Анна Кузнецова

Олег Павлов. Асистолия. Роман. — М.: Время, 2010.

Роман, напечатанный в “Знамени” (2009, № 11—12), в котором дается диагноз современному состоянию нашего общества, вышел книжным изданием. “Присутствие Павлова в нашей литературе — явление невероятно несуетное, которое невнимательному читателю может показаться явлением писательской неплодовитости. [...] Временной разрыв между появлением в печати двух произведений может быть достаточно велик, но преданный Павлову читатель верит, что разрыв этот оправдан трудом и его результатом” — пишет в рецензии на этот роман Даниил Чкония (ДН, 2010, № 10). Я, однако, читаю в периодике рассказы Олега Павлова, которые иных романов стоят (“Учитель входит в класс…” — НМ, 2009, № 1), поэтому “временного разрыва” не ощущаю.

Прозаический дебют поэта, тоже состоявшийся в “Знамени” (2010, № 6), также оперативно издан “Временем”. Ладами часто называют собак, но это славянское языческое имя действительно переводится как “радость”, на чем не преминули потоптаться в поисках постмодернистского подвоха первые рецензенты в газетах и Интернете: и набоковскую Аду припомнили, и начало поэмы “Летние размышления о судьбах изящной словесности”… Если выводить прозу поэта из его поэзии, я бы добавила к истокам “Историю села Перхурова” — все-таки книга не про собаку, а про ее хозяев и прочих жителей сельских окрестностей малого города Скотопригоньевска, увековеченного Достоевским, но переименованного после революции.

“Фиоритуры” — это придуманный Евгением Звягиным жанр прозаической миниатюры, в котором он пишет о мелочах, позволяющих прозревать за простой оболочкой мира его поэтическую сущность. Эти маленькие поэмы в прозе, дополненные повестью 1992 года “Задвижка” о питерской котельной начала 80-х, типичном для творческого человека той эпохи месте работы, и составляют эту книгу. Проза питерского позднесоветского андеграунда, выйдя из котельных, осталась такой же стильной и самодостаточной, показывая полное равнодушие к рыночной экономике и премиальным сюжетам.

Русско-французский сборник малой прозы широкого жанрового диапазона — от очерка до фантастического рассказа, — объединенной темой космоса, запоминается некоторыми странностями, вполне подходящими к теме неизведанного. Главный герой двух рассказов — Анатолия Королева и Сергея Есина — работает в пермской газете. Некоторые имена из выходных данных сборника попали в содержательную часть: например, одно из правительственных обращений, которыми теперь принято заменять предисловия, подписано министром культуры РФ А.А. Авдеевым — а главного героя самого яркого, уморительно смешного рассказа “Молния” Алексея Слаповского зовут Андрей Авдеев...

Французские новеллы даны в переводах на русский язык, переводчики разные, в выходных данных не указаны, нет их фамилий и в содержании, рядом с фамилиями французских авторов. Это сегодня, к сожалению, тоже принято — не замечать работу переводчиков.

Новые “Записки из подполья” — имитация сознания подростка, оказавшегося в исправительной колонии и ведущего дневник, дабы сохранить свой мозг, некогда вставленный в его бедную голову гувернером-философом, нанятым новым русским папой. Автор “с юных лет писал рассказы, в более зрелом возрасте (ему 27. — А.К.) занимался театром и музыкой” (анн.), подрабатывая в Центре содействия реформе уголовного правосудия, где перечитал массу писем и сочинений заключенных. Интереснее всего в этой книге — иллюстративный материал: сочетание пейзажной графики Анастасии Чаругиной, в дождь и снег зарисовывающей лагерные бараки, с тюремным лубком — рисунками подростков, находящихся в колониях.

Приключения офисного головастика. Московский клерк Глеб Пожаров, которому все надоело, хочет дернуть в отпуск в марте, мечтая пройтись босиком “по белоснежным террасам Памук-кале” и явно путая турецкий климат с египетским. Замечтавшись, посылает свое резюме какой-то иногородней фирме, дающей за его квалификацию солидную зарплату. И неожиданно оказывается там, где мечтал, у лазурного моря — в… Новороссийске. Грязноватый и ветреный рабочий городок у этого златоуста превращается в сады Семирамиды, Шарм и Анталия рядом с ним — жалкие задворки. Рассказывая, как все улицы встречаются у моря, он легким тоном погруженного в dolce vita эстета перебирает их названия: Цедрика, Карла Маркса, Лейтенанта Шмидта... А люди тут какие — не чета московским: “Непризнанных гениев, на которых сплошь и рядом натыкаешься в столице, здесь нет”. Все время это удивительное чтение сопровождала фоновая мысль: может, я в каком-то другом Новороссийске родилась и прожила до двадцати двух лет? Я-то в свое время и сбежала в основном потому, что комплекс провинциальной гениальности — неизлечимое местное заболевание, и до сих пор убеждена, что только столица ставит человека на место, лишая иллюзий о самом себе и позволяя понять свои подлинные координаты...

Литературный дебют психолога, журналиста, теле- и радиокорреспондента. Лучшие рассказы — с неожиданным поворотом сюжета, как давший название сборнику: умирающая узнала в священнике, пришедшем ее соборовать, друга юности, ожила и приказала накрывать на стол. Те же, где преобладают импрессионизм, описание чувств, — явно тупиковая ветвь развития дарования автора.

Этот прозаический дебют, сразу в крупной форме, обещает больше. Психологию автор выписывает пластично и ненадоедливо, героиня — человек с ощутимой индивидуальностью, а голубой океан — это Интернет, плодотворно работающий с проблемой одиночества. Проблема не решается, но снимается ее острота — вечер за вечером человек проводит в виртуальном общении, по богатству эмоционального спектра не уступающем реальному. В реальности он по-прежнему один, но больше не страдает от этого, потому что “живет в сети”, как выразился один из собеседников героини. И этих живущих в сети уже не меньше, чем рыб в океане. У них болеют и умирают близкие, рождаются дети без рук, происходит все то ужасное, что делает жизнь трагедией, но это все — за спиной, а перед лицом — голубой океан с прохладной волной...

Попытка исторического воссоздания того неоспоримого факта, что двое миссионеров, наследники римской образованности и носители христианской идеи, посланные византийским императором в землю моравского князя Ростислава, замученного какими-то сомнениями и “со всеми до изнеможения советующегося”, стали изобретателями славянской письменности… Беллетризация житийной канвы — дело неоднозначное, однако отец Александр Мень в предисловии, написанном в 70-х годах, одобрил повесть, и в довольно смелых выражениях: “Их образы совсем не похожи на стилизованные иконописные тени”.

Книга рассказов, эссе и стихотворений, вышедшая приложением к нью-йоркскому журналу, основателем и главным редактором которого является автор, включает короткую прозу, опубликованную в “Знамени” (2010, № 3), равно как и следующая его книга, о которой ниже. Работа художника здесь достойна отдельного разговора — книга как совместная работа поэта и художника сегодня встречается редко.

В прозе Олег Вулф соединяет наработки обэриутов и латиноамериканского магического реализма, в его “Бессарабских марках” на фоне Кодр Молдовы так и мерещится Маркес в шляпе Мелькиадеса под ручку с Алейниковым, окруженным старыми детьми с елки у Ивановых…

Вечеслав Казакевич, с 1993 года живущий в Японии, объединил в этой книге избранное из пяти прошлых поэтических сборников с неопубликованными стихами 70-х годов, которые считает своей первой книгой. Этот раздел называется “Несколько листов для заворачивания селедок”, стихи его наследуют традиции позднего русского авангарда в соединении с опытом французских поэтов ХХ века:

Читатели “Знамени” знают Иосифа Гальперина как прозаика (см. “Страдательный залог”. — 2009, № 8) и публициста, журналиста-расследователя (см. “Уроки бесланской школы”. — 2010, № 9). Стихи его, философичные, с усложненной образностью, уравновешенной стремлением к формальной простоте, публиковались в журнале “Арион”, о них писал Иван Жданов: “Мне понятна его серьезная и трезвая интонация, понятна его забота — сохранять свою отражающую способность в чистоте и спокойной ясности”. Книгу открывают стихотворения 2005—2010 годов, объединенные в цикл “Дальнобойщик”, а затем идет избранное с 60-х по 2005 год.

Поэт, живущий в Чехии, издается редко, но первую его книгу “Зона служенья” (М.: НЛО, 2003), сосредоточенную на муке сознательного бытия — невозможности ни принять жизнь, ни отказаться от нее, — я помню до сих пор. В новой книге трагизм существования в обнаруживаемой данности нисколько не приглушен, поскольку находит все те же закономерности — власть обстоятельств, ужас их осознания и моление о силе “не чувствуя себя правым, держаться своего”.

Елена Ожич окончила факультет филологии и журналистики Алтайского госуниверситета, публиковалась в алтайской и сибирской периодике, молодежном интернет-журнале “Пролог” и в других сетевых изданиях, побеждала в международных литературных конкурсах. Это ее первая книга, изданная тиражом всего 200 экземпляров, по прочтении ее хочется пожелать автору выхода на центральную периодику. Стихи вольные, с прихотливым ритмом, индивидуальной интонацией и редким для молодого поэта вниманием к чужой жизни: в книге много сюжетных стихотворений о человеческих судьбах. Одно начинается так:

Георгий Чистяков (1953—2007) был учеником о. Александра Меня, служил в храме Cвятых бессребреников Косьмы и Дамиана в Шубине, с 1999 года возглавлял Центр религиозной литературы и русского зарубежья в ВГБИЛ. Задуманную им книгу, которая должна была состоять из восьми текстов, его коллеги по работе в ВГБИЛ дополнили другими его выступлениями, получилась трехчастная композиция. Первая и третья части этой книги — “De Deo sentire” и “Там, где невозможно знание” — о мистике, проницающей жизнь, о том, что такое вера и религиозное чувство. Вторая часть — “Ничем не вооруженная смелость” — посвящена людям, принявшим крест, пострадавшим за веру, христианским подвижникам ХХ века. Среди них Мать Мария, Эдит Штайн, о. Александр Мень, шведский дипломат Рауль Валленберг, спасавший евреев от нацистов и погибший в застенках НКВД, и заключенные Соловков — “…подлинное мученичество (в самом высоком и абсолютно церковном смысле этого слова) возможно и для того, кто не заявляет о своей вере и, быть может, даже не отдает в ней себе отчета”.

“Это не биография отца Александра: такие биографические исследования уже есть. Моя задача иная — дать объемный портрет Александра Меня, высвечивая разные грани его личности”, — пишет автор этой книги, историк-архивист, ведущий передач на Христианском церковно-общественном канале (радио “София”), духовный сын и ученик о. Александра Меня, исследователь и популяризатор его наследия. Книга была задумана в начале 1991 года, а вышла только теперь. В книге — дневниковые записи автора за три года со дня смерти о. Александра, выступления, статьи и доклады его приверженцев, воспоминания о нем, стихотворные приношения ему, его неопубликованные тексты, эпистолярии и фотографии. Неожиданную в такой книге комическую нотку вносит раздел “Капустники” — пародийные тексты, которые автор дарил о. Александру на дни рождения, имитирующие выступления в прессе, телеграммы от новообращенных и государственных деятелей.

“Видение библиотеки как диалогического центра, библиотеки, идущей навстречу людям, библиотеки не только как книгохранилища, но места встречи религий, культур, идеологий, языков — все это исходит из обсуждений с отцом Александром при его жизни”, — пишет Е.Ю. Гениева, составитель сборника памяти о. Александра Меня, убийство которого в Семхозе 9 сентября 1990 года так и не раскрыто, как большинство политических убийств. В ВГБИЛ он читал курсы лекций о христианстве. В сборник вошли статьи и воспоминания, написанные в разное время, коллег, друзей и последователей о. Александра, в числе которых Г.С. Померанц, С.С. Аверинцев, церковные иерархи; биография, составленная из его собственных высказываний и проиллюстрированная фотографиями из архива; завершает сборник список лауреатов премии его имени, которая присуждается с 1995 года за “особый вклад в духовное и культурное сближение народов России и Германии в интересах мирного и гуманного построения Европейского дома”.

Критик и эссеист из Петрозаводска, сотрудник журнала “Север”, в образе Башмачкина видит идеалиста нашего времени, прежде всего писателя, и в первую очередь — “тех, кого принято называть “писателями второго-третьего ряда””. Первая часть книги посвящена разным аспектам вопроса “есть ли литература в Карелии”. Вторая часть — avoinromaani (как поясняет автор, жанр финской литературы, в котором под вымышленными именами легко угадываются подлинные) на сюжет внутрижурнальной разборки, который был бы, возможно, интереснее, если бы автор себя тоже вывела под вымышленным именем и писала от третьего лица; тогда ушла бы интонация уязвленности, которая, увы, — основной недостаток всей книги. На что, собственно, восставать “второстепенным и третьестепенным”? Провинциальная литература, конечно же, существует и очень нужна, более того — от нее в столице (у столичной литературы — свои пороки) многого ждут, только ей надо забыть о своей провинциальности. А критику не нужно никакой “лицензии” — нужен только критический дар и — опять же — соответствующий этому дару масштаб личности.

Это издание задумано как трехтомник переводов поэзии Лермонтова на английский, немецкий и французский языки с параллельными оригинальными текстами. Перед нами — французская часть. Современные переводы выполнены Александром Ревичем и участниками парижского семинара Е. Эткинда, здесь же даны переводы, выполненные в XIX и первой половине ХХ века. В предисловии Е.Г. Эткинд говорит о культурной цели издания: во Франции Лермонтова считают прозаиком, поскольку “Герой нашего времени” там представлен во множестве переводов, а существующие переводы его стихотворений на французский язык “не передают особенностей русского романтизма”.

Здесь вместо предисловия — очерк Бунина о Чехове, и о назначении книги можно только догадываться: судя по тому, что в ней нет ни малейшего аппарата — ни предварения, ни послесловия, — это издание для широкого читателя. Но предполагать, что широкий читатель нуждается в переводе рассказов Чехова на английский язык, выполненном разными англоязычными переводчиками, — было бы слишком смело.

Это издание, эффектно оформленное фотоиллюстрациями театральных постановок, содержит, кроме пьесы и ее перевода, выполненного Л. Лунари и Дж. Стелером, интересное приложение — высказывания театральных режиссеров о постановках спектакля: комментарии А.В. Эфроса, выбранные из четырех его книг, и главу из книги Дж. Стелера “Театр для людей”.

Часть шпееровского “уединенного”, увязанная движением его жизненного сюжета. Искренне раскаиваясь в том, что разделял нацистское мировоззрение, Шпеер пытается проследить, как это с ним, аристократом, человеком порядочным и интеллектуально развитым, такое случилось, с чего началось и как развивалось, минуя рефлексию. Попутно воссоздается картина становления Третьего рейха, портреты его лидеров, сюжеты его деятельности.

Рудольф Волтерс — друг Шпеера, носивший ему передачи в Шпандау, немецкий архитектор, из любви к своей профессии завербовавшийся на работу в Россию в 1932 году. Разумно отклонив предложение берлинских зазывал из Наркомата железнодорожного транспорта подписать десятилетний контракт, он подписал годовой и приехал в Москву, откуда его отправили в Новосибирск. Это был год, в который кончилась первая пятилетка и началась вторая, а жизнь большинства людей становилась все более голодной и страшной, работать на энтузиазме больше никто не хотел. В Новый год люди ждали выступления Сталина, обещавшего после первой пятилетки существенное улучшение жизни, — не последовало ни того, ни другого. Напротив: в 1933 году сталинское правительство ужесточило трудовую дисциплину и ввело паспортный режим, принудив массу лишних для городов людей уехать в неосвоенные сельские районы… Рудольф Волтерс описал все, что ему довелось наблюдать в российской Азии, в мемуаре сразу по возвращении в Германию. Эта книга дважды издавалась в Германии — в 1933 и 1936 годах, в 2007-м была впервые переведена на русский язык, ее первое издание сразу стало библиографической редкостью, что неудивительно.

Кинемалогос — пласт словесной культуры, подвергаемый у исследователей дискриминации по сравнению с изучением цитации литературных текстов, как считает автор, совершенно напрасно: с 30-х годов ХХ века наше кино переплетается с нашей жизнью настолько тесно, что это выражается в языке: “Бытовая цитация кинолент — неотъемлемая часть речевого поведения человека”. В словаре собраны речения из десятков популярных художественных и мультипликационных отечественных фильмов и телеспектаклей 30—90-х годов.

Два доктора — истории и экономики — анализируют проблему классики на материале общественных наук. В прологе разбирается понятие “классика” и его основные аспекты: в историческом понимании это античность, в социологическом — актуальная основа современного знания. Затем авторы пытаются понять, какие знания приобретают статус классики, на материале трудов по социологии, экономике и психологии в первой части книги, а во второй — на историографическом материале. В результате они выделяют семь моделей развития науки с разными методологическими принципами, каждая из которых по-своему понимает проблему. Например, в кумулятивных моделях, где считается, что наука накапливает открытия, статус классики очень высок, а в прогрессистских, где новые знания считаются опровергающими прошлые, — нет такого понятия.

Историческая антропология — течение в исторической науке, которому около полувека, оно быстро развивается, что и заставляет автора этого лекционного курса постоянно переиздавать свою книгу, дополняя ее все новыми материалами. Возражая на упрек А.Л. Юрганова в отказе дать определение предмета, М.М. Кром приводит цитату из “Генеалогии морали” Ницше “…дефинции подлежит лишь то, что лишено истории” и ссылается на накопленный в трудах зарубежных исследователей опыт, предлагая его обсуждение для обозначения пределов компетенции исторической антропологии ввиду многообразия ее конкретных видов. На раннем этапе ее база — французская история ментальностей, позволявшая конструировать обобщенные образы “человека средневековья” и т.п., а уже со второй половины 70-х годов происходит поворот к мелкой конкретике, которой раньше историческая наука пренебрегала, — микроистории, истории повседневности.