В большой политике

Вячеслав Кабанов

В большой политике

Ваня (в курточке из кожзаменителя) — Послушайте! И вы уже тогда все это знали? Каиса Иосифовна (в строгом деловом костюме) — Чтоб я так знала, как жила с кем хотела! Разговор в учреждении   …и я смею сказать, что кто не жил в пятьдесят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь. Лев Толстой

Где-то в середине марта тысяча девятьсот пятьдесят шестого года у нас на танковом заводе (в миру — Центральный экспериментальный № 1) в огромном актовом зале произошло ознакомление коммунистов, комсомольцев и беспартийного актива с докладом Хрущева на ХХ съезде КПСС о культе личности и всех его последствиях. Доклад читал нам вслух секретарь парткома.

Ну что тут говорить о впечатлениях!

Доклад был долгий, зал, повторю, велик, а мест все равно не хватило, и я стоял, не замечая времени, не чувствуя ни ног, ни прочего, а только весь преисполненный слуха. Вот только страшно не было. В пятьдесят третьем казалось, что сейчас рухнет мир, но три года прошли, и жизнь как-никак продолжалась... Нет, страха не было, но дома, вечером, я все не мог прийти в себя. Я понял все, я был со всем (почти со всем!) согласен, но все же, все же, все же...

Дяде Володе, казалось, было легче, потому что, я понял потом, он Сталина и раньше не очень-то любил... А я любил дядю Володю, и я ему сказал:

— Но все-таки войну он выиграл!

Я думал, что это неопровержимо, что дядя Володя сейчас поперхнется, но он даже не взволновался, спокойно возразил:

— А почему ты думаешь, что это он? Это мы победили.

Да что же он такое говорит! Тогда я выкрикнул:

— Но вы же шли в атаку за Родину, за Сталина!

Так я его добил. И вот на эти священные слова любимый мой дядя Володя кощунственно усмехнулся.

— Я что-то не припомню. Ты это где слыхал — в кино? В книжках? А знаешь, что кричат, когда идут в атаку? Там вообще нету слов, там просто крик, а если и слова, то — матом.

Я это вспомнил в шестьдесят третьем году, когда явился “Теркин на том свете”, и Твардовский повторил мне слова дяди Володи:

В год, когда я окончил школу, уже зимой, встретил одноклассника, теперь студента. Он спросил, где я учусь. Узнав, что у меня пока не вышло, что, мол, на будущий год, а пока что работаю, он спросил:

— Но работа, конечно, чистая?

Я задумался. Подумал. Решил и сказал:

— Да... Чистая как будто... Конечно, чистая! Ведь уголь я не руками беру, а лопатой... И потом. Когда уже чистишь топку и шлак выгребаешь — так он же раскаленный, на нем ни пылинки!

Одноклассник, помню, странно на меня посмотрел.

А дело было так. Когда в послешкольное лето я пролетел с институтом и, стало быть, пришлось подумать о работе хотя б до будущего лета, дядя Володя мой сказал:

— Иди к нам на завод. Не хочешь? У нас в котельной нужен кочегар. Я, между прочим, тоже с кочегаров начинал.

Мне это понравилось. Именно то, что дядя Володя начинал с кочегаров. И вот теперь я.

В декабре 1955 года я писал брату Ромке из Москвы в Краснодар:

...Ты беспокоился о моем одиночестве на работе в маленькой котельной, но теперь меня лишили одиночества, и я избежал опасности заделаться философом. Меня перевели в т.н. “большую котельную”. Прямо в полымя. Раньше на мне была одна топка, а теперь две, и каждая из них в три раза больше моей прежней. Там я умирал со скуки, а здесь в первый день думал, что просто умру. После смены я не стоял под душем, а сидел на цементном полу. На второй день я вообще не мог понять: умер я или жив. На третий я сказал дома дяде Володе, что, наверное, не выдержу. Он ответил почти равнодушно: “Привыкнешь”.

Это продолжение первого письма я так и не закончил, и оба письма не отправил. Так они у меня и остались, теперь уже ветхие.

