Ирина Савкина

Герои каптруда и ударники потребления

Об авторе | Ирина Савкина — критик, работает в Университете г. Тампере (Финляндия). В “Знамени” печатается впервые.

В романе Андрея Рубанова “Готовься к войне” (2009) главный герой — успешный банкир и предприниматель, пишет книгу о развитии банковского дела и финансовых технологий в современном мире. Эпиграф для своего труда он находит в Притчах Соломоновых: “Видел ты человека проворного в своем деле? Он будет стоять перед царями; он не будет стоять перед простыми”.

Какие они — эти “проворные в своем деле” люди сегодняшней России, где и перед кем они “стоят”? Ответ на этот вопрос я попытаюсь отыскать в массовой литературе и беллетристике последнего десятилетия, ибо популярная литература, несмотря на свою формульность и некреативность, а вернее, именно благодаря последним, — превосходный материал для культурной социологии, интересующейся как анализом коллективного бессознательного, так и изучением актуальных интересов и востребованных социальных практик большинства.

Ведя речь о последнем десятилетии, или — в другой системе временных координат — о первом десятилетии XXI века, я, конечно, отдаю себе отчет, что названный период не отличается гомогенностью: за это время немало воды, нефти и денег утекло, много чего произошло и в истории страны, и в истории литературы. Годы трансформаций плавно сползли в тихую заводь стабильности, куда, однако же, докатилась волна кризисного цунами; а разные взятые напорокат и домодельные изводы пост- и постпостмодернизма подверглись атакам “крайне новых” (“новая драма”, “новый реализм” и иже с ними). И внутри нашей, довольно локальной, темы есть своя динамика, на которую я попытаюсь обратить внимание.

Начнем с 2002 года, когда, обоснованно предполагая, что изменяющееся время создает новых авторов и новых героев, региональная общественная организация “Открытая Россия” и издательство “Вагриус” провели конкурс “Жизнь состоявшихся людей” на лучшее литературное произведение, формирующее положительный образ человека дела в современной России с главным призом в 150 000 рублей. Как писали учредители, они “в первую очередь ставят перед собой целью продвижение средствами литературы идей и ценностей гражданского общества, рыночной экономики и частной инициативы”1.

Данная акция была продолжением проведенного Газетой-RU и “Открытой Россией” сетевого конкурса рассказов “Чудесные истории о деньгах” (2001). По его итогам был издан сборник рассказов “Талан”, в предисловии к которому председатель жюри конкурса писательница Татьяна Толстая сетовала на то, что в русской литературе нет традиции изображения делового человека, сложностей и подробностей процесса предпринимательства, пользы и удобства денег. Предписание литературе быть высокой, духовной, идейно-воспитательной, витать в эмпиреях, чураясь быта, повседневности и комфорта, охраняемое “Байронами Гамлетовичами Печориными” от критики, с точки зрения Толстой, не приносит добра ни самой литературе, пренебрегающей важнейшими социальными темами, ни читателям, которым отводится участь бунтарей и/или невротиков2.

Учредители и первого и второго конкурсов попытались в меру своих сил заполнить лакуны литературной традиции. На конкурс “ЖСЛ” было прислано более ста романов3 . Произведения лауреатов конкурса4  были опубликованы в издательстве “Вагриус”, однако событием в литературной жизни страны не стали. Причиной этого, на мой взгляд, является не только печальная судьба фонда “Открытая Россия”, но и некоторые особенности самих текстов, в которых мы видим на литературном уровне то, о чем социологи говорят, анализируя современный социум, — невольное воспроизводство прошлого в процессе разрыва с ним5 , выражающееся в данном случае в том, что новые коды поведения вмонтированы в старые коды описания, что приводит, на мой взгляд, к художественной неудаче, а иногда и пародийному эффекту.

Следуя социальному заказу на героизацию “нового человека” становящегося российского капитализма и мобилизуя автобиографический ресурс, авторы пишут свои “как закалялись стали”, используя знакомые, зачастую заимствованные из арсенала соцреализма схемы, создают романы про бизнес как дело чести, доблести и геройства.

Традиция изображения делового человека в советской литературе не отсутствовала полностью, вопреки утверждениям Т. Толстой, но была весьма специфична. Авторы критической антологии 1980 года6 на закате советской эры выделяют такие его типы, как производственник; хозяйственник, управленец (то есть “менеджер” в современной терминологии), негативный прагматик, не думающий о людях, и позитивный НТРеволюционный герой, и призывают противопоставлять “по-социалистически нравственного “человека дела”” (он же “человек духа!”) узкому “техницисту”, безнравственному, бездуховному “технократу”, который оказывается своекорыстным обывателем, но в новой “энтээровской личине”7; предлагают разделять “деловитость и делячество”8.

Как ни странно, многие из этих рассуждений вполне применимы к протагонистам современных романов о бизнес-героях нашего времени. Не только тип героя, но и сюжетные мотивы, топосы и риторика данных текстов отсылают к традиции советского романа.

Например, произведения М. Карчика и В. Беляевой рассказывают историю борьбы и победы, которая разворачивается на бескрайних просторах Сибири и Севера (любимый топос советских текстов о “покорении” того-сего).

В центре беляевского романа “Корпорация” — три богатыря, возглавляющие корпорацию “Росинтер”. Описание героев и парадигмы их участия в сюжете весьма узнаваемы: волевой лидер (типа “секретарь райкома” или “красный директор”) Олег Старцев, молодой перспективный выдвиженец-технарь, перевоспитывающийся из сибарита и дон жуана в почти образцового однолюба с помощью девушки из народа Насти, Сергей Малышев и бесшабашный романтик, “начальник Чукотки” (губернатор Нганасанского автономного округа) Сашка (никогда не Александр) Денисов.

Вот несколько примеров описаний персонажей: здесь видно, что воспроизведение стереотипов советского героико-производственного текста на всех уровнях, включая стилистический, достигает почти пародийного эффекта.

“И в момент отчаяния на горизонте Старцева появился Сергей Малышев. Длинноногий с чистыми синими глазами, он выглядел невинно и трогательно. Но с первых реплик… Старцев разглядел в этих чистых глазах тот самый огонь, который тщетно искал в других. Это было не всепожирающее пламя корысти, не тление беспочвенных амбиций — это был огонь азарта, жадности к жизни, предвестник будущих побед”9 (32).

“Но какой же искус — побыть хоть единую ночь в году слабым и смертным. Побыть слабым. Нельзя, невозможно, не тот сейчас момент. За горло держит чужая рука, жесткая и чуткая. И на всех фронтах без перемен” (391).

Наши борцы-новаторы ведут сложную борьбу с врагами, один из которых Адольф Тарасович Немченко (по прозвищу Фюрер) — директор советского типа, так сказать, с мастерком в руке и матерком на языке, умеющий только авралить и “гнать план”; второй — шпион конкурентов — “главный консультант”, знаток искусства и любитель нимфеток, “крупный, видный, осанистый мужчина, слегка за пятьдесят, красиво постаревший, удачно поседевший” (99). В качестве не знакомых по советским производственным романам и фильмам персонажей выступают “радикально настроенные кривляки из Госдумы” (13). Наши герои, проявляя энтузиазм, знание дела, смекалку и дух коллективизма (называемого в данном случае корпоративностью), одолевают врагов.

У романа кольцевая композиция: он кончается, как и начинался, в разгар корпоративного праздника. Три главных героя опять за шахматной доской, и снова, как на первых страницах, раздается звонок, возвещающий о новых проблемах. “И вечный бой, покой нам только снится, — скорбно процитировал Денисов” (430).

Мы видим здесь многие признаки советского ритуального романа, как их описывала Катерина Кларк10: борьба сознательного и стихийного, тема большой (корпорация) и малой семьи, настоящей мужской дружбы, “вечного боя”.

Можно было бы сказать, что роман Беляевой просто неудачен (хотя получил поощрительную премию), если бы многое из вышесказанного не повторялось и в других текстах. В романе победителя конкурса М. Карчика команда политтехнологов из центра приезжает в сибирский город Ирхайск, чтобы способствовать замене связанного с криминалом мэра-консерватора Назаренко на бизнесмена новой формации Савушкина.

Читатель вновь становится свидетелем героической борьбы на просторах Сибири новаторов с людьми “старой формации”; снова возникает образ команды избранных и отобранных (“здесь как у альпинистов или в спецназе: за две поездки говно отсеивается”11). Борьба “тимуровцев с квакинцами” изображается, как и у Беляевой, с использованием милитарных метафор, что видно в названиях глав (Десант пошел. Профессионалы победы. На штурм! Обратный отсчет) или в такого рода цитатах:

“Котелков (лидер политтехнологов. — И.С.) глядел в иллюминатор на раскинувшийся перед ним утренний город, как на поле предстоящей битвы: здесь болото, где могут застрять танки, здесь луг, по которому пройдешь без помех, а вот овраг, который даже не надо укреплять, он удержится, пока не прорваны фланги” (41—42).

Как и у Беляевой, в романе кольцевая композиция с идеей “вечного боя”: после победы “наших” главные герои, журналисты Олег и Толик, вернувшиеся в Питер, сидя в том же баре “Адмирал”, что и на первых страницах романа, получают звонок от Котелкова с предложением принять участие в новой кампании.

Проблема здесь не только в стереотипности и вторичности сюжетных схем, которыми в эпоху постмодернистского секонд-хенда вряд ли кого-то удивишь, — проблема в том, что содержание процесса борьбы, связанное с новыми практиками капиталистического “производства”, приходит в явное противоречие с дискурсом героизма. Подробности игры с конкурентами, властями, финансовые махинации, сделки и сговоры, черный пиар, слив компромата, подкуп, манипуляции с голосами “электората” и другие бизнес- и пиар-схемы, применяемые “людьми дела (они же люди духа!)” — не стыкуются с требованиями героического дискурса. Изображение (иногда довольно увлекательное, иногда маловразумительное) новых практик производства и потребления в современной России требует каких-то других техник изображения, других жанровых форматов.

Семен Данилюк и Максим Милованов — тоже лауреаты конкурса “ЖСЛ”,— в своих текстах пытаются преодолеть это противоречие, несколько иначе расставляя акценты. В характеристике протагонистов их романов на первый план выходят честь и доблесть.

В “Бизнесс-классе” С. Данилюка главный герой — начальник управления экономической безопасности банка “Орбита” Сергей Коломнин — бывший эмвэдэшник, офицер, “настоящий полковник” (“В нашу службу надо брать мужиков тертых, за тридцать. Чтоб понятие корпоративной чести устоялось!”12). Он не прощает своему сыну, что тот хочет “деньжат влегкую срубить” (156). Между ним и сыном происходит такой диалог: “— Банк “Служение”! Достал! Да разуй зенки! Все в банке гребут под себя! Делают деньги. Где могут и как могут!

— Полагаю, что не все.

— Не все! Ты — нет! Вбили в тебя в твоем МВД инстинкт сторожевого пса” (88).

Основные события романа связаны с деятельностью Коломнина (опять в Сибири, в городе Томильске) по обеспечению возврата банку долга от нефтяной компани “Нафта-М”. После победы в трудной борьбе Коломнин чувствует себя опустошенным. На вопрос своей возлюбленной Ларисы “Чего ты добиваешься? Чтоб я все бросила?” он отвечает: “Избави бог. Ты бизнес-леди. И это тебе, увы, идет. А вот из меня графа Монте Кристо не получилось” (443) и, не воспользовавшись плодами борьбы, уходит обратно в МВД “на прополку. Работа не пыльная: ниточки распутывать, корешки подрубать” (444).

Доблесть для героя в том, чтобы все же остаться “Монте Кристо” — а для этого надо выйти из игры. То есть, чтобы остаться героем в мире бизнеса, надо или уйти, или погибнуть (как другой персонаж романа — беглец и отшельник с выразительной фамилией Райнер). Несмотря на то что бизнес-мир и бизнес-практики изображаются подробно и даже увлекательно, вывод сводится к тому, что “честь дороже денег”. Роли “делового человека” и “состоявшегося человека (положительного героя)” изображаются как альтернативные.

Похожий сюжет развивается и в книге Милованова, разве что в более умеренном варианте. В романе две сюжетные линии: одна о том, как главный герой — несостоявшийся летчик Игорь Опарин — становится успешным и богатым коммерсантом, фактически директором торгового комплекса Д.О.М., вторая — связана с расследованием убийства, свидетелем которого стал Опарин. Как и во всех других романах, о которых шла речь, здесь есть своего рода “обучающе-просветительская линия”: так как в бизнес приходит новый человек, то он проходит курс “молодого бойца” — ему (а значит, и читателю) ветераны (в данном случае более опытные торговцы) рассказывают о том, как все устроено и организовано: как приобретать, перевозить, размещать и продавать товар и т.п. Жизнь рынка изображена без особой идеализации: взятки, крыша, взаимный обман, шпионаж и конкуренция. Да и главный герой Милованова, в отличие от других “состоявшихся людей”, в общем не претендует на роль супергероя или бэтмена: он способный парень, который хорошо усваивает уроки бизнеса, живет в предлагаемых обстоятельствах, морально подвижен (готов на фиктивный брак), однако — что важно! — до определенной черты, которую он перейти не может, так как понятие чести оказывается и для него тоже “дороже денег”. В кульминационный момент автор заставляет героя вести мысленный диалог с богом торговли, в котором тот приходит к выводу, что Меркурий — бог, но дружба все же дороже.

Практически мы везде видим, что, пытаясь использовать старые коды для описания новой реальности, авторы теряют объект описания — эту новую реальность и нового героя: он оказывается или не новым, или не героем.

Несколько другим путем идет А. Евдокимов в романе “Площадь диктатуры”, получившем на конкурсе поощрительную премию. Автор рассказывает в своей книге несколько историй эпохи перестройки на фоне реальных исторических событий. Ни один из персонажей романа не изображается как герой дела или духа, каждый преследует свои личные, сиюминутные цели, и движение истории складывается “по равнодействующей” — из множества частных интересов, среди которых основные — желание заработать и жажда власти. При этом главным в новой реальности оказывается социальный капитал, накопленный в старой: связи и социальные сети, которые не распадаются, а только трансформируются под новые задачи.

Это же, но более сознательно и последовательно, чем Евдокимов, делает Юлий Дубов в своей знаменитой “олигархической саге” “Большая пайка”, появившейся за несколько лет до конкурса, о котором шла речь выше13. В его книгах те, кто живет и действует внутри старых концептов и парадигм поведения (в том числе связанных с представлениями о чести, дружбе, геройстве и т.п.), — гибнут; остаются те, кто не столько принимает новые законы, сколько создает их в ходе бескомпромиссной борьбы за власть и собственность. Дубов изображает происходящие вне поля морали и героизма “звездные войны” титанов — акул нового бизнеса и “силовиков” (прежде всего людей из КГБ). Но это тоже скорее романы о потерях, чем об обретениях.

Наш ключевой вывод в ходе анализа романов о новых бизнес-людях России — о том, что новые практики производства, потребления и социального поведения описываются с помощью старых кодов описания — близок к размышлениям социального антрополога Сергея Ушакина, который еще в 1999 году писал “о ситуации дефицита постсоветских культурных символов”14. В написанной десять лет спустя статье исследователь развивает свою мысль, описывая ситуацию России конца XX — начала XXI века через понятие “афазии”, суть которой в социальном плане “состоит в том, что индивид не может адекватно выразить себя, не может найти подходящую символическую форму, в которой означающее и означаемое гармонично соответствовали бы друг другу […]. При этом утрата способности адекватно выразить те или иные идеи нейтрализуется в афазии с помощью символических замещений”15 . Ушакин призывает “видеть в новом использовании старых означающих не столько злую диахроническую шутку — ностальгию по советским временам, — сколько синхроническое отражение состояния постсоветского символического (бес)порядка, а именно — исторически специфическое состояние дискурсивного поля, в котором хорошо знакомые символические формы стали объектами сложных стратегий вторичной утилизации в условиях отсутствия знаков, способных адекватно отразить новую (постсоветскую) ситуацию и новый (несоветский) опыт”16.

Возвращаясь к нашей теме, можно сказать, что даже в более современных попытках найти новый язык для описания героев каптруда заметны половинчатость и использование “вторсырья”. У Сергея Минаева в нашумевшем романе “Духless: повесть о ненастоящем человеке” (2006), как и в романе “The Телки: повесть о ненастоящей любви” (2008), мы видим попытку создать негатив героя времени17: это истории несостоявшихся людей, истории разочарования тех, кто помнит прототипы — повести о настоящем человеке18 или дикой собаке Динго и первой/настоящей любви19.

Еще один писатель интересующей нас темы — Андрей Рубанов, который в своих романах “Сажайте и вырастет” (2006), “Великая мечта” (2007), “Жизнь удалась” (2008) описывает основанные на автобиографическом опыте истории становления новороссийского бизнесмена (банкира) через испытания сумой, тюрьмой, победами и предательствами. В одном из последних своих романов, “Готовься к войне”, (2009) Рубанов верен своему герою, который продолжает жить по принципу “чтобы не было мучительно больно”. Успешный банкир Сергей Знаев, как стойкий оловянный солдатик, ведет беспрерывную борьбу со временем. “Правильный” парень: хорошо организованный, непьющий, многознающий “Знайка”, он раздражен только одним — невероятной медленностью, бестолковостью, безответственностью и ленью окружающих его буратин и незнаек. Его дважды в день терзают приступы мучительной рвоты, про которые психиатр говорит: “Вы не рвотные массы извергаете из себя, вы извергаете свой внутренний порядок в окружающий вас хаос”20. Знаев, сам живущий в состоянии беспрерывной внутренней мобилизации и готовности к труду и обороне, мечтает выстроить гигантский супермаркет под названием “Готовься к войне”, где будет продаваться только самое жизненно необходимое: соль, спички, мыло, кирзовые сапоги, водка.

“Готовься к войне! Разумеется, это призыв. Более того, это почти приказ. И даже не приказ — заповедь! Моя, Сережи Знаева […]. Но это не призыв вооружаться и прятаться по домам. Это не призыв бояться и копить злобу. Это не призыв упражняться в ненависти к чужакам. Это призыв к мобилизации духа […]. Никакая другая идея, кроме идеи войны, не тронет русскую душу. Отсюда все и начнется […]. Здесь будет храм надежды и доблести! Мудрости и упорства. В моей стране имеет надежду всякий, кто имеет свечу и топор” (167—168).

Знаев чувствует себя не только состоявшимся человеком, но мессией (“ты еще не бог, но уже не человек” (161), чья цель — привнести порядок в бесформенный хаос русской медлительной лени. Он абсолютно одинок и не понят, более того, все его женщины (включая мать) испытывают к нему жалость, граничащую с ужасом.

“А ты подумай, — сказала рыжая (она не собиралась шутить и смеяться, обескураженно понял Знаев). — Ты огнепоклонник. Ты молишься войне. Вся твоя жизнь — насилие над собой. Ежедневное. И очень жестокое. Ты сам себя надрессировал, зажал в рамки. Ты — насильник, а объект твоего насилия — ты сам” (280—281).

Герой достоин уважения и почитания, но с ним невозможно идентифицироваться. В его построениях “нового порядка” есть что-то неумолимо тоталитарное, советское, недаром он хорошо помнит себя пионером, дающим клятву “Всегда готов!”. Конечно, персонаж романа Рубанова — и герой и состоявшийся человек, но, как ни странно, сделанный из той же стали, из которой ковались советские люди-гвозди, крепче которых не было в мире. Дефицит новых символов, о которых шла речь выше, ощущается и в этом, новейшем романе.

Наряду с героизацией (или дегероизацией) новых “проворных в своем деле” людей в текстах последних лет наблюдается их демонизация (что можно счесть и специфическим вариантом героизации). Пионером (или пионервожатым) здесь безусловно является Виктор Пелевин с его “EmpireV/АмпирВ” (2006) и прочими “повестями о настоящем сверхчеловеке”. “Пелевиным для бедных” сразу после выхода романа “Таблетка” (2008) стали называть Германа Садулаева, на что последний ответил статьей в своем ЖЖ под названием “Пелевин — Садулаев для бедных”21. Вторая “тень отца Гамлета”, появляющаяся при чтении “офисных фантасмагорий” Садулаева22 — это, конечно же, Сергей Минаев с его Акакиями Акакиевичами Печориными на менеджерских должностях. Главный герой “Таблетки” Максимус Семипятницкий, появляющийся и в романе “AD”, описывает себя и других своих офисных братьев по разуму как “униженных и оскорбленных пролетариев новой эпохи”23, которые, однако, “устраивают” всю мировую экономику. Именно замученный менеджер среднего звена (м.с.з.) “раскручивает прогресс, толкает человечество к долгожданной катастрофе” (29). И он же, выходя из офиса, “сразу начинает работать на экономику с другой стороны. Он скупает одежду массовых марок, заполняет сети ресторанов, опустошает прилавки супермаркетов. Ему трудно, в него уже не лезет, но он ест, ест, пьет, пьет. Пихает новую ненужную одежду в единственный узкий шкаф своей квартиры, которая сама только чуть побольше этого шкафа. Ведь кто, если не он, сможет потребить все созданное мировыми производительными силами? […] Он гегемон, он, собственно, и есть человечество в двадцать первом веке” (31—32).

М.с.з. — рабочие лошади и рабы глобального капитализма. Они смешны и несчастны, ими манипулируют выбившиеся в сильные мира сего бывшие комсомольские активисты и бандиты, ныне владельцы банка Vel Trast24, корпорации “Холод-плюс”, холдинга “А.Д.” и конкурентного ему “Парадиз Трейдинг”. Однако, пока каждый м.с.з. еще обладает собственной душой, он может проявить свободу воли и заключить собственный договор с дьяволом (который персонально не один раз появляется на страницах романов Садулаева в виде потертого старичка, Воланда б/у). Но еще опаснее, если менеджеры по продажам совокупно с менеджерами по закупкам вдруг осознают, что им “нечего терять, кроме своих цепей”.

“Уважайте его, серого, безликого.

И радуйтесь его безличному состоянию. Когда он осознает свои классовые интересы, он перевернет мир, даже не трогая оружия. Все и так в его власти, и если он, миллионнорукий, согласованно нажмет клавиши delete на своих компьютерах, Вселенная будет стерта” (32).

Г. Садулаев в своих романах осуществляет успешный менеджмент антипотребительских идей25. Его тексты предлагают читателю коктейль из, казалось бы, взаимоисключающих ингредиентов; они восполняют дефицит постсоветских символов, тут же дезавуируя и новые социальные практики и новизну языка, их описывающего. Демонстрацией фокусов с одновременным их разоблачением читателя скорее пугают и предостерегают, чем вдохновляют и обучают.

Восполнение дефицита новых символов, создание языка описания и “щадящее” обучение кодам поведения, на мой взгляд, в определенной мере можно найти в текстах массовой женской литературы, которые в большинстве своем не ставят целью изобразить нового героя/антигероя России, его героические трудовые будни или дьявольские разочарования. Названные тексты успешно выполняют обучающую функцию потому, что обращены не к менеджерам по работе с персоналом, а к любому и каждому, к читателю, который хочет отождествить себя с новой жизнью. В этой новой жизни есть две привлекательные модели: новые богатые (“гламурная” жизнь на уровне быта) и средний класс.

Первые воспринимаются как недостижимый образец — отождествиться с ним можно только “виртуально”, с помощью воображаемого потребления, которое в реальности может осуществиться только в демонстративном потреблении по типу соревнования Эллочки-людоедки Ильфа и Петрова с вандербильдихой.

Однако, в то же время усвоение подобных описаний может превращаться, как говорят социологи, в “присвоение поведенческих стилей и практик”, на основе которых и строится здание потребительской культуры. Конечно, подобную роль в постперестроечной России сыграли (и продолжают играть) реклама и глянцевые журналы, однако также и массовая литература, тем более что она часто осуществляет эту функцию не так очевидно и навязчиво, а значит, воздействует и на тех, у кого нет специальных намерений обучаться.

В этом смысле показательнейшим материалом являются тексты Оксаны Робски, которая на некоторое время сама стала женщиной-брендом. В трех ее произведениях, на которых я здесь остановлюсь (“Casual”, “День счастья — завтра” и “Casual 2”), в принципе разворачивается один и тот же сюжет: привлекательная сильная женщина на закате молодости, теряющая мужчину (убили, ушел или в процессе ухода), заводит бизнес, прежде всего в терапевтических целях (производство и продажу пахты (“Casual”), женское охранное агентство “Никита” (“День счастья — завтра”) или писание серии бестселлеров (“Casual 2”).

В сфере описания производства главный посыл Робски, в отличие от романов о героях каптруда, в том, что бизнес — дело нехитрое, доступное почти каждому (каждой), кто дерзнет. “Как в фильме про олигархов — вот они студенты, а вот решили открыть ИЧП. И легкомысленно пьют пиво за успех, а мы-то, зрители, знаем, чем это все закончится. Собственными империями”26.

Мысль о производстве сыворотки (пахты) рождается из болтовни косметички: “К тому моменту, как Галя стала снимать маску, я всерьез задумалась о том, почему в Москве не продают сыворотку”27. Идею “Никиты” придумывает двадцатилетняя подруга-наркоманка Машка после очередной заправки “кокосом”.

“Никита?! Клево! — подхватила Машка. — Давайте агентство откроем. Никита?. — Пистолеты будем продавать? — спросила я. — Нет, — Машкины глаза азартно заблестели. — Женщины-телохранители. Такого еще нет, это суперидея. Это будет модно и дорого. Все захотят” (ДСЗ: 61).

Но самым выгодным и легким бизнесом оказывается писание книг. Напишешь книгу, звонит издатель: “Мы хотим издать вашу рукопись. Вы кто? Мне тридцать лет. Я домохозяйка. Я давно ничего не писала и ничем не занималась. Год назад развелась”28. Потом тебе предлагают договор на две книги, потом миллионный контракт на пять — и ты становишься звездой, телеведущей, героиней шоу, интервью, царицей показов и презентаций. “Русский Newsweek просит вас прокомментировать ситуацию во Франции (С2: 98), а читатели, прося об автографе, задают вопросы: “Вы, наверное, теперь в депутаты будете баллотироваться?”” (С2: 77).

Бывший муж, немного завидующий успеху, говорит: “Именно этого ты и хотела. — Стать звездой? Ну… написать... или кино снять […] Или еще что-нибудь. Лишь бы дома не сидеть (С2: 184).

Сказку можно и нужно сделать былью, “можно стать, кем угодно” (ДСЗ: 202). В романе “День счастья — завтра” подруга Катя рассказала, что ее знакомая Светлана, девушка известного певца, — неожиданно для всех и для себя самой стала оперной певицей” (ДСЗ: 218)29.

Делание бизнеса не требует серьезной подготовки, длительного обучения, профессионализма, то есть культурного капитала (по П. Бурдье). Экономический капитал бизнесвумен из романов Робски — это деньги “из тумбочки”, то есть со счетов, заполненных и пополняемых (бывшими) мужьями. Кроме подобной волшебной палочки/карточки, необходим социальный капитал — деловые связи (друзья и знакомые мужа, которым можно позвонить, “мужья моих подруг” (С: 126) и собственный круг знакомств — люди “из нашей деревни Рублевка”, связанные круговой пиар-порукой. Социальные связи и сети плюс немного удачи (фарта) — вот формула бизнес-успеха по Робски.

Несмотря на довольно подробное (и занимательное) изображение процесса “раскручивания” своего дела, производство у Робски парадоксальным образом оказывается одним из объектов демонстративного потребления: владение фирмой или писание книг стоит в ряду других атрибутов “правильной” хорошей, гламурной жизни — это нечто вроде фирменного костюма или качественных спа-процедур, что очевидно на уровне описаний и метафор: “Когда мы с Машкой прославимся и у меня будут брать интервью для статьи “Красота женщины, занимающейся бизнесом”, мне будет что рассказать (ДСЗ: 112).

О неудачах с производством пахты: “Как будто я надела горнолыжный костюм от Chanel, а кататься не умела (С: 236); “Я чувствовала себя маленькой девочкой, которая хотела накрасить губы, а вымазала все лицо” (С: 248).

“И постепенно словосочетание “девушки из охранного предприятия “Никита” становится таким же будничным, как, например, новая коллекция Oskar de la Renta” (ДСЗ: 227).

Подобная агрессивная гламуризация всех сфер жизни, скорее всего, говорит о травматической новизне изображаемых практик, которые непривычны, находятся в процессе усвоения для автора-героини так же, как и для большинства читателей. Впрочем, эта тема (нуворишей, парвеню — первого поколения “богатых девушек”, которые станут в России первым поколением “счастливых старушек” (С: 197) развивается не только в подтексте, но и на поверхности текста:

“Моя мама родилась в деревне — я родилась и выросла в пятиэтажке на задворках Москвы. Я комплексовала даже перед таксистами, которые привозили меня домой. Я считала, что надо жить в роскошной квартире, хотя никогда ни одной такой не видела. Только читала в книгах и смотрела в кино. Другое дело — моя дочь. Для нее то, что еду готовит кухарка, а убирается уборщица, так же естественно, как то, что восходит солнце” (С: 83).

Болезненность стремительного подъема в социальном лифте дезавуируется (но на самом деле — обнажается) в романах Робски подчеркиванием, педализацией новых практик, навязчивой демонстрацией их “неотъемлемости” и принадлежности. Новые ценности, воплощенные в потребительских привычках и брендах (которые принципиально не русифицируются), предъявляются читателю по принципу: “смотри на меня — делай, как я”.

“Мы выпили бутылку Villa Antinori, обсуждая мою юбку. Вторую бутылку мы выпили, обсуждая ее юбку (джинсовая Armani)” (ДСЗ: 238).

“Завтрак накрыли на веранде. Зеленая скатерть, зеленые салфетки, зеленые подушки на стульях. Зеленая с золотом, совсем не дачная, не уличная посуда: мейсен, я никакой Villeroy&Boch не признаю. Посуда должна быть лаконичной, но очень нарядной. Как, например, тарелки Cavalli с яркими и лиловыми розами. И скатерти я люблю. На моей зеленой вышиты наши инициалы. Гладью” (ДСЗ: 110).

Кроме родителей и детей — фон для сравнения и смешивания старых и новых практик дают отношения с домработницами. Домработницы в романах Робски, во-первых, “ответственные за юмор”: как и в “иронических” детективах Донцовой вместе с мешающимися под ногами домашними животными незадачливые “помощницы по хозяйству” создают смешную неразбериху в духе комедии положений. Однако в плане социологического анализа их функция гораздо более важная. Именно в отношениях между хозяйкой и домработницей виден специфический микс поведенческих паттернов. И та, и другая не освоили до конца новые практики поведения. Одна не хочет переименовываться из работницы в прислугу, а другая вообще не может найти для себя правильного места (и именования) в этих отношениях.

В Casual домработница всегда занимается уборкой тогда, когда хозяйка дома, и только во второй половине романа хозяйка решается ей на это указать: “— Уберите, пожалуйста, это все. — Не здороваясь, я показала на ведра, швабры и тряпки, как всегда разложенные по всему дому. Домработница вскинула на меня удивленные глаза. Я каждый день уезжаю из дома, — ледяным тоном объяснила я, — вы можете убирать, когда меня нет. […]

— Вы не цените хорошее отношение, — гордо произнесла она, поджав губы.

— Я ценю, но и вы поймите меня! […] Вы работаете, потом уезжаете домой отдыхать. А я сюда приезжаю отдыхать, понимаете?

— Вы хотите сказать, что я плохо работаю? — Она начала рыдать. — Да я с шести утра на ногах! Я до вечера не присяду ни разу! У вас машинка сломалась — я неделю руками стирала! […] — Если я вам не нравлюсь, так я лучше уйду! — сказала она, снимая фартук. (С: 180—181).

Оксана Робски, несмотря на все гламурное простодушие своих книг, довольно точно описывает новые отношения, новые практики производства и агрессивного потребления, которое поглощает даже сферу производства и тем самым восполняет частично и однобоко дефицит постсоветских культурных символов, связанных с изображением класса новых богатых и вообще разнообразных новых русских.

В общем-то то же самое, только без специального акцентирования, как бы “между строк”, делают в своих иронических или мелодраматических детективах Дарья Донцова и Татьяна Устинова.

Излюбленная фабула романов последней — история о том, как умная интеллигентная женщина находит себе жениха в лице обеспеченного или даже богатого, однако порядочного и уставшего от работы и одиночества бизнесмена. Это “скрещенье судеб” старой интеллигенции и новых богатых и создает своего рода идеальную модель российского среднего класса. При этом Устинова постоянно дает для них некий мастер-класс. Например, в романе “Жизнь, по слухам, одна!” главный герой Глеб Звоницкий, начальник службы безопасности, получает такие уроки от своего шефа Александра Петровича Яковлева, который “душевно сказал однажды”: — Раз ты со мной рядом сидишь, будь любезен, правила выучи! [...]У меня проблем и без тебя хватает! Твое рабоче-крестьянское происхождение не повод для того, чтоб ты меня ставил в неловкое положение”. [...]

И он научился. Есть палочками, пить виски, различать “молты” — односолодовые сорта, носить костюмы, выключать в общественных местах звук у мобильного. Вилка и нож во время еды не могут быть на скатерти, только на тарелке, а салфетка, в свою очередь, только на коленях. [...] Сыр — это десерт, а не закуска. Коньяк — дижестив, а не аперитив, после ужина можно, а до ужина ни в коем случае. [...] Если письмо начинается словом “уважаемый”, его можно закончить словами “с наилучшими пожеланиями” или “искренне ваш”, но никогда “с уважением”30!

Точно такую же обучающую функцию выполняют и детективы Дарьи Донцовой. Внезапно и сказочно разбогатевшая Дарья Васильева — одна из сериальных героинь Донцовой, пожившая в Париже и построившая для своей семьи особняк в Подмосковье, тем не менее помнит о тяготах жизни обычной советской женщины и потому охотно дает советы всем, кто мечтает пробиться в ряды среднего и высшего классов. Она, как и Робски, делится списком популярных брендов (костюмы и сумки от всевозможных Гуччи и Армани), но с гораздо большим простодушием и задушевной интонацией дает многочисленные советы. Как мне кажется, успех книг Донцовой, особенно (и по преимуществу) у женской аудитории вызван и тем, что ее книги все больше становятся аналогом женского журнала: кроме занимательных жизненных историй, там есть советы “психолога”, “социолога”, “ветеринара”, “кулинара”, есть “раздел” “хозяйке на заметку”, и т.д. и т.п. Особенно в первых книгах цикла о Дарье Васильевой было немало сопоставлений с французской жизнью: примерив на себя не только платья и шляпки, но и привычки, поведенческие клише “из Парижа”, можно адаптироваться в новой социальной среде и ответить на вызовы вернувшегося вдруг капитализма.

Тексты массовой литературы, которые пытаются отразить ситуацию постперестроечной России, представить ее новых героев и их жизненные практики, показывают, что страна продолжает жить в ситуации переходности, а может, точнее сказать, — в состоянии промежутка, межеумочности. Эта картина, в общем, совпадает с выводами социологических исследований, которые, как отмечалось в начале статьи, свидетельствуют о том, что и в экономической, и в политической, и в социальной сферах в России радикальные изменения сочетаются с консервацией (пусть в трансформированном виде) реликтов социалистического прошлого. Вопрос в том, является ли это знаком безнадежного аутсайдерства России или ее особенностью, потенциалом, дающим шансы для решающего рывка? Что касается массовой литературы, то она худо-бедно, а иногда и не худо и не бедно делает свое дело, выполняя функцию социального адаптера.