|
Виктор Санчук
Гималаи
Об авторе | Виктор Генрихович Санчук учился на филологическом и историческом факультетах МГУ, но не окончил их. Работал дворником, рабочим-геологом, техником-геофизиком, столяром-краснодеревщиком, сторожем, лифтером, сотрудником журналов “БХО”, “Экспресс-хроника”. Был участником неофициальной лит. группы “Московское время”, дебютировал как поэт в 1984 году. Автор книг стихов: “Дорога домой”. М., 1990; “Памяти С.М.”, 1994; “Осень — зима-97”. М., 1998; “Стихотворения и верлибры”. М., 1998; “Страна Ноябрь”. М., “Пробел”. 1999. Печатает стихи и рассказы в “Знамени” (например, 1995, № 12; 1996, № 6). Живет в США. Постоянный автор “Знамени”. Предыдущая публикация — “Знамя”, 2008, №3.
Журнальный вариант.
Виктор Санчук
Гималаи
(май — июнь 2010)
Входящий
Жизнь — беженка из тьмы во тьму.
Раскосы, но, — да, скорбны
Тибетских девочек глаза. Ещё — колючи.
Куча-мала тусовки повсемирной
(…“What do you call this Monkey?”…)
Сна пропасть,
Будто пропасть
Под серпантином, на котором сам
Опробываешь новые колёса.
Куда несёт?
Буддийский монастырь.
Мушиное жужжание мантр.
Как любопытно было б быть: кругом —
Ничто —
Не наполняет жизнь.
Всё-всё пустое,
Как полость колокольчика.
Дзинь-дин.
* * *
Со свастикой тут дружит магендовид,
Подобно сколопендре и колючке.
И прочие мистические штучки
Интернационально многословят
И мирно славят голоса живые.
Смешные!
* * *
Мне горный шум реки…
Как много в этом месте
Бьёт из земли ключей.
Кругом ручьи. Мир водопадов.
Восславься, дух воды!
Идущие на нет (как вверх) — приветствуют тебя!
Семья варанов
Резвится на припёке.
Покоя не даёт один вопрос мне:
Почему на гладком Юкатане
Они раз в десять, — помню, — больше,
Чем тут, в непредставимых Гималаях?
Глядишь, так и уснёшь,
Не вспомнив главного.
* * *
Пейте прохладное, травки курите,
Делайте разные глупости, братцы,
Или — там — умности. Вас о событии
Оповещу я минут за пятнадцать.
Хватит собраться?
Скалы отвесные. Сказы чудесные.
Вести небес: о Парвати, погоде.
Намасте! Сами-то люди не местные.
Так — по работе.
После трёх тысяч — зелёное кончится.
После пяти — непроглядное белое.
В общем, не сложно всё (если, друг, хочется
Так уж спросить тебе, что я тут делаю).
Молодость — память альпийского луга.
Солнечный Шива года размечает.
Бродит чилим по рукастому кругу.
Облачко в небе крепчает.
* * *
Всё тягостней.
Хоть впору бы признаться:
Уже не высота, скорей, но возраст.
Но, может (тайная надежда), —
Они всё же синонимы?
Круто, если б так.
Иль мы тут не филологи (на марше)?
Ах, если б повторить,
То накропать
Какой пусто-мистический трактат
“Взаимосвязь словес и кислорода”.
Круговорот, короче,
Всего со всем в природе.
Ладно, хрен с ним…
Встали?
Письма с мест о превратностях времён
Время земное — от сих до сих.
А можно — и наоборот.
Форт земляной. Зоравар Сингх
Похоронен — возле ворот.
Лейтенанта случайного, тут чужак,
Спросил: кто ж он был таков?
Оказывается, в глубине веков
Воевал с Тибетом Ладак.
Тибетцы Сингха в бою убили,
Съели сердце (интересно, — сырое… варили?) —
Чем храбрость его почтили.
Прочее с уважением похоронили.
А лет через сто тибетцам
Наступила большая хань,
Когда мао-ноакская срань
Вытравила всю Лхасу — сердце.
Но память тибетцев хранил Ладак,
Да и жизни единоверцев.
Получается, стало быть, так:
Всё и впрямь происходит не вовсе чтоб зря,
Если подле буддийского монастыря
Стою и думаю об этом в городе Ле.
Много стран,
Ещё больше — странного на земле.
Памяти Поэта
В Кашмире дервиш. Драная сума.
В ней есть грешок, — и жаль с ним расставаться:
Он горд собой! Хватило же ума
На ваших площадях не воплощаться.
Да, нам знакома притча о горах:
Величье кручи спрятано в овраге.
Пейзаж хорош, но краске этой прах
Уже предписан тленностью бумаги.
И он рисует мельтешенье спиц,
Завинченную в серпантин дорогу,
Метель, и смерч, и стаи белых птиц —
Танцем молитв — забыл какому богу.
Ода
Эти лица предвечных знакомцев —
Римлян, иберов,
Кельтов, конечно,
Ну и алеманов.
Нечастые
(да ведь они нынче и там-то…)
Не киплинговские бандерлоги из турагенств.
А воистину братья:
Всерьёз, навсегда предатели!
Славлю!
Кто уже не на ранних тех, гулких — в толпе — электричках,
А, как прежде, как должно —
На пьяных пустых своих кораблях.
Кто — Рембо и Гоген,
И того ещё раньше —
Ты — величайший из всех —
Незабвенный пречудный Луиш.
Да и ты, Афанасий, тверич
(Жаль только, туда ж воротился,
Знать, не сдюжил, — да ладно…
Кто в нашей избе считает!)
Горец Хампи, Ганс, фрибургский германо-гельвет,
В деревеньке без имени —
В долине Кулу.
Ты, друг Ричи (Витербо, Романия) —
Помнишь ещё ли? —
На Старой дороге в Ле…
Вы все,
позабывшие (ну почти)
Языки своих предков. Родин.
Их баек.
Материнские, отеческие.
А, может быть, может: вообще?!
И молчание ширится —
Неизбывным блаженством:
Поэзия!
Вы, герои,
Кто собою —
Совершив, разорвал тот круг.
Кто ушёл без следа.
(И кто, к слову, в некоем роде,
стало быть, вправду, как то ни смешно, вернулся,
назад дошёл,
будто к землепричине.)
В легендарной Малане, —
Ещё от серпантина-то час карабкаться, —
Светлоглазые лица детишек
В обрамлении белых кудрей —
Лица тех,
Пятитысячелетних — тому —
Дружков Александра.
Вот где она —
Навечно — Нике Европы!
Приветствую же тебя,
Вновь тебя — Аполлон бессмертный!
Лишь один —
Пустотой разорвавшийся миг.
И вот — только пыль с придорожной травы —
Вам дарованного забвения —
Тот, Маланский гашиш —
(да и здесь):
Первейший из первых
В зачем-то нам данном
Однажды мире.
Нечто “в прозе”, переходящее в “белые”
В местечке Касоль, Химачал-Прадеш, где Клаус из-под Брюгге (похоже, матёрый драг-дилер, да там таких пруд пруди), услышав, что мне 50, изрёк: “так ты ж пока был тинейджер, теперь — самое время начать по-взрослому”, — там, рядом с тусовой пустышкой Касолью, — мы с другом (Серёгой Паниным — почти как в советской старо-бардовской песне), не то чтоб начав, а скорее — продолжив, чапали ночью в темноте по крутым горам, не по-детски перегрузившись всем, чем могли на бездарной интернац-парти, периодически ещё трындя на ходу по мобильникам (связь — ну копейки!) то с Москвой, то
с Нью-Йорком… Хоть бы хны. К чему я? Пару недель спустя, в одиночестве,
в действительно серьёзных более или менее местах, в Джамму и Кашмир, невдалеке от Гомпа Сома, поужинав, почти трезвый, я грохнулся практически на ровном месте, на пустой улице у своего местожительства. Сильно. Подумал даже, что поломал копыто. Было больно и смешно: стоило лазить в Тибет,
в главные эти Гималаи, чтобы возвращаться теперь в гипсе, на костылях, повалившись по дороге в 50 метрах между кабаком и гостиницей! Обошлось. Но, как говорится, осадок…
Да, кое-что закрытыми глазами
Нам видно лучше. И свободный дух
Затем ведь и свободен, чтоб дышать,
Где вздумает. Но тем-не-ме-нее,
Зачем-то тут и зрение дано,
Под солнцем нам рождённым. Отчего бы
Вдруг не вздохнуть на самой на вершинке.
А меньше кислорода, — тем ценнее!
Не всё ж в щелях, в теснотах, в темноте.
В тех коммунальных пропастях, во мраке.
К диспуту (2)
Однако пустота ещё не есть ничто
(тут суть разлада Лао с Гаутамо)
И к слову вот пример:
Опустошён не значит изничтожен,
Ничтожный ведь не тот же, кто пустой.
Куда податься?
* * *
Весь день, что корнями — в смерть,
Небесный, подземный крот,
Я, ту ли, другую твердь,
Как горную реку вброд, переползаю.
После приступа
С горы я видел далёкий город,
Вообще-то помня, что сплю.
Из-за моря два кораблика молодое солнце тащили
— на середину —
На всеобщее обозрение.
Улюлюкала чёрная подловатая птица
(не мог понять, с той стороны или с этой).
Запахи хвои и океана
Мир составляли.
Ничего лишнего.
Да и личного тоже.
Небось, памяти случайный какой набросок
На послеобеденном шёлке,
На салфетке.
Беломорско-балтской тихой бумаге.
(К той же обезьяне)
Не ходила бы ты больше за мной, обезьянка!
Глядишь, ненароком наведу на минное поле.
(Очередной мне тогда грешок на душу.
Впрочем, о чём это я опять...)
* * *
Было по мне, Ладак:
Лиц и камней наждак,
Гуд медно-нудных труб,
Этой планеты пуп,
Шорох, шорох пустых дорог,
Мантр бессмысленнейший слог.
Отворот бы какой ещё демонам!
Но тогда б ведь и не было темы нам.
* * *
От разросшейся жизни
Тут рифму одну
Чуть ещё отщипну.
Вот!
Ей даже не больно!
Должно быть, меня
Всепрощает жизня.
Но тогда кто-то (сам себя) должен спросить:
Так чего огород городить?
Звёзднодырчатое чтобы это всё сшить,
Где ж ты,
ранне-рассветная нить?
В самолёте: Дели — Киев
(банальные рифмы)
Памяти друга
Где кто-то наврал, будто жизнь — река,
Мы знали хоть это, гульнув по странам:
Там синяя жилка:
Была — Днепр — рука,
Гермесу протянутая Вотаном.
И в море всемыслей банальных, грустных,
Пустых и безвыходных, как колесо,
Я катился и плыл, —
Летел в мать его русских
Городов и селений и весей. И всё.
Не удивляйся ускорению дней,
Всё громче гудящих. Это трение тверди.
Это — прозрачная капля жизни твоей
Всё ближе к обычному океану смерти.
И страшно немножко. Хоть знаешь, что общей
Не минуешь…
Зато вспоминаешь ты:
Насквозь просматривается и водная толща,
Когда — с высоты.
Пустоты.
Вон — мосты.
|