Вообще дядя Володя меня иногда изумлял. Когда я начал в маленькой котельной, меня приветил и обучил старый кочегар, может быть, один из тех двоих, где сказал кочегар кочегару, — и вот, обучая теперь меня, он поведал:

— Я здесь, на этом месте, двадцать семь лет!

Это меня потрясло. Да как же и не потрястись человеку каких-то восемнадцати лет, считая от выхода из материнского лона, когда вот этот невообразимый кочегар — вот у этого котла, вот у этой вот топки работает аж целых двадцать семь... Так вот каков он, загадочный рабочий класс, сделанный из камня и стали!

Вечером я рассказал дяде Володе:

— Нет, ты подумай: двадцать семь лет на одном месте!

А дядя Володя, о, ужас:

— Ну и что? По своей лености да глупости!

Потом, уже в большой котельной, я узнал иного человека — бригадира слесарей, обслуживающих котельную. А может, он и не был бригадиром, но на него все смотрели снизу вверх.

Он был, конечно, высок, сухощав. И комбинезон его всегда отличался чистотой и как бы выглаженностью. Голова седая, лицо молодое, а глаза прямо лили на тебя ум и свет. И еще он был изобретатель. Или рационализатор. Время от времени он предлагал начальству что-нибудь устроить, как лучше. При этом приносил чертеж. Его коллеги-слесаря опасливо оглядывали безукоризненные линии на безукоризненной бумаге, не решаясь к ней даже притронуться, и только изумленно спрашивали:

— Ты что, и сам чертил?

А он спокойно отвечал:

— Конечно, сам.

Вообще он, этот слесарь, как будто бы явился из кино. И теперь-то я уже точно знал, как выглядит легендарный рабочий класс. А дальше вот что было.

Был канун политического праздника, слесаря курили на лавке позади котлов, и кто-то его спросил, пойдет ли он завтра на демонстрацию. И вот, представьте, мой герой ответил:

— Зачем? Посмотреть на эти сытые ряшки в бобровых шапках?

Я это видел и слышал, и чуть не заплакал. Нет, подумал я, действительно, пора вводить обязательное среднее образование... Если даже этот человек на поверку оказался таким темным!

И еще.

Герберт Уэллс, желая покончить с марксизмом, привел в своей “России во мгле” такую, к примеру, ситуацию.

Вот, дескать, заводской мастер купил билет на поезд и едет. А поезд ведет машинист. А мастер едет туда, где строительная фирма по заказу мастера строит дом для него... Вот тут и разберитесь, говорит Уэллс, кто здесь кто... Кто пролетарий, а кто буржуазия?

Остроумно замечено, хрен разберешь... Только великий фантаст не учел одного (да и не мог он учесть, это нам легко судить с высоты пролетевших эпох), а именно, он не учел того, что большевики никогда не шли за теорией, а подкладывали ее уже потом, постфактум, под себя: ибо материя первична.

Да какой же там, к черту, мастер завода в Советском Союзе мог строительной фирме (?!) заказать строительство собственного дома? Ни фирмы, ни мастера такого, ни даже (или тем более) инженера в природе не бывало. Ибо законы природы для нас были сделаны совершенно иными.

К апрелю пятьдесят шестого закончил я свой отопительный сезон и стал готовиться к поступлению в пединститут, где дорогой мой друг Юра Коваль заканчивал первый курс. А между тем отдельно от меня и людей, меня окружавших, происходили иные события, которые нас как будто вовсе не касались.

И случилась беда, о которой мы, конечно, думали, что это счастье: в родном Казахстане, на засеянных целинных и залежных землях стал созревать невообразимый урожай пшеницы. Это было похоже на волшебный горшок каши: сначала счастье, а он все варит и варит... Куда же все это девать?

Но тут явился Брежнев и чуть не спас всех. Он, будучи секретарем ЦК Казахстана, внес предложение в Большой ЦК “о выделении из Вооруженных Сил СССР для работы в народном (сельском) хозяйстве 75 000 автомашин, 150 000 шоферов и 300 000 солдат”.

Георгий Константинович взъярился.

