объявили, что вылет задерживается на час, через час — еще на час, а потом сразу на четыре часа. Местные стали разъезжаться по домам, чтобы переждать. А Андрею некуда было ехать. Возвращаться в филиал Банка он не хотел. После красивого и эффектного завершения своей миссии ему не хотелось без дела мозолить глаза тем, с кем простился накануне. Друзей или знакомых в Хабаровске, Хабаровском крае, да и на всем Дальнем Востоке у него не было. Из гостиницы он съехал, а на то, чтобы брать номер на дополнительные несколько часов, у него не было полномочий распоряжаться служебными деньгами, а за свой счет было жалко. Он остался в аэропорту.

Андрей помаялся, понимая, сколько срывается, может сорваться и уже точно сорвется важных и не очень важных дел, но заставил себя успокоиться. Предупредить о задержке рейса он все равно никого не мог. Москва еще спала крепким сном. Гигантская страна, разделенная часовыми поясами, диктовала свои правила.

Пришлось найти местечко в чем-то типа кафе в здании аэропорта, взять пару журналов, кофе и убить несколько часов до того, как столица проснется и можно будет сделать необходимые телефонные звонки. Андрей сел на твердый, но удобный пластмассовый стул с металлическими ножками, открыл журнал и отпил кофе.

Задремал он совсем ненадолго. Проснулся от ощущения потери равновесия. Вздрогнул, открыл глаза, возвращаясь в реальность, огляделся по сторонам и почувствовал плечами и шеей сильный и стабильный сквозняк, которого до этого не ощущал. Еще он обнаружил холод внутри своих туфель. Ноги замерзли. За какие-то десять-пятнадцать минут неудобного полусна он весь продрог.

Андрей поднялся со стула, потянулся всем своим неспортивным, с совсем небольшим, но досадным ему лишним весом, телом и пошел за горячим кофе. Нужно было срочно согреться.

Ну а потом он звонил на работу в Москву, предупреждал, что задерживается, но до конца рабочего дня обязательно появится. Какие-то вопросы пытался решить по телефону. Объявили о задержке рейса еще на два часа. Задерживался не только рейс, которым должен был лететь Андрей, но и другие. Народ в аэропорту постепенно накапливался, и покидать насиженное место было чревато длительным и утомительным прямохождением.

Среди пассажиров Андреева рейса ходили слухи, что их самолет посадили то ли в Иркутске, то ли в Чите. А то говорили, что он на подлете. К вечеру самолет прилетел, все кинулись на регистрацию, но рейс снова задержали на два часа по необъявленным причинам. А потом еще и еще.

Андрей снова и снова звонил, предупреждал, извинялся. На работу он уже не успевал. И к другу на день рождения тоже не успевал. С бывшей женой разговор совсем не получился. Точнее, получился безрезультатный и на повышенных тонах. Андрей звонил девушке Александре, с который у него что-то намечалось, вернее, Андрею очень хотелось, чтобы что-то наметилось. Но девушка Александра была занята какими-то неотложными делами в своей риелтерской фирме. Андрей потом еще ей звонил, уже глубокой хабаровской ночью, то есть уже московским вечером. Но она снова была занята уже не рабочими делами и опять не смогла говорить. Это Андрея задело сильнее всего. Разговор с работницей тверского филиала Банка Аленой, с которой у Андрея был стабильный и вялотекущий роман, никак его не согрел и не успокоил.

Под утро он поел-таки предоставленной авиакомпанией еды и уснул на предоставленной кровати, которая стояла в просторном помещении среди дюжины таких же кроватей. Уснул, сняв с себя только пиджак, галстук и туфли. Укрылся Андрей пальто, потому что не решился воспользоваться предоставленным одеялом. Засыпая, он чувствовал неприятную кислоту в горле и ломоту в руках и ногах, глаза резал электрический свет. Но Андрей отнес это все на счет усталости и бессонной ночи.

Поспал он часа три. Его разбудили по ошибке. Вылетал тоже задержанный рейс во Владивосток, вот его и разбудили. Проснувшись, он обнаружил себя свернувшимся в тугой калачик, чтобы полностью укрыться тонким своим столичным пальто. Его знобило. Но он решил, что просто слегка замерз. Когда он брился в туалете, воспаленные глаза в зеркале тоже не вызвали особых подозрений. А какими еще могут быть глаза в таких обстоятельствах? На всякий случай он выпил аспирин, который у него был всегда с собой, и привычные, ежедневные витамины. Потом в кафе взял чашку плохого, но горячего кофе и убедил себя, что самочувствие его нормальное для такой ситуации. Вот только душ хотелось принять нестерпимо.

Дождался Андрей вылета совершенно разбитый, издерганный и на взводе. До регистрации было много, и все неприятных, телефонных разговоров по работе. Мама звонила несколько раз и, как ему показалось, уж очень по-стариковски о нем беспокоилась. С бывшей женой случился короткий и яростный диалог про деньги, необходимые дочери срочно, но бывшая не хотела объяснять, для чего именно. С девушкой Александрой снова не удалось толком поговорить. Она попросила перезвонить ей через пару часов, но к назначенному времени у Андрея окончательно разрядился телефон, а подзарядить его не получилось из-за отсутствия источников электропитания. Работницы аэропорта, которые ночью Андрею с этой проблемой помогли, уже не могли помочь, потому что аэропорт был переполнен, и им было не до зарядки телефонов.

Когда к Андрею с пьяными разговорами пристал товарищ по несчастью, ожидавший вылета на Камчатку, Андрей уже едва сдерживался. А тот ни с того, ни с сего стал ругать Москву самыми расхожими и типичными словами, но, узнав, что Андрей москвич, начал Москву вяло хвалить. Долгожданное объявление о начале регистрации многострадального рейса спасло Андрея от этого собеседника. Голова жутко болела пульсирующей болью. Но он видел причину этой боли в истерзанных нервах и тяжелом утомлении.

Взвинченные до предела и усталые женщины, охрипшие от долгого плача дети, несколько раз за полтора суток опьяневшие и протрезвевшие небритые мужики, какие-то, несмотря ни на что, веселые и шумные иностранцы окружили Андрея в автобусе, который вез их всех к самолету. Как только он уложил свой увесистый портфель и пальто на полку и уселся на свое место возле иллюминатора, он тут же почувствовал и даже понял, что заболел. Что какая-то хворь воспользовалась его усталостью, нервами, сквозняками, тонкими подошвами туфель, проникла в него и стремительно укрепляется в организме.

Пока взлетали, пока набирали нужную высоту и нельзя было ходить по салону, Андрей нетерпеливо ждал возможности обратиться к стюардессам за помощью. За эти двадцать пять минут он начал покашливать, успел сначала вспотеть, а потом замерзнуть. Осознав в себе болезнь, он стал больным совершенно.

У стюардесс нашлись только обычные обезболивающие. Андрей принял сразу две таблетки. Голова его просто разрывалась от боли. Он попросил горячего чая, но ему ответили, что это будет возможно, только когда начнут обслуживать питанием и напитками всех пассажиров. Тогда он попросил плед. Его знобило. Он даже не стал снимать пиджак. Понимая, что сильно изомнет свою рабочую одежду, он все равно укрылся пледом поверх пиджака, чтобы было теплее. Да и сил снимать и куда-то пристраивать этот пиджак не было совсем. Он вжался в кресло, напряженно скукожился, сильно сжав зубы, и страшно сердился на болезнь, которая точно отнимет у него много сил и как минимум несколько грядущих дней. Сердился на задержку рейса, на усталость, на Банк, у которого слишком много филиалов, на необъятные размеры родной страны, на то, что, кроме как в столице, никто нигде делать ничего не умеет и не хочет, и поэтому ему нужно мотаться по разным городам, на то, что на высоте десять тысяч метров не найти нужных ему лекарств, чтобы остановить развитие хвори… Он прямо-таки видел, как в недрах его организма активные и агрессивные болезнетворные бактерии побеждают усталых, вялых, но хороших. А лететь было еще долго. Очень долго.

Головная боль вскоре отступила. Голова не столько прошла, сколько одеревенела. Кашель усиливался, горло болезненно реагировало на каждое сглатывание.

Еду подали быстро. Измотанные пассажиры так же быстро ее съели, потом многие выстроились в туалет, кто-то послонялся по салону, и самолет стал затихать. Плачущие двое или трое детей замолчали, видимо, уснули, разговоры иссякли. Ровный гул стал основным непрерывным звуком, звуком успокаивающим и убаюкивающим.

От еды Андрей отказался категорически. Сама мысль о еде вызывала тошноту. Чая он выпил две чашечки, более-менее смягчил горло, согрелся и попытался угнездиться поудобнее, чтобы заснуть. Но заснуть не удавалось. Всякое положение тела в кресле было неудобно, хотя ему еще несколько дней назад казалось, что он привык к этим авиакреслам и может спать в любой модификации самолетного сиденья.

А еще раздражала соседка. Не сердила, не не нравилась, а именно раздражала. В соседнем кресле оказалась совершенно молоденькая девица. Маленького роста, очень румяная, веснушчатая, с короткими рыжими волосами и веселыми блестящими глазами, которые буквально сверкали из-за больших очков в модной черной пластмассовой оправе. Одета девица была во что-то мягкое и бесформенное. У нее с собой была масса каких-то предметов, предназначенных для удобства в полете. Как только она разместилась на своем месте, она тут же разулась и натянула на ноги толстые, яркие носки крупной вязки, поджала под себя ноги и угнездилась в своем кресле, кажется, очень и очень удобно. Из своего рюкзачка она достала, моментально надула и надела на шею специальную нашейную подушку, потом воткнула в уши наушники, пристегнулась ремнем к сиденью, извлекла откуда-то большое зеленое яблоко и книгу, книгу открыла, уставилась в нее и громко захрустела яблоком. Все это она успела сделать еще до того, как самолет стал выруливать на взлетную.

Из ее наушников хоть и тихо, но доносился ритм. Только ритм. Яблоко она откусывала редко, но очень громко и даже звонко. А яблоко было большое. Книга, которую она читала, была толстая. Соседка периодически посмеивалась прочитанному. Чаще она тихонько похрюкивала, сдерживая смех, видимо, было смешно, но не очень. А иногда смеялась в голос. По ней было видно, что ей просто здорово и ей все нравится. Вот как раз это Андрея и раздражало. Ему было плохо.

Свою еду соседка, отложив книгу и вынув наушники, съела с аппетитом. Пока она ела, Андрею удалось поговорить с ней. Представилась она Аней. Была родом откуда-то из северного городка, название которого Андрей тут же забыл. Училась в Питере в университете на филологическом. Андрей попытался сказать, что он тоже филолог, та сначала обрадовалась, а потом, услышав про факультет журналистики, только пренебрежительно хмыкнула. Аня училась на третьем курсе, специализировалась по зарубежной литературе. Она быстро рассказала, что ее сильно интересуют японские средневековые тексты, что она хочет в дальнейшем заняться литературными переводами с японского, но для этого надо менять учебное заведение, к чему она пока не готова. В Хабаровск она летала на какую-то студенческую конференцию, на которой ей понравилось, потому что было много живых японцев.

Закончив трапезу, она достала влажные салфетки, вытерла руки, лицо и шею, вставила в уши наушники, уткнулась в книгу и сразу захихикала. Андрей не успел спросить, что же это она такое читает веселое, а ему было любопытно. Он вдруг понял, что очень давно не читал толстых книг. Никаких книг, кроме учебников, справочников, методик и специальных сборников специальных статей, давно не читал. Он попытался вспомнить, когда в последний раз с увлечением читал какую-нибудь беллетристику и что это была за книга. Но не вспомнил. Он даже не смог вспомнить, каково это — читать литературу. Хотя когда-то много читал.

Он не заметил, как уснул. Сон получился болезненный, воспаленный и короткий. Ему приснился какой-то аэропорт и что он никак не может найти паспорт, не помнит, где он мог его оставить, а телефон разряжен и позвонить он никуда не может. Во сне он закашлялся и проснулся.

Основной свет в салоне самолета был выключен, гул превратился в особую, ровно звучащую тишину, кто-то сзади басовито похрапывал, соседка уютно и совершенно бесшумно спала, надев на глаза специальные наглазники на резинке.

Андрей сразу понял, что проснулся и уже точно не уснет. Озноб не прошел, ломота в суставах никуда не делась, во рту было ужасно сухо, а губы, казалось, зашелестят, если ими подвигать. Он включил над собой лампочку, с надеждой посмотрел на часы и с отчаянием обнаружил, что спал он всего ничего и что лететь еще почти шесть часов. Он приподнялся, огляделся, увидел, что во всем салоне горит еще всего несколько индивидуальных лампочек, и нажал кнопку вызова стюардессы. Пришла взрослая женщина с ввалившимися от усталости глазами, молча выслушала просьбу принести воды, и лучше сразу бутылку, чтобы не беспокоить ее несколько раз.

Получив поллитровую бутылку воды, Андрей понял, что больше ему делать абсолютно нечего. Эта мысль повергла его в уныние и какую-то душную скуку. И тут взгляд его упал на толстую книгу, которую его соседка вставила в карман впередистоящего кресла. Андрей поколебался, но, рассудив, что в этом нет ничего дурного, взял объемный том. На обложке он прочел: “Хрестоматия японской литературы XV—XIX веков”. Он открыл ее и узнал, что книга эта предназначена для студентов и преподавателей, и издана она каким-то университетом. “Никогда бы не подумал, что старинная японская литература может быть такой смешной”, — подумал Андрей. Он наугад раскрыл книгу где-то в первой трети, увидел плотный, не разбитый абзацами или диалогами текст, полистал дальше и наткнулся на начало какого-то то ли рассказа, то ли повести, то ли новеллы. Наверху страницы прочел слово, которое тут же забыл, но успел подумать: “Интересно, это имя автора или название?”. А текст под этим именем или названием начинался так: “Я, да будет вам известно, Фукакуса, смиренный житель столицы”.

Эта первая фраза отозвалась в Андрее каким-то завораживающим эхом. Или, если проще сказать, она Андрею очень понравилась.

Теперь он не смог бы вспомнить, кто был этот Фукакуса. Текст был сложный, порядок слов в предложении диковинный и витиеватый. Быстро, как он привык, читать не получалось. Андрей понял, что прежде не читал такой японской литературы. Если она и была в университетской программе для журналистов, то как-то факультативно, и он прошел мимо. Андрей знал, что существует некая японская поэзия. Существуют короткие стихи хокку и танки. Он даже заучил несколько, чтобы при случае блеснуть эрудицией. Правда, он не помнил, хокку или танки он выучил. Он помнил, что они отличаются размером, но какие какой имеют, не помнил.

А Фукакуса шел куда-то. Андрей читал, постоянно спотыкался о многочисленные и трудные даже для внутреннего и безмолвного произношения названия каких-то японских провинций, дорог, деревень, городов, имена людей, рек, династий, горных вершин и перевалов. Все имело свои названия, все было важно какому-то давнему японскому автору. Андрей читал и читал, понимая, что читает слова, эти слова звучат в его голове, он слышит их, но в некий смысл они не складываются. И это ему тоже понравилось.

Понятно было только, что Фукакуса путник, но куда он шел и зачем, Андрей не очень-то и понимал. Правда, его удивляло, что повествование создавало ощущение бесконечно долгого путешествия. При этом он прекрасно помнил, как Япония выглядит на географической карте и что по этим островам особо не попутешествуешь. Да и как можно всерьез относиться к путешествию по Японии, когда летишь из Хабаровска в Москву? Медленно читая тягучий текст, держа в руках толстую книгу и ощущая ее вес, Андрей даже подумал: “Эту книгу прочесть будет потруднее, чем обойти Японию пешком”. Подумал он так и в первый раз в процессе чтения усмехнулся.

А Фукакуса все шел куда-то, встречался с какими-то другими путниками, беседовал с ними, расспрашивал их о чем-то, кого-то или что-то искал. Он пересекал реки с незапоминающимися названиями по мостам, каждый из которых имел свое имя. Потом он поднимался в горы. В горах лежал снег. Путники предупреждали его, что не стоит идти дальше, что впереди трудный перевал, а за перевалом начинаются владения Горной ведьмы, с которой не стоит встречаться. Название перевала было совсем короткое и звучное, но Андрей и его тут же забыл. А Фукакуса шел.

На перевале было много снега, Фукакуса устал, и Андрей отвлекся от книги. Устали и без того усталые и воспаленные глаза. Андрей отпил воды, покашлял болезненным кашлем, еще попил и глянул в овал иллюминатора. Но увидел там только нечеткое свое отражение. Тогда он выключил лампочку над собой, снова взглянул в черный овал, прильнул к нему и увидел звезды. Много звезд. Неподвижное звездное небо. То, что он летел с огромной скоростью, было только знанием. А то, что он видел, говорило об обратном. Ровный гул в ушах, звезды перед глазами — неподвижность.

Перед тем как дойти до перевала, Фукакуса остановился в одиноком маленьком домике в горах. Старик, хозяин этого домика, приютил, обогрел путника, разделил с ним скудную пищу и под завывание ветра и треск огня в очаге поведал какие-то свои истории и путаную историю Горной ведьмы, обитавшей за перевалом. Андрей смотрел на звезды, вспоминал прочитанное и думал, что все-таки это чертовски здорово — сидеть у огня в уютном доме с собеседником или даже одному. Приятно и спокойно слушать вой ветра в трубе и за окном, знать, что далеко вокруг только снега и снега. Чтобы в доме было вдосталь еды. Пусть простой, но вдосталь. Чтобы была в доме библиотека, чтобы было чем топить печь…

Воображение рисовало маленький, совершенно занесенный снегом домик в лунном свете. За домом темнел лес, тускло светилось замерзшее окошко с рамой крест накрест, из трубы к звездам вертикально поднимался белый дымок. Домик был совсем-совсем не японским, хотя Андрей мог бы нарисовать себе и японский домик. Он видел достаточно японских фильмов и передач о Японии. Маленький домик, приподнятый над землей, как на ножках, бумажные стены, круглые, покачивающиеся на ветру фонарики, снег на крыше. В каком-то таком доме должен был укрыться от стужи и ветра Фукакуса. Но Андрей представил себе деревянную избу с дымком из трубы и окошком. Он сидел в этом домике у огня. У открытого огня. У некоего камина…

О камин в избе воображение споткнулось. Получалась неувязочка. В избе должна была рисоваться печка. Но Андрей помнил, что открытого огня, у которого можно сидеть и греться, от печки не дождешься. Настоящей печи вживую Андрей никогда не видел, в настоящей избе не бывал, но, конечно же, из разных источников знал, как выглядит и то, и другое. К печке не хотелось. Хотелось именно к камину, которого в избе быть не могло.

Камины Андрей видел, и не раз. В загородном доме дяди Сережи был большой беломраморный камин. Дядя затапливал его, когда собиралась в его доме компания. Но этот камин был такой большой, что, когда в нем горел огонь, рядом было трудно находиться из-за жара. Дядин камин был парадный, роскошный, но неуютный. Своего загородного дома или дачи ни у Андрея, ни у его родителей не было. Но на разных подмосковных дачах друзей и знакомых Андрей бывал. Там он видел разные камины — маленькие, большие, красивые и некрасивые, закопченные или чистые и совсем не используемые. В каких-то ресторанах и залах гостиниц Андрей тоже видел камины с настоящим огнем или электрическим обогревом или камины газовые. Только ни к одному известному камину Андрею не хотелось.

Хотелось к какому-то хорошему, точнее, идеальному камину. Камину из английских романов, фильмов, из фантазий и представлений о чем-то сугубо английском. К тому самому камину, у которого сиживал Шерлок Холмс. И чтобы обязательно удобное кресло, можно даже кресло-качалку, и непременно плед. И плед не такой, какой ему дала усталая стюардесса, а настоящий.

На пледе его мысль снова затормозила. Он понял, что у него никогда в жизни не было пледа, который можно было бы назвать настоящим. Никакого пледа у него не было. А уж настоящего, то есть этакого теплого, клетчатого, уютного — тем более.

Андрей много раз слышал от друзей и подруг, мол, хорошо было бы сбежать от всего-всего, сидеть у камина и кутаться в плед. Некое желанное спокойствие для них, да и для самого Андрея, ассоциировалось со словом “плед”. Как только заходил разговор об отдыхе, комфортном безделье, о чем-то, прямо противоположном суете столичного бытия, которое принято было ругать и на которое сетовали чаще всего, как тут же кто-нибудь произносил слово “плед”. Не было более типичного и расхожего образа спокойствия и тихого счастья.

Андрей подумал об этом, представил себя и каких-то своих друзей в креслах и пледах, попытался прикинуть, сколько они смогут так просидеть хоть у камина, хоть у печки, и усмехнулся второй раз. Он усмехнулся и закашлялся, прикрыв рот кулаком. Но часть черного овала иллюминатора запотела от его кашля. Образ одинокой избушки, потрескивающего огня, ветра в трубе и за окном исчез, рассеялся. Андрей оторвался, отклонился от иллюминатора, и гул летящего самолета стал снова просто гулом.

Где-то впереди, в начале салона, захныкал ребенок. Обычно в подобной обстановке детский плач Андрея раздражал, а тут скорее наоборот. По звуку он не смог определить, хнычет мальчик или девочка, но то, что ребенку около года, он, на основе своего отцовского опыта, определил. Ребенок плакал недолго, видимо, толком даже не проснулся. Но короткий и негромкий этот плач сообщил всему сонному воздуху в летящем сквозь студеное, черное небо самолете что-то домашнее, что-то безопасное и житейское.

Андрею вдруг так захотелось немедленно взять градусник, вставить его под мышку и узнать, какая у него температура. В том, что температура высокая, он не сомневался. Но вот какая? Ему захотелось это узнать. В самом градуснике уже было какое-то лечение, какое-то начало избавления от недуга. Что-то хорошее было в нем. Ему остро захотелось домой, к маме, которая, конечно, лучше всех знает, как надо его, Андрея, лечить.

Как часто в моменты усталости, замотанности, когда нужно было делать сразу много дел, а времени не хватало даже на одно, когда сразу и все не получалось и когда делать то, что сделать было необходимо, ужасно не хотелось, Андрей думал, что ему хотелось бы поболеть. То есть иметь для всех и для себя самого вполне уважительную причину ничего не делать, а лежать дома в постели или на диване, смотреть телевизор, слушать музыку или читать. Но чтобы при этом болело только горло, да и не то чтобы болело, а просто побаливало и не более того.

То есть так болеть, как удавалось болеть только в школьные годы, когда воспаленное горло и повышенная температура избавляли его от необходимости ходить в школу. А необходимости туда ходить Андрей никогда не видел.

Теперь же никакая болезнь не избавляла его от беспокойств и обязанностей. Любая простуда, даже такая, какая позволяла не ходить в Банк на работу, только усложняла его жизнь. Приходилось много о чем-то договариваться и передоговариваться по телефону, кого-то о чем-то просить, много извиняться, что-то контролировать на расстоянии. А значит, лучше было не болеть вовсе. А когда ему казалось, что ему хочется похворать, на самом деле ему хотелось просто тишины, лени, безответственного безделья и того, что называется безмятежностью.

Соседка вдруг зашевелилась во сне и что-то тихонечко пробормотала. Андрей моментально захлопнул лежавшую на коленях книгу, быстрым движением сунул ее на место и замер. Так он просидел секунд десять, а потом усмехнулся сам себе. “Чего это я как воришка? Что тут такого? Ну почитал немножко… Извинюсь и поблагодарю”, — подумал он, посидел немного, снова достал книгу и включил над собой свою лампочку.

Страницу, на которой прервалось чтение, он нашел не сразу. Он оставил Фукакусу на заснеженном перевале. Какое-то время листал книгу в поисках этого перевала, нашел его и снова углубился в чтение.

Фукакуса миновал перевал. Горная ведьма появилась неожиданно. Это была древняя старуха в лохмотьях и с палкой, на которую она опиралась. Воображение нарисовало Андрею Бабу-Ягу из наших фильмов и книжек, но с раскосыми японскими глазами.

Фукакуса вел с ведьмой долгие и очень сложные разговоры. Она меняла обличья и все вокруг себя, и Фукакусу меняла. То представала перед ним в виде матери, а то в виде потерянной возлюбленной, которую, судя по всему, Фукакуса и разыскивал. Мать Фукакуса видел в поле среди высокой травы и цветов. Он бежал к ней и никак не мог приблизиться даже на шаг. Возлюбленная же ждала его в дивном саду, в котором на землю с деревьев падали белые и розовые лепестки. Фукакуса видел ее, звал, тянулся к ней, но в лицо ему летели не лепестки, а снежинки. Возлюбленная не слышала его. Она сидела под деревьями на коленях, спина ее была пряма, а голова слегка склонилась вправо. На шелке ее кимоно были белые и розовые цветы. Ее трудно было разглядеть в дожде из белых и розовых лепестков, которые падали все гуще и гуще. И вот Фукакуса уже потерял ее из виду…

Андрей вдруг понял, что он продолжает читать буквы и слова, но слова эти совсем не о том, что он видел в воображении. Он вернулся на предыдущую страницу, обнаружил там ожидающую Фукакусу возлюбленную, но ни слова про лепестки и цветы на шелке ее кимоно не нашел. Эта картина сама собой возникла. “В каком же фильме я такое видел? Кажется, это было какое-то китайское кино. А у нас тут Япония, как ни крути…” — подумал и совсем тихонько усмехнулся Андрей.

А его никто и никогда так не ждал. Никто и никогда! Мама, конечно, всегда его ждала, из всех поездок. Но отца она ждала сильнее, это он помнил. И брата старшего ждала и ждет сильнее. Всегда сильнее. Сразу, как только он уехал, она стала его ждать. Любого, самого короткого его визита она ждет и ждет. Маленькая дочка Андрея, конечно, ждет. Но она, скорее, ждет той короткой радости, которую он с собой приносит, когда ему удается с ней встретиться. Бывшая жена не ждет точно, и давно. А когда она могла ждать, они не расставались. Девушка Александра совсем его не ждала. Это он чувствовал и даже знал. Алена из Твери говорила, что всегда ждет, но приезжала всегда сама. Он мог вспомнить еще лица тех, кто мог бы его ждать, но не ждал. Он смотрел в книгу и понимал, что его никто, нигде и никогда не ждал так, как ему хотелось.

— Да и сейчас не ждет никто, — почти бесшумно проговорили его губы.

Он часто ругал себя за сентиментальность и думал, что у него нервы ни к черту и со вкусом что-то не то, когда утирал слезы во время какого-нибудь фильма, который ни за что не порекомендовал бы друзьям. Постеснялся бы. Да и справедливости ради надо сказать, что и ему самому тот фильм не нравился или нравился не очень. Но когда он видел на экране подходящего к дому солдата… К дому на тихой улочке маленького американского городка, а в окне этого дома видел женщину… И вот эта женщина бросает взгляд в окно, отворачивается, но тут же опять резко оглядывается. Ее крика не слышно из-за стекла, но видно, что она закричала и что-то выронила из рук. И вот солдат и женщина обнимаются на пороге, а к ним по лужайке бежит маленькая девочка в коротком платьице. Обычно в такой момент в фильмах с такими сценами звучала соответствующая музыка, и Андрей смахивал слезу, стараясь делать это незаметно и ругая себя за сентиментальность.

Это мог быть не только солдат, но и моряк, или всадник, да хоть античный воин со щитом за плечами, который шел по пыльной дороге к той, которая всегда на эту дорогу смотрит.

Не в силах снова вчитаться в сложный разговор Горной ведьмы и Фукакусы, Андрей перелистнул несколько страниц, чтобы попробовать вчитаться в каком-то более простом месте. Но через три-четыре страницы увидел окончание то ли повести, то ли новеллы. Текст обрывался посередине страницы. Андрей заглянул за эту страницу и увидел название и начало какого-то другого произведения. Он вернулся к финальным строкам той истории, которую читал, и пробежал их глазами. Самые последние были такие: “С шатких досок моста я снова вступил на дорогу. О, как столица от нас далека!”.

— Во как! — сам себе тихо сказал Андрей, закрыл книгу и сглотнул слюну воспаленным горлом.

“Ничего, ничего. Завтра… А точнее, уже сегодня — пятница. И за выходные… Короче, в понедельник буду как огурец”, — подумал он и крепко сжал сухие губы.

По темному салону тихонечко шла из хвоста вперед та самая стюардесса. Андрей поднял руку, она остановилась рядом с ним.

— Простите, — неожиданным для себя хриплым шепотом сказал Андрей. — Вы не могли бы сделать мне чаю или хотя бы дать горячей воды. Что-то горло болит.

— Потерпите минут десять? — вежливо спросила она. — Сейчас свет уже будем включать и давать завтрак. А там и на посадочку пойдем.

— Завтрак?! — удивился Андрей.

— Да. На этом рейсе кормят два раза. Подождите немного.

— Да-да, конечно! Извините…

Но стюардесса уже шла дальше.

— Что, подлетаем? — услышал Андрей заспанный голос соседки.

Она проснулась и смотрела на него большими глазами, которые без очков оказались совсем детскими.

— Сейчас завтрак будут давать, — ответил Андрей хрипло. — А потом пойдем на посадку.

— Завтрак? Здорово!

— Да, на этом рейсе еду дают два раза. Шутка ли, восемь часов.

— Удачно я поспала, — сказала она и улыбнулась.

— А я тут вашу книжку почитал, пока вы спали, — тоже улыбаясь, сказал Андрей. — Простите, что без спроса.

— Да пожалуйста! А что читали?

— Не знаю… Про Фукакусу.

— Про Фукакусу? — усмехнулась она. — И сколько прочли?

— Весь… То есть всю. Все прочитал.

— Надо же! Я думала, кроме меня, этого никто читать не может, даже японцы! Ну и как?

— Как видите, жив, хоть дочитал до конца, — чувствуя возвращающуюся в голову пульсирующую боль, попытался пошутить Андрей.

— Да, занятный текст, — кивнула она. — Но это же хрестоматия. Здесь все сильно сокращено. Да и то, что вы прочитали, только один из семи свитков повести странствий… Ну да ладно… А то я могу про это говорить бесконечно… Пойду умоюсь, пока остальных не разбудили.

Соседка очень ловко переобулась, достала откуда-то сумочку, а оттуда футляр зубной щетки и тюбик пасты.

— А вы себя хорошо чувствуете? — вдруг, перед тем как подняться с места, спросила она.

— Нет! Совсем не хорошо, — признался Андрей. — Лучше со мной не очень общаться. А что, плохо выгляжу?

— Ко мне никакая зараза не прилипает, — бодрым шепотом ответила она. — А у вас глаза красные. Не над моей же книгой вы плакали… Больные глаза. Заметно больные.

Сказав это, она вполне бесцеремонно разбудила тихую пожилую женщину, которая спала в крайнем у прохода кресле, попросила ту ее выпустить и бодро зашагала в хвост.

“Это надо же как у нее все налажено!” — вполне искренне восхитился Андрей. Он хотел бы пойти в туалет. Хотел пописить и умыть лицо. Но туалет был так невыносимо далеко, свет в нем был наверняка ужасно неприятный, и все самолетные туалеты были, конечно, мучительно неудобные.

Шагая по коридору аэропорта в толпе летевших с ним вместе людей, Андрей слегка покачивался, но ему казалось, что его качает изрядно. Ноги не слушались, голова пульсировала, а правое ухо как заложило при посадке, так никак не откладывало.

На выходе в зал прилета стояли взволнованные люди.

— Откуда рейс? Из Хабаровска? — спросил Андрея какой-то мужик.

Андрей смог только кивнуть. Он вышел в зал одним из первых. У него не было багажа. Встречающие скользили по нему взглядами и сразу устремляли взоры снова к дверям, откуда Андрей вышел.

— Ну наконец-то!.. Мы тут чуть с ума не посходили!.. — слышал Андрей за спиной.

Посреди зала стояло много таксистов. Обычно Андрей никогда не пользовался их услугами. Они, в его понимании, были для приезжих. Собственно, приезжих они и поджидали. Тех, кого никто не встречает, тех, кто не ориентируется в Москве, тех, кто готов заплатить за то, чтобы не иметь опасений заблудиться в огромном городе, в котором их никто не ждет.

Но тут Андрей понял, что просто не сможет дойти до поезда, которым всегда с удовольствием ездил. А что, сорок минут — и ты в центре! Но не теперь. Андрей был не в силах заставить себя тащиться на перрон и хоть сколько-нибудь ждать. Он хотел сесть в теплый автомобиль и не думать ни о чем до самого дома. Он готов был за это заплатить все деньги, что у него с собой были.

Андрей выбрал среди таксистов самого опрятного, встретился с ним глазами, и тот шагнул ему навстречу.

— Такси! Недорого! — сказал Андрею гладко выбритый, худощавый мужчина в светлом свитере.

— Что значит недорого? — совсем хрипло спросил Андрей и закашлялся.

— Договоримся, — бодро сказал таксист. — Уж если вы сюда издалека прилетели, то тут мы точно договоримся. А вы издалека прилетели?

— Из Хабаровска, — ответил Андрей, уже шагая вслед за таксистом.

Он шел и думал: “Вот бы сейчас задремать по дороге. Хоть бы таксист не болтал…”.

— Из Хабаровска? Земляк! Я из Благовещенска, — обрадовался тот.

— Нет, — прохрипел Андрей. — Я смиренный житель столицы.

— Чего?

— Местный я. Москвич.

— Хорошо… Я уже тоже почти… Пятнадцать лет, не шутка.

Машина, к которой они пришли, была чистенькая. Андрею это понравилось. Он уселся на заднее сиденье. Сиденье оказалось твердым и холодным. Андрей скукожился и чуть ли не застучал зубами от резко усилившегося озноба.

— Сейчас нагреем, — заводя машину и глядя на Андрея в зеркало заднего вида, сказал таксист.

— О, как столица от нас далека,— пробормотал Андрей.

— Чего? — спросил таксист, но, не дождавшись ответа, добавил: — Быстро доедем…