запах Иссык-Куля

А чем мы не рыбы, когда на коньках? Хрустящие блики с хвостами теней.
Алжирское солнце стоит лобовым прожектором и освещением дня.
Вот чьё-то лицо в чёрноклювых очках, как будто ворона вцепилась в глаза.
Десантные спины, к ним рюкзаки приклеены сверху, похожие на
улиток, проросших в мелкий свой дом. Еловый цирк гор, нехватка груди
для долгого вдоха. Как много нас здесь, залётных счастливцев, ловящих момент,
где мятная свежесть. Квадрицепс ноги доведен до жжения. Графика льда
сродни паутине. Лица зеркал. Сброд окоченевшей, как небо, воды.
У всякой души есть огромный запас её искушённого тела. И — смерть.
Сопротивление — вдруг встать поперёк движенья по кругу, вспомнив себя
вчерашнего, завтрашнего — никогда не существовавшего, правду сказать…
Налей же мне чаю, чужая жена. Мерещится городу беглый туман.
Палитра рассудка находит цвета, чтоб всё завязать в одну шаткую смесь.

Найти свободную скамейку и глазеть на угасающие, медленные горы.
Прислушаться к весне, к шуршанию газет. Ещё один закат — в такие наши годы.
На перекрёстке пахнут фрукты, пирожки, а продавец прилёг на старенький диванчик.
Людей двуногие футболки, пиджаки. Дрожит сам у себя последний одуванчик.
Мохнатые деревья. Воздух молодой. Влюблённый в каждое движенье куст сирени.
Над головой скворечник света золотой, а за тобой летит ревущий гул сирены.
Ну наконец-то он умолк. Щекочет явь. Уютно и свежо, как в плавающей ванне.
Народ, куда вы в этот вечер врозь и вплавь? Какая мысль вас ждёт и гонится за вами?
Фонарной ржавчиной облизана листва. Хмельной охранник банка вышел на стоянку.
И жизнь, точно стекло, прозрачна и чиста. Фонтан, как бумеранг воды, весь
                                                                                                                                        наизнанку.

Проснувшись ночью в сердцевине сна, когда все звуки умерли, как люди,
надтреснутое яблоко ума червей рисует детскими руками.
Гляди вокруг. Ты узнаёшь себя? Вот полки книг, как свежие могилы,
над вечностью висят вниз головой, скукоживаясь в памятном ознобе.
Что там снаружи? Есть ли кто родной? Да. Вот они: бессонницы животных,
слоны больших изогнутых мостов, дорог тяжёлых чёрные постели
и мученики выросших столбов, и пьяницы, целующие землю.
Я вас узнал, больные тополя. Никто из вас не сдвинулся ни с места.
Сигнал луны, что нам пора туда, за звёздные вселенские кулисы,
где есть слова “всегда”, “везде”, “ничто”, где мается, как школьник, бесконечность.
Так, значит, я проснулся напролом. И вдруг меня вытягивают в пропасть.
За диким солнцем вслед, к рассвету дня я вырасту, чтоб не упасть под землю.

Май выдался на редкость неприветлив.
Лепечет проливная дрожь дождя четвёртый или пятый день подряд.
Простой прохладой комнату проветрив,
встаёшь закрыть рубец окна и видишь, как чешуятся вспыльчиво огни.
Взглянув в их вездесущие глаза, поймёшь себя: ты никуда не выйдешь.
Ночная мышь, как ласточка слепая, рисуя мрак над мнимостью воды,
летела в парке, захмелев, вчера, от ямы тьмы, как грязь, нас отлепляя.
Сквозняк захлопнул дверь. Боль не заменишь. У одиночества прямая речь.
Огни напоминают мне сердца: погаснет вдруг одно — и не заметишь.

Вырастали горы на рассвете, словно подходили к людям ближе.
Фонари внезапные погасли. Глухо за стеной кровать скрипела
Сексом утренним, и скрип напоминал машинальное движенье лифта.
Человек, ты — сам себе будильник, Будда, колокольчик и бездельник.
Небо, как бы сплющенное кверху, как надстройка над высотным зданьем…
И курил трубой дымящей город…
Я, завёрнутый в конверт постели, был отправлен в сон, и возвращён
Непрочитанным письмом, объятьем, ненаписанным стихотвореньем.

Не торопись сказать. Пусть скажется само. Фотографировал увядшую сирень, тюльпанов разворованные клумбы, грудных цветов разноимённый пепел,
теней аллею, как походку темноты, чтоб обратить внимание на гибель
земли встревоженной, нечаянной весны, на пламя семицветной зажигалки.
Моя строка, как тот канатоходец, пленительно идёт в обрывистую мглу,
сквозь пустоту по лезвию верёвки, нащупывая место краткостью ступни.
Будь твёрже, шаг дрожащий, сам собою будь.
Когда сидел в троллейбусе оконном, запоминал солнцестоянье диких дней.
Ну что, прошла твоя прохладная весна?! А будет, говорят, ещё другая,
Но не такая молодая, как вчера.
Вдаль вечера скамейками тянулись. Чело дышало влагой последождевой.
Бесшумных одуванчиков плеяда — лунатиков семейство оголтелых —
Рассыпалось, как страх, как память о былом.
Раскрытой книгой, в коей нету слов, застыло непрочитанное небо.
И люди мимолётные летели, как сумерки, в разверзнутое лето.
Прощай, прощай, моя бескрылая весна!

Как хороша душа, сама себе — тупик! — в которой, как в кармане, ни гроша.
Окоченевшие качели и турник, как хороша игра без игрока.
Обыденная речь по-своему права. Выдёргиваешь зелень из травы,
вдруг найден в сгустке речи пламенный провал, так речь мятежная сошла с тропы.
Наглядно обрастает парочками парк, скамейки в отпечатках ягодиц,
там отдыхает мандельштамовский Ламарк, уставив голову, как круглый якорь, ниц…
Мясистый дуб, как толстокожий бык, здоров, прогулка времени — сквозь “никуда”,
сквозь кубометры пыльные дорог, подстерегая солнечный удар.
Канатов сжатые питоны, магазин, и свадебные платья облаков,
и в книжном книгой дышит Карамзин, не видя своенравность сопляков.
Как хороша душа, в самой себе кружа, где боли распускается виток,
уже, почти едва дыша, едва дрожа, как маленький, отчаянный цветок.

…Вчерашней ночью ехал вниз в такси, отёк луны висел за домом.
Сочились вдаль фонарные мазки, я лез, как вор, в карман за словом.
Такую муть в меня кричала ночь, что видел край всего воочью.
И время остро капало: “точь-в-точь”. На жизнь кипел, на сучью, волчью.
Колышется, шатается пейзаж, одет, как бомж, в листву, в огрызки.
Следи, читатель, ошибусь сейчас — хочу, чтоб вдребезги, чтоб в брызги!

Играют вещи в шахматы с пространством, ночной прохожий лезет вон из кожи.
Где одиночество, там постоянство, а от любви оно не далеко же.
Люблю, когда общественный электрик район квартир утопит в беспросветность.
Объёмы первозданной тьмы без метрик, и, если вечность есть, то это вечность.
Но позже свет дадут и нас затащат в какое-нибудь место столкновенья,
каким-нибудь фрагментом озадачат, приклеенным к поверхности мгновенья.
Снаружи присмотреться к обстановке, как люди позвоночные на стульях
горбатятся над речью с расстановкой, и время спотыкается в раздумьях.
Так языков нещадные лопаты выкапывают ямы разговоров.
И обороты речи угловаты, как здания, под тяжестью глаголов.

Так как слово — это маленькая клетка, в ней преступница-душонка-малолетка
всё чирикает на все лады бессмертья. Посмотри, земляк, как жизнь твоя бездетна.
Громогласность, ясность, тупость, сумасбродство. Отлепи своё юродство от уродства.
Фотосетный вечер, запах Иссык-Куля. Мамочка в тревоге, где ж её сынуля.
Здесь гуляют промежуточные люди, кто кого тут тщетно любит и не любит —
мне по барабану, точно африканцу. В ресторане счёт несут американцу,
он сидит глухой, бухой, кривой, как сабля. Проститутка ногу задрала, как цапля.
Кто чем занят. Я достал блокнот и ручку. Облако рисую. Нет, уж лучше тучку.

Вот в кафе спит испачканный кафель, собутыльники — голос и кашель,
блеск свечи со звездой перепутав, от тоски с ней ведут пересуды.
Разговор упирается в грабли. Вот салфеток бумажный кораблик,
на столе паруса приоткрывший, и мужик содрогнулся в отрыжке.
Отдыхает пейзаж жизнестойкий на руинах растущей постройки.
А теперь посмотри в туалете: зеркала в обоюдном дуэте,
как любовь, все тела размножают. Пустота зеркала раздражает.
Трезв и твёрд, я сижу на обрыве деревянного стула, в порыве

наблюдения щёки полнеют. Но от трезвости тоже пьянеют
и сильнее, чем от алкоголя. Горе плоское, как плоскогорье.

Улей перевёрнутый желанья, я, прищурив близорукий глаз,
изучаю участь прилежанья, чтобы не запомнить этот раз
маковые бритые подмышки, твой лобок колючий, словно ёж,
волосы гнездятся на подушке — ты себя, как воздух, раздаёшь.
На груди черешенки краснеют, между строчек попадая в рот.
Одноглазо родинки глазеют. Мы друг друга переходим вброд.
Капли пота — влажные медузы. Жарко нам в твоих-моих садах.
Вот уснём — приснятся нам арбузы, сок природы, ветреность в кустах.
Расцветай, двуногое созданье, посылай прохладные дожди,
обретай телесное сознанье и ни слова о любви не жди.