Да как же отклонить, когда на дворе июнь и зреет пшеница, и взглядом ее не обшаришь, а там — ни рабсилы, ни даже рабтехники! Ну кто же думал, что она, проклятая, так уродится? Нет, грандиозные задачи, как водится, ставили. Но кто бы мог предположить, что безмозглая эта природа — сама — вдруг решит сумасшедшие наши задачи?! И что противно, ведь урожай, он ждать не будет. Это все — с одной стороны. А тут с другой...

Министр иностранных дел Израиля Голда Меир сказала вслух нашему в Израиле послу, а он секретно передал в Москву, что:

Ну, это ладно, ее проблемы. Но Голда, коварная, вон куда клонит...

Ага!

И наш посол в Египте строго секретно телеграфирует в Москву:

Так как же можно в этой ситуации ослабить нам боеготовность?! Никак нельзя.

И урожай сгубить нельзя.

И тут в моем воображении рождается такой, примерно, разговор Неких Членов Большого Бюро:

1-й. У нас, товарищи, два разных предложения: товарища Брежнева и товарища Жукова. Давайте решать.

2-й. Предложение товарища Брежнева, конечно, хорошее... Он за свой Казахстан вон как болеет! А боеготовность, она ведь для всей страны, и не только...

1-й. Думаете, Брежнев об своем Казахстане печется? Необязательно. Я вам скажу, есть лидеры, которые могут пойти на то, что не соответствует той идее, которую они вроде должны защищать... В истории немало таких примеров. У нас, например, были выходцы из буржуазной среды, а хорошо защищали дело рабочих... Вот Ленин, например, был дворянин, но он стойко защищал интересы другого класса. А есть люди, можем таких найти, вышли из рабочего класса, а стали выступать против него. Вот пример. У моего отца был товарищ, он был рабочий, они вместе долгие годы работали. А сын его, товарища отца, стал офицером и в результате выступил вместе с Корниловым. Его потом убили. Вот как бывает.

2-й. Так я и говорю: хорошее предложение!

1-й. А боеготовность? Нам без нее нельзя!

3-й. Придется отклонить. Нам надо поддержать арабов!

1-й. Конечно, мы с вами хотим поддержать арабов... А я вам приведу пример. У них ведь тоже есть арабы-рабочие, а есть капиталисты. Капиталист, он хочет заставить рабочего побольше работать и поменьше ему платить. А рабочие, они тоже арабы, они хотят поменьше работать и побольше получать. Я знаю, я сам рабочий... Теперь скажите, мы за каких арабов?

2-й. За прогрессивных!

1-й. Ну, правильно. Мы им поможем, а они потом скажут, что им Аллах помог... Я так скажу, нам надо империалистам дать под девятое ребро!

2-й. Вот это правильно.

4-й. Вот если бы это было, например, осенью, можно было бы старослужащих задержать, а новобранцев на целину отправить. Боеспособность бы не пострадала...

1-й. До осени мы ждать не можем.

3-й. Так что же получается? Весенний призыв прошел, они уже давно в частях. До осеннего долго... А давайте прямо сейчас новый набор сделаем!

1-й. Подарим, значит, Казахстану новеньких солдат? А знаете, не всякий подарок к добру. Они же урожай уберут, а потом что с ними делать? Вот я вам скажу. Ермак покорил Сибирь и отдал русскому царю. За это царь подарил ему хорошую кольчугу. Ермак, конечно, радовался. А потом что вышло? Он спал, спал да беду выспал: татары на него напали. Он в своей кольчуге кинулся в Иртыш и потонул. Подарок-то гирей на нем оказался! Пропал ни за грош!

3-й. А мы не будем объявлять призыв. И приказа министра не надо. Дадим закрытую директиву по линии Бюро. Пусть урожай уберут, а потом раскидаем по частям.

1-й. А что? Снявши голову, по волосам не плачут... А это что значит, товарищи? А это значит, что нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики!

И я получаю повестку: явиться в Куйбышевский райвоенкомат в Армянском переулке. Явился я, и тут мне предписали: прибыть назавтра к пяти часам утра для прохождения действительной службы — остриженным, имея ложку, кружку и пропитание на двое суток.

