Морозовы

Дед Сергей про себя говорил, что он старовер. Но вера его была такая старая, что настоящие староверы, раз зашедши в Герасимовку, после толкования с дедом Сергеем вышли на тракт, истово крестясь двумя перстами, бормоча про Ваала и про геенну огненную, и удалились, поспешая. Многими годами ранее сорок семей из Белой Руси, предводительствуемые старцем Герасимом, отправились в Тобольскую губернию за лучшей долей. О ту пору Столыпин проводил свои реформы. И герасимовцы увидели в Столыпине знак. В скотских вагонах, присобаченных к хилому паровозу, с животиной и скарбом, с дитями и стариками, покатились табором на восток, как новый Израиль в землю обетованную. В Туринском уезде дали им урядника, сопровождать к местам поселения. Но старец Герасим место выбирал сам. После трех дней пути в сибирской глуши, когда урядник готов был уже плюнуть на переселенцев и вертать до дому, Герасим взошел на лысый пригорок близ чахлого леска с давешними заросшими просеками и возгласил: И нарече авраам имя месту тому: Господь виде: да рекут днесь: на горе Господь явися! Имя сельцу дали: Герасимовка. Полицейский чин достал бумаги, главы семейств, числом сорок, поставили свои росписи в виде разновеликих косых крестов, и с легкой душой, сопровождаемый двумя проводниками из местных крещеных зулусов, на коротконогих кониках поехал в уезд, наказав селянам через месячишко-другой присылать курьера за выправленными пашпортами.

Дальше срубили избы, поставили вокруг сельца частокол, от дикого зверя и незваных гостей, посадили наперво картошку, потом пшеницу и рожь. Ходили в лес за ягодой и грибами. Иногда, особым порядком, били медведя и другую божью тварь. Все, которые были, фамилии: Морозовы, Кулукановы, Силины — между собой вступили в родство. Таков был наказ старца Герасима: одно семя, одна кровь. Герасим дозволял одному мужу иметь двух жен, а одной жене двух мужей, если дом и хозяйство они не делили. О детях спорить Герасим запрещал, говоря, что все, какие ни есть в Герасимовке младенцы, — чада его. Дозволял и кузине сожительствовать с кузеном, и дядькам с племянницами: все равно, в два-три колена все сельцо должно стать родней, а жениться человеку нужно. Заезжих герасимовцы привечали, кормили горячей картошкой, печеным грибом, торговали с ними на предмет полезных вещей да спроваживали за частокол, напутствуя добрым словом и злым темным глазом. Когда старец умер, это неизвестно, записи о том в церковной книге Туринского прихода не обнаружено, но поступили с ним по его завету. Христианской могилы Герасима на погосте близ сельца нет; говорят, что кости его, вымытые добела в ручье, сложили в кожаный мешок и закопали на лысом пригорке.

Заместителем старца Герасима стал дед Морозов Сергей. Он послужил в уезде жандармом и был прислан в родное село вроде как участковым, наблюдать закон и порядок. Закон Морозов наблюдал так, что никакого возмущения не происходило и сомнений не возникало ни в уезде, ни в губернии. Каждый год в той ли, в другой ли семье численность убавлялась на отрока либо младенца мужеского пола. Но документ всякий раз наличествовал: справка врача о смерти по внутренней болезни либо свидетельство о нахождении в лесу останков, растерзанных и обглоданных диким зверьем.

После не стало царя, за ним явилось и сгинуло Временное правительство, и власть в далеком Петрограде взяли большевики. Когда Сибирью владел Колчак, вешатель, Верховный правитель России, Герасимовку пробовали прижать к ногтю: объявили мобилизацию мужиков и годной для армейской службы скотины. По совету деда Сергея сын его, Трофим, с другими охотниками ушел в лес, партизанить. Красные мужики грабили обозы колчаковцев, стреляли солдат, а укрывались в лесных землянках. В отряде Трофим вступил в большевицкую партию. После полной победы Советов Трофим вернулся в село, да не один, а с невестой Татьяной, урожденной Бараутиной, которую присмотрел себе в соседней деревне. Старший Морозов клял сына за то, что тот отложился от святого обычая и взял в дом чужую, когда столько единокровных девок яловыми остались в селе после урона, нанесенного войной. Невестку дед Сергей невзлюбил и шпынял по-всякому: та решила двор разделить и жить отдельно. Морозов Трофим, большевик и красный партизан, натурально стал председателем сельсовета, в который, кроме Герасимовки, вошло четыре поселения окрест, и вынес постановление. Дед Сергей, поминая всуе Бога и евойную мать, размежевал землицу и выделил молодым одного коня да самую худую корову. Татьяна принесла Трофиму пятерых детей: Глафиру, Алексея, Ивана, Павла и Федора. Глафира малолетней то ли умерла, то ли иным образом перестала существовать.

Трофим мотался по всему своему сельсовету, ночуя день дома, два невесть где. У одних реквизировал, других от реквизиции спасал, одних сдавал в НКВД, другим писал хорошие бумаги, чтобы жили, ничего не боясь, — дел было много. Голова пухла от дел, от инструкций, указов, резолюций и бесконечных проверок. И еще герасимовцы, как раньше, так и сейчас, год за годом справляли свой сокровенный обычай, а Трофим должен был их покрывать: на то и приняли его коммунизм и поддержали его председателем. От усталости ли, от разлада между умом и сердцем, но Трофим пил. Пил сначала стаканами, для поддержания бодрости, потом стал пить горько, бутылями, до мертвецкой немоты. Белым днем заявился в Туринский исполком и написал бумагу, что складывает с себя полномочия председателя сельсовета. В исполкоме бумагу не приняли, сказали Трофиму проспаться и хорошенько попариться в бане, чтобы выгнать вместе с соленым потом из усталого крестьянского тела всю ахинею и дурь. Но Морозов, вернувшись, запил горше прежнего. А еще ушел от Татьяны снова во двор к деду Сергею, закружил роман с молодухой Аксиньей из местных, которая была ему внучатой племянницей, и, не разводясь с законной женой ни по церкви, ни по советской власти, устроил с Аксиньей вторую потешную свадьбу. Неделю герасимовцы играли на гармони и пили, гуляя женитьбу Трофима. Ели также много хорошего мяса. А в фамилии Силиных подросток Михаил двенадцати лет исчез: ушел в лес и был подран волками.

В селе появилось много чужих: прислали нового председателя сельсовета, заезжали комиссары внутренних дел, не доверяя местным заботу о порядке, а еще и учительница прикочевала. Учительницу звали Ларисой Павловной Исаковой: в ея фамилии дед Сергей усмотрел знак. Своих малолетних деток Трофим Морозов не шибко доглядывал, что раньше, когда жил с Татьяной, то и теперь, обретаясь с Аксиньей. Отроки росли как сорная трава. Зато жену Трофим не забывал: приходил поколотить, помять на лежанке, да заносил на стирку свое тряпье. Татьяне, которая честила его блудником, турком, цитировал по Писанию: и наложница его, ейже имя ревма, роди и сия тавека, и таама, и тохоса, и моха.

Пашка каждый вечер ходил до деда. Звали деда Сергея в Герасимовке дедом Морозом, потому что фамилия у них была Морозовы. А еще потому, что дед Сергей был старикан клокастый и злющий. В доме Мороза детей Татьяны не любили, честили сучьими выродками. И кормили не всегда. Но иногда кормили. Поэтому Пашка ходил к деду Морозу. В доме матери, как она стала жить одна, в чугунках только пауки водились. Пашка приходил, когда по времени был ужин. И ему, бывало, клали отваренной мерзлой картошки в отдельную деревянную плошку. А кроме еды в избе деда Мороза было обязательное просвещение. Культурная программа состояла в чтении стариком Ветхого Завета и комментировании применительно к реалиям сегодняшнего дня. Дед говорил, что Библия — дурная книга. Так это он, о Святом писании! Дурная книга. Но если ее правильно читать, то можно понять многое о том, какая в старые времена у людей была настоящая вера. В очень старые времена, когда еще и Библию не написали. Дед Мороз грамоте знал, но внуков не учил. Он говорил, что читать — это полдела, можно и собаку научить читать. А главное понимать, что написано. И понимал он вслед за старцем Герасимом, по его уроку.

Обычно дед Мороз читал одну и ту же главу из Книги Бытия, про приношение Авраамом сына своего Исаака в жертву Богу на горе Иерусалимской. Пашка помнил почти все стихи наизусть: И бысть по глаголех сих, Бог искушаше авраама и рече ему: аврааме, аврааме. И рече: се аз. И рече: поими сына твоего возлюбленнаго, егоже возлюбил еси, исаака, и иди на землю высоку и вознеси его тамо во всесожжение, на едину от гор, ихже ти реку. Из-за частого слушания церковнославянской Библии речь Пашки совсем испортилась: не все и понимали, что он хочет сказать, когда Пашка выражался, по своему обыкновению, на смеси трех языков: русского, белорусского и канонического. Смеху было, когда в школе учительница назвала его по имени и фамилии: Павел Морозов! — а он вскочил и говорит: се аз!

Школа в Герасимовке существовала нерегулярно. Ее то открывали, то закрывали, когда учительница, Лариса Павловна, заболеет или уедет в город. Школьной формы не было, герасимовская детвора щеголяла кто в чем горазд. У Пашки была отцовская изношенная шинель. Шинель была не только протертая и прожженная у костров, но и пробитая пулею в двух местах, что было почетно, но в дырки задувал немилосердно холодный ветер. Под шинелью у Пашки было надето что-то несусветное, поэтому верхней одежды он никогда не снимал. В школе не было учебников, не было глобуса, почитай, ничего не было. У Ларисы Павловны были какие-то две старорежимные книжки, по ним и учились. Но посещаемость была хорошая. Отличная посещаемость. Когда школа работала, председатель сельсовета подвозил телегу дров, которые жгли без экономии. Ребятня приходила, чтобы отогреться задарма: в своих избах печи топили скудно. За год-третий Лариса Павловна научила детей чтению и счету. Пашка был худшим из учеников, часто пропускал уроки, не приходил даже погреться: на Пашке был дом и хозяйство, они с матерью пытались что-то сажать на делянке и растить мелкий скот. От папаши помощи не было никакой. Дед Мороз едва только и нехотя кормил иногда внуков. Были дни, когда младшие Алексей, Иван и Федор ходили по дворам с сумою: собирали кто что даст поесть. Не хлебом единым! — говаривал дед Мороз и садился читать голодным оборванцам: Востав же авраам утро, оседла осля свое: поят же с собою два отрочища и исаака сына своего: и растнив дрова во всесожжение, востав иде, и прииде на место, еже рече ему Бог, в третий день.

Однажды Лариса Павловна рассказывала классу про пионерскую организацию. Пионеры — это юные большевики, будущие коммунисты, говорила Исакова. Они борются с пережитками старого, чтобы насадить новую жизнь. Они сами ростки той новой прекрасной жизни. Пионеры отрекаются от дремучего прошлого, от своих темных религиозных дедов и бабок, от усталых отцов и возжигают пламя за светлое будущее. Пашке пионеры сразу понравились. Он взял у Ларисы Павловны пионерскую газету и пробовал разобрать по слогам, что там написано. Пашке было особенно интересно про пламя. Оказалось, что это не просто так для красивого словца говорится, но что есть у пионеров обряд, когда они зажигают костер и поют вкруг него революционные песни. Пашка очень просил Ларису Павловну, чтобы она провела с учениками этот обряд, но та, похоже, не шибко поняла: про растнив и всесожжение. Зато Исакова привезла из уезда красный треугольный лоскут и сказала, что это есть пионерский галстук. Он частица красного знамени. И он же образ пламени, костра революции, который разжигает юный пионер. Пашка был в тот день в школе. Его глаза горели, умоляли. И учительница не устояла: повязала галстук Пашке прямо поверх шинели. Пашка так и пришел к деду Морозу. Подумал: побьет, а и ладно! Но дед Мороз бить не стал, поглядел внимательно на красный лоскут вокруг шеи отрока и рек: Бог узрит себе овча во всесожжение, чадо. Дал Пашке и картошки, и хлеба, а сам снова читал: приидоста на место, еже рече ему Бог: и созда тамо авраам жертвенник и возложи дрова: и связав исаака сына своего, возложи его на жертвенник верху дров.

Покушав чуть ли не досыта, Пашка оклемался. И, наполненный веселой злобой, пошел домой. Он думал: почему Бог велел Аврааму принести в жертву сына? Авраам старый, скоро умрет. А сын молодой, здоровый. Так зачем Бог хотел, чтобы новое, живое, молодое, здоровое было убито, а старое и прелое осталось? Лучше бы наоборот. Это Исаак должен был заколоть Авраама и принести во всесожжение! Авраам пожил, и хватит ему. А у Исаака вся жизнь впереди! Но Бог не потребовал сделать так. Почему? Потому что этот Бог сам старый. Он сам — старик!

Когда Пашка думал о Боге, то Бог представлялся ему в образе старца Герасима. Старца Герасима он видел на дагерротипе, который стоял на полке у деда Мороза, вровень с иконами Илии и Богоматери. Вид Герасима запечатлен был фотографом в Тобольске при пересылке: худой старик с крючковатым носом, с длинными седыми волосами, ниспадающими на плечи, глаза черные, большие, одет в рубище до пят, в руке палка.

Значит, Бог — старик. Вот он и потакает таким же, как Он, старикам, а молодежь зажимает, молодых — на смерть. Так оно и было всегда. И в Герасимовке такой обычай. Но теперь новое время! Новый бог молодой. И пионеры — его послушники. Пионеры не как раньше, пионеры старое все принесут во всесожжение! Вот оно как!

И началась для Пашки новая жизнь. Такая веселая, что скоро вся Герасимовка стала называть его Пашка-куманист. Это они так коверкали слово “коммунист”. И вроде получалось, что от слова “кум”. А кумами Пашке стали теперь комиссары. Пашка ведь сначала пришел к Ларисе Павловне и ее спросил, как ему быть настоящим пионером? А Лариса Павловна задумалась и послала Пашку к комиссарам, к настоящим комиссарам, которые приезжали из районного центра по внутренним делам. Комиссары Пашку приняли серьезно. Разобрали его речь, несмотря на ветхозаветные “або” и “се”. И сказали: понимаешь, брат Павел, не можем мы в Герасимовке организовать колхоз. Вроде никто против советской власти не выступает, а как про колхоз — так сплошной саботаж. А советская власть должна быть с колхозом, это обязательно. Они же, как при старом режиме, живут единоличным хозяйством. И добро свое скрывают. От заготовок скрывают и от обобществления. А мы люди пришлые, нам не понять, что тут у кого и как. Опять же, в Герасимовке — круговая порука. Учительница Исакова помогла бы, да она сама чужачка и ничего не знает. Вот если бы ты, как парень умный, сознательный, к тому же местный…

И Пашка стал помогать, за новую жизнь против ветхой старости. Кто воз картошки упрячет, кто беглых ссыльных приютит — Пашка все подметит и комиссарам докладывает. Мальчишки не раз грозились устроить ему темную. Грозились, да кишка тонка. Боялись. Пашка и сам был не тюря какая-нибудь, драчливый. Какая тебе темная в Герасимовке? Все на виду. Поколоти Пашку гуртом, так он потом отловит каждого и накостыляет. Взрослые мужики ничего не говорили, только хмурились и кусали губу да чесали руки. Мамка Татьяна, поняв новое положение своего старшего сына, решила попользоваться, чтобы вернуть в семью мужа. Хотела попугать, пригрозить, чтобы комиссары прижали к ногтю да научили уму-разуму. Для того Пашка должен был представить по форме донос. Пашка писал невразумительно, но помогла учительница, Лариса Павловна. Исакова перевела стенания Татьяны на официальный язык и составила письмо про злоупотребления бывшего председателя сельсовета Трофима Морозова: он-де фальшивые бумаги изготовлял, брал снедью, покрывал антисоветский элемент, прятал с кулаками народное имущество. Пашка отнес бумагу комиссарам. Пашка знал, что несет на отца родного, и чувствовал священный момент: всесожжение! Пашка шел по Герасимовке мимо темных изб, ежась в худом пальто, за подкладкой письмо, и бормотал по памяти: взя же авраам дрова всесожжения и возложи на исаака сына своего: взя же в руки и огнь, и ножь, и идоста оба вкупе; рече же исаак ко аврааму отцу своему: отче! он же рече: что есть, чадо? рече же: се, огнь и дрова, где есть овча еже во всесожение?

После Пашки пришла мамка Татьяна и просила комиссаров Трофима примерно наставить и воротить в дом к жене и отпрыскам. Комиссары сказали: разберемся. Трофима арестовали. Потом был суд в Герасимовке. В сельсоветскую избу под красным флагом, где раньше сам Трофим председательствовал, привели его связанным под конвоем. Трофим в злодействе не признавался: говорил, что у него и печати нет, печать сдал вместе с должностью, а ему вменяют подделку государственных бумаг. Свидетелями были жена Татьяна и сын Павел. Татьяна говорила немного, теребила платок, назвала Трофима турком, султаном языческим и заплакала: видно было, что она жалеет мужа и начала уже сомневаться в своем предприятии. Зато Пашка был бодр: прочитал свое заявление и без бумажки закончил тем, что просит наказать своего отца по полной строгости, за контрреволюцию, за старый режим, к высшей мере: возложи его на жертвенник верху дров. Татьяна от ужаса лишилась чувств. Советский суд иск Пашки-куманиста удовлетворил частично: отца, Трофима, на жертвенник не возложил, но и в семью не вернул — приговорил к десяти годам.

После суда Татьяна сникла, а Пашка ходил гоголем. Но жизнь лучше не стала. Помогать советской власти и молодости против прелых времен Пашка больше не мог: от него все прятались, как от чужака. Мужики глядели исподлобья и бормотали что-то: то ли “се, Юда”, то ли “будя те, будя”.

Пришла весна. Оттаяли прогалинки, зазеленела на косогорах трава. В один день, когда солнышко пригревало квелую после зимнего сна большую Сибирь, Пашка взял плетеный короб и братца Федора и пошел в лес за первой ягодой. Шел он мимо дома деда Мороза, где после суда не бывал. Мороз приметил внука в окошко и позвал другого внука — Данила! Данила явился и получил инструмент, хранимый за образами, и указание. По дороге в лес Данила зашел к крестному отцу Пашки, Арсению Кулуканову, и позвал с собой. Арсений спросил: надысь? Данила ответил: ото. Арсений кивнул молча, взял с собой веревку, сказался жене, что идет искать стельную корову, которая уже две недели как потерялась в лесу. Жена сказала: ох, боженьки, дак ее, родимую, давно волки задрали! Арсений сказал: дура! откуда в наших краях волки, окромя нас?

Нагнали мальчиков далеко в лесу, на известной ягодной полянке. Пашка ползал на карачках, выискивая корм. Когда увидел над собою крестного и кузена, пробовал обороняться коробом, не дал себя связать. Данила всунул под ребра широкий мясницкий нож, древний, тусклый, нож старца Герасима. Вынул с силою и еще несколько раз ударил в шею и по мякоти. На другом конце поляны прищемленным зайчонком заверещал Федор. Данила кинулся к нему. Маленький мальчик бросился бежать в чащобу. Данила мчался сквозь полянку большими прыжками, потом продирался в кусты. Голова Данилы была мутная, нож в крови, земля и небо поменялись местами, и все какое-то мельтешение, корябание и мычание в небе и со всех сторон. Федька убежал далеко; едва, запыхавшись, Данила нагнал, повалил и стал колоть в спину, поднимая и опуская нож. Данила бил, бил, а Федька все дергался, верещал и кровоточил. Насилу стих. Подняв голову от истерзанного братишки, Данила увидел застрявшего в можжевельнике малого теленка на тонких и ломких ногах. Данила, в дурмане, кинулся к кусту, пал перед теленком на колени и, взявши его нежно за смешную голову с большими глазами, вскрыл глотку.

Дошел Арсений, увидел и пал на колени. Потом связал тушу для удобства веревкой. Они с Данилой понесли теленка на двор к деду Морозу. Дед Мороз, увидев, был очень взволнован. Пошел на пригорок старца Герасима, велел собирать народ. Жена Мороза, бабка Ксения, забрала у Данилы нож, спрятала за образа, велела скинуть одежду, замочила. Данила причитал: теля! теля зарезал! И танцевал голый. Коренные стали стягиваться на пригорок. Пришлые забеспокоились такому движению. Дальше пошла неразбериха. Вроде Алешка, другой братик Пашки-куманиста, прибежал к председателю сельсовета и сказал, что видел, как в лес за Пашкой и Федькой шли Данила с Арсением: у Данилы был нож. Председатель взял комиссаров и активистов, присланных устроить колхоз: бросились в лес.

В первый день ничего не нашли, стемнело. Дед Мороз и старые мужики сидели на пригорке, жгли костер. На второй день активисты нашли на ягодной лужайке Пашку. А потом и Федора. Мужики на горке не дождались, чего они ждали, и разошлись, но никто никуда не бежал. Комиссары пришли к деду Морозу и нашли за образами окровавленный нож. Нашли замоченное тряпье. Взяли Данилу. Данила говорил: теля, теля зарезал! Бабка Ксения объясняла, что кровь это теленочья, как Данила вчера теленка резал. Взяли бабку Ксению. Взяли Арсения Кулуканова. Взяли Сергея Морозова. И Силина Ивана, по подозрению в соучастии. Допрашивали всех с большим пристрастием. Первые дни арестанты харкали кровью, но ничего путного не сказывали. Иван Силин сдал первым. Потом Арсений сознался. Бабка Ксения лепетала. Данила тронулся умом и причитал свое: теля, теля зарезал! Один дед Мороз выл нечленораздельно и ворочал головой, ища знамения.

Показания были таковы, что видавшие виды энкавэдэшники, душегубы, замучившие десятки сибирских крестьян, ошалели, и волосы на их коротко остриженных головах встали дыбом. Отправили в область. В области посовещались, и дело изъяли, наложив гриф “особо секретно”. Составили преступникам новые показания, кои подписали их переломленными руками. По суду вынесли Данилу и Арсения расстрелять, что исполнили немедленно в овраге за Герасимовкой. Старые Мороз и Ксения скончались в тюрьме. А Ивана Силина отпустили, как непричастного к убийству и за помощь следствию.

Алексея, брата Пашки, позже посадили в тюрьму, но за другое дело: сочувствие контрреволюции. Иван, другой брат, неприметно помер. Татьяна уехала сначала в Москву, потом в Крым, где получила от Надежды Константиновны Крупской свой домик; раз приехала в Тобольск, встретиться с отсидевшим Трофимом, но в Герасимовку больше ногой не ступала. Ездила по городам, рассказывала в школах про юного борца за советскую власть Павлика Морозова: читала на память статьи, сочиненные в “Пионерской правде”.

А в Герасимовке открыли колхоз и поставили на площади перед сельсоветом Пашку в полный рост из гранитного камня.