Налив ночной стакан воды и выпив залпом живительную влагу, прозрачные глотки,
я подошёл к окну развеять раздраженье, размах взыскательной души вместить в
                                                                                                                                        пейзаж.
Клевал бессонный дождь, как крохотная птица, рассыпанные крошки тишины
с раскрытой подоконника ладони. Сопливый воздух освежал дупло ума.
Пытаясь вникнуть, влипнуть в отвращенье это,
вглядеться в суть, до обстоятельной начинки, я стал записывать все столкновенья дня.
С утра автобус, ванна, лица и работа. В обед шумели брызги резвых воробьёв.
Разлуке третий месяц. Ожиданье встречи. Звонок. И встреча состоялась наконец.
Неадекватный эпизод возле аптеки, где мы туда-сюда всё без толку толклись,
глотали слюни, отворачивались в люди. И ближе к ночи дали волю трескотне.
Короче, до постели гладкой не добрались.
С тобой отбой, под стать погоде, расплевался и посадил тебя в далёкое такси.
“Вези её к чертям” — сказал шофёру адрес. Как говорится в дымной прозе: был таков.
Душа, всё это не причина для волненья, стоять в трусах возле вспотевшего окна,
растущей в небо вертикали параллельно.
Блестит асфальт наружной улицы, похожей на спину всплывшего прекрасного кита.
И снова в кухне лечь на краешек дивана, едва заснуть и вздрогнуть,
на твёрдый пол упасть, ударившись о деревянный стул.

Горячели качели под солнцем. Кровь-любовь проливала истому.
По ночам уходящий из дома попадал в многоярусный социум.
Пили пиво, смеялись красиво, танцевали мгновенные пляски,
кляксы тел и сиротские ласки, — не читая трагедий Расина,
я домой возвращался под утро, слушал ветер из рук тополиных
и, блаженно промокнув под ливнем, вдруг тоске попадался под дуло.
Ночью жизнь нам позирует в профиль. Здравствуй, ночь, коридор и коррида.
Это ты мной так тьму накормила, что, как черви, нахмурены брови?
Сухожилия голоса трутся, натирают мозоль, нарывают.
И, как искры горят над трамваем, так наружу слова мои рвутся.

Там била тишина тяжёлой ложкой по лбу, и не было во мне ни глупости, ни толку.
Казалось, за окном белела, как бумажка, холодная зима в смирительной рубашке.
Ствол дерева, как змей, вытягивался вверх. И на окне мигал дешёвый фейерверк.
Сидел просверленным, прокуренным дуплом, как беженец, пропал в молчании
                                                                                                                                       тупом.
Пытаясь вытащить меня из тупика, ты обронила взгляд: “мой милый истукан”.

Гладко выбрита жёлтая степь, сквозь которую тянется цепь тяжеленных вагонов.
Этот поезд шурует в Актау, и в купе купает какао некто из “вне законов”.
…Там подсолнухи разных людей греют души горбатых камней, что с зелёной
                                                                                                                                        начинкой.
Соскользает вдруг в море нога, и телесная тает нуга вдохновенной песчинкой.
Рвутся волны лазурных заплат, ну а смерть далека, как закат, время в место влюбляться.
Кто куда, а я тут и ничей, самый чистый из мокрых бичей — не хочу вылупляться.

На последние деньги кармана чай с лимоном в продажном кафе,
поздний ужин, как мышь, втихомолку, сам себе на уме, сердцеед,
поместив между тем официантку большегрудую в эту строку,
ради места и ради сюжета. Ну, допустим, я ей говорю,
прикрывая постельные мысли: “принесите мне счёт за всю жизнь,
я устал так дышать “на халяву”. Как бы здесь подытожим момент,
где она мне в ответ молчалива. Остроклювый мой чайник блестит.
Обстановка из самых привычных. Стул скрипит. Разговоры кишат.
Никого из счастливых не видно. Из несчастных и здесь никого.
Переходим в другое сеченье. Проверяю накатанный лёд,
то есть тень я свою провожаю, чтобы спать в темноту уложить,
завернувшись в кусок одеяла, но пока ещё рано нам спать.
Кожа рожи, что холодом сжата и красна, как индейская кровь.
Что случилось со мной по дороге? Абсолютно, совсем ничего.
Ничего не случается с нами. Пепел пел над моей головой.
Так добрался я в комнату смеха, крика, ступора и немоты.
Вот мой плот раскладного дивана, переплёт батарей на виду,
со стены — жуть! — сползают обои. А ты слушай себя изнутри
и услышь, что живой вечно крайний.

Там разводной крылатый мост лежал. Шлагбаум опускался, как топор.
Описывал, как радиус, дугу. Я мимо шёл и в синеву глядел.
Тем временем стояла справа ель, висели шишки — крохотные ульи,
и сыпались оранжевого цвета табачные, оборванные листья
и по асфальту бегали, как белки, от неопознанных людей, от ветра.
Шампанское наитие фонтана — бесполое соитие цветов.
А я, отшвырнутый и безработный, гулял везде бесцельно и бубнил.
А что бубнил, уже и не припомню.