Переполоха дома не случилось, а вечером пришли друзья, и меня немного проводили. Закадычные мои одноклассники — Юра Коваль и Вовка Митрошин — пропели для меня старинную солдатскую песню, но, перебрав, как водится, дедов, отцев, маток и сестров, не захотели остановиться и пошли перебирать дальнейшую родню. Вовка все задавал произвольные вопросы, а Юрка, не теряя ритма, слагал рифмованный ответ. Закончили они так. Вовка, желая Юрку загнать, сверкнул очами и в предвкушении победы пропел:

И Юрка, не промедлив секунды, достойно отразил:

На рассвете поцеловал я маму, накинул рюкзачок и двинулся в Армянский переулок. А там уже был тарарам. Никто туда, подобно мне, не приходил, один и трезвый. Совсем иначе: подобно древним, все правильные новобранцы прощальный пир свой завершили поднятьем чаш навстречу первому лучу, упавшему в Москву с колесницы златокудрого Феба...

Они пришли с гитарами, баянами, с родней и ветеранами, надрывно наставляющими их “служить честно”, с рыдающими девчонками, обещающими непорочно ждать. И это все бурлило и кипело в тесном Армянском переулке. А я стоял один и озирался, как чужеродный элемент. И чужеродность тут же подтвердилась.

Из дверей военкомата выглянул военный человек и прокричал мою фамилию.

— Зайди к военкому! — сказал он мне.

Я зашел.

— Ты в институт хотел поступать? — сказал военком. — Мы тебя в резерве держали, а у нас комплект. Иди, поступай в институт!

Я вышел ошарашенный. И тут сообразил. Ведь нам велели рюкзаки забросить в крытый грузовик, и я, как все, забросил, но грузовик уже уехал... Как быть?

— Ехай на Пресню, на пересыльный пункт, там найдешь, — сказал мне старшина.

Господи, да что там было в этом рюкзаке? Хотя, конечно, ложка, кружка, хлеб, колбаса полукопченая, шмат сала, да майка, да трусы и, вроде, полотенце с мылом... Одним словом, имущество. И я поехал.

Когда окончился транспорт, и я остался один, мне открылось какое-то гнусное русское поле. Правда, слева, под двумя тополями, все же скрасившими этот пейзаж, расположилось некоторое одноэтажное строение, обнаружив на себе при ближайшем подходе человеческую надпись: МИЛИЦИЯ. Ну, слава Богу.

Я вошел, увидел знакомую форму лиц, меня берегущих, и спросил, где тут у них пересылка. На меня взглянули с интересом и дали направление: через поле, но только левей, а там увидишь, мол, железную дорогу и платформу на ней. Я пошел.

Открылись, действительно, рельсы, а после и странная какая-то, среди поля, ни к чему не прилегающая платформа, длинная, высокая, и вдоль нее стоял товарняк. Зато на платформе, еще издали, увидел я солдата в шинели и с винтовкой Мосина образца 1891 года, с которой был я знаком по школьному военному делу.

По всем этим признакам понял я, что нашел то, чего искал, вспорхнул на платформу и пошел к солдату с винтовкой, поскольку нигде никого больше не было. Солдат увидел меня и снял с плеча винтовку.

— Стой! — крикнул он. — Ты куда?

Я кратко объяснил. Он ничего не понял, огляделся зачем-то и с непонятной грубостью сказал:

— А ну, беги отсюда, а то щас по счету в вагон пойдешь!

Я оглянулся туда, куда он глянул. Там, в отдалении, слева от платформы, стояли, оказалось, два желтых длинных здания, и от них по направлению к платформе шла медленно какая-то процессия.

В центре замкнутого шествия размеренно передвигалась серая понурая толпа неспешных людей в кольце идущих в том же темпе, но очень бодро, солдат в бушлатах и не с винтовками Мосина, а уже с автоматами и с черными овчарками на поводках.

Ближе к платформе, но с другой, не видной мне раньше стороны, стояла кучка женщин. Когда приблизилось шествие, эти женщины стали что-то кричать и взмахивать руками. И серая толпа зашевелилась, и овчарки стали дергаться и лаять.

И тут я понял, что мне на этом голом месте уже никак нельзя стоять и это видеть. Не понял я, а как-то до меня дошло, что не на той я пересылке.

Когда же я вернулся в свою привычную Москву, я, знаете, вдруг испытал невероятнейшее впечатленье. Подумайте, я вот стою у Курского вокзала, мне семь минут до дома и... Нет, вы, правда, не поймете. Вот я стою, я возле дома, но я — нигде. Меня никто нигде не ждет. Я удивительно, невероятно — такой, как не бывает, — свободный человек! Поймите, я простился со всеми на три года. От меня можно ждать только писем, и то — неизвестно когда и неясно откуда.

Я птица, орел, могу лететь от гор и мимо башен на чахлый пень... Зачем? — вы спросите меня... Но даже некому спросить.

Да успокойтесь, я ничего безумного не сделал, но ощущение запомнил. И так живу — с желанием ощущенье это снова испытать.

Я просто подал документы для поступления в институт, присовокупив фотокарточку с едва отросшим ежиком.

Выпили — оказалось мало. Так бывает в России. В дверь позвонили, я открыл, и мне вручили бумажку. То был приятный, благородный короткий вызов в Армянский переулок для прохождения дальнейшей службы в рядах Вооруженных сил.

Потом я вспоминал об этом и думал, что вполне мог уклониться. Ведь мне же военком сказал, иди, мол, в институт... Не знаю, наверно, ощущал предназначение судьбы. Ну, уклонись я тогда, — вся жизнь сложилась бы иначе, и значит, это был и жил бы уже не я?..

10 июля 1956 года в пять часов утра я снова был в Армянском переулке, и все повторилось, только на Пресню ехал я теперь не один, а со всеми и в грузовике. И пересылка была уже не тюремная, а военная — для новобранцев. Она располагалась от той немного в стороне.

Мы оказались за высоким забором, в большом дворе и уселись на травку. Сидели долго. Кто-то, вспомнив, что пил всю ночь, попробовал буянить. Старшины его взяли и по специально устроенному желобу спустили вниз, в подвал, где была по колено вода. А нас, небуйных, повели в другой помывочный пункт, и на выходе из него, в голом виде, как заново родившиеся, мы получили кальсоны, нательные рубахи, портянки, гимнастерки и прочее. Еще нам дали котелки, покрытые толстым слоем смазки, и алюминиевые ложки. Потом опять сидели на траве. И вот сказали, чтоб для обеда приготовить котелки. Во дворе торчал водопроводный кран, к нему все кинулись, толкаясь, но это было бесполезно, потому что холодная вода легко каталась по поверхности тавота, нимало его не тревожа. Тут кто-то, практически умный, стал рвать траву, и через десять минут весь двор сделался голым, а котелки мы посчитали пригодными для пищи.

И вот мы на платформе, и духовой оркестр бьет прямо в голову, и ничего нельзя понять. Стоял такой же товарняк, и мы пошли в телячьи вагоны.

Я забрался на верхние нары, прижимая к себе новенький рюкзачок, в нем была всякая мелочь, хлеб и кусок вареного мяса. Я маме говорил, что не надо, что нас с первого дня поставят на довольствие, но все-таки в последний момент мама сунула мне хлеб и это мясо, вынутое из борща. А тут как раз нам объявили, что мы, конечно, на довольствии, но питанию во время следования в эшелоне положено быть двухразовым. Ай, мама!

Рядом со мной лежал спокойный тоненький мальчик. Оказалось, что зовут его Фридрих, но он не был немец. Он был Фридрих Николаевич Черемухин и жил совсем близко от меня, в Фурманном переулке. Он лежал на спине, под головой рюкзак, молчал и курил сигарету.

Кругом все галдели, рассуждая о будущей службе. Беспокоились, зачтется ли нам летняя служба или счет пойдет только с осени, от приказа... Говорили, что хорошо бы попасть в писаря... Но более всего отчего-то беспокоились о здоровье, хотя преобладала мысль, что в армии режим, а это хорошо, и мы поздоровеем. Склонялись к тому, что надо бросить курить.

Я еще не курил (курили Вовка с Юркой), и я спросил Фридриха, не захочет ли бросить и он.

Фридрих все так же молча лежал, чуть прикрыв умные глаза, но мне ответил. Говорил он тихо, размеренно и на собеседника не глядя.

— Видишь ли, нас насильно оторвали от привычной жизни. Лишили очень многого. Так зачем же я буду еще и сам лишать себя последнего удовольствия?

У Фридриха была колбаса и какие-то сухарики. Мы понемногу ели эту колбасу, а мясо берегли. На третий день оно протухло. Ничего на свете нам не было так жалко, как этого мяса, потому что утром нам вливали в крышку котелка какой-то водянистой жидкой каши, после которой нутро начинало грызть самое себя, и это длилось до самого вечера, когда крышку такой же кашкой наполняли совсем не до краев, и голод терзал, пока его не приканчивал сон. И это длилось восемь суток. А вот куда мы едем, мы этого не знали.

18 июля наш товарняк окончательно остановился, мы пересели в грузовики, и прозвучало слово “целина”, а неделю спустя президент Египта Гамаль Абдель Насер издал декрет о национализации Всеобщей компании морского Суэцкого канала. Ни мы о Насере, ни он про нас ничего, конечно, не знали.

Мы ставили палатки посреди степи, набивали соломой матрасы и сколачивали из Бог знает чего невысокие нары, а рано утром проснулись уже солдатами.

Командир нашего взвода сержант Витя Груздев сорвал полог палатки и выстрелил в нас, спящих, ужасным этим словом:

— Подъ-ем!!!

Я мгновенно включил сознание. Оно мне сказало, что главное — портянки, суметь бы их намотать. Я их схватил, свесивши ноги, стал мотать, и у меня, представьте, сразу получилось! Скорее натянул я сапоги и взялся за брюки... Но тут остановился и тупо глядел на эти странные штаны, у которых в районе бедра и таза необязательная ширь, а вот ниже колена — облегающая узость, сквозь которую немыслимо было продеть сапоги даже меньшего, чем надлежит тебе, размера. Я пробовал найти какой-то выход. Но выхода не было. Я начал стягивать сапоги, что оказалось непросто, зато портянки размотались сами по себе...

А потом Витя Груздев, наш незабвенный сержант, для окончательного пробуждения ото сна устроил нам пробежку — до горизонта и затем обратно.

С Фридрихом мы так и сдружились, хотя и были слишком разные по натуре и опытам жизни. Я имел гражданскую специальность — кочегар, а Фридрих был радиотехник и джазист-ударник. Но кое-что нас сближало. Нам нравилось вместе ходить “в кукурузу”, но мы никогда не садились рядом — всегда скрытно друг от друга, сохраняя при этом возможность для неспешной беседы, как будто по телефону.

Еще мы оба были запасливые в смысле еды. Всегда старались сэкономить сколько-нибудь черного хлеба (белого в природе не было), а потом тоненько нарезали, присаливали и сушили. Мешочек с сухариками у нас никогда не пустел.

Еще был Фридрих удивительно рационален. Нам выдавали на завтрак к чаю два кусочка сахару, а к ужину — полтора. А как же дать полтора? Вот и давали — три кусочка на двоих. Один тебе, один мне, а третий раскусывался пополам. Так вот ведь — Фридрих сразу и навек, со всем благородством и со всей деликатностью, уступил мне право откусывать, а для него оставлять что останется.

Мне было неловко пользоваться благородством товарища, но так повелось, так и велось... Пока я не догадался, что Фридрих просто выбрал для себя рациональный способ.

Ну, во-первых, он знал, с кем имеет дело, и знал, что уж я никак не откушу больше половины, скорее — меньше. Но это не все.

Когда ты откусываешь половину куска, твоя половина остается во рту, сразу крошится и быстро тает, что — нерационально. А Фридрих получал сухую половинку, которую можно лизать, отщипывать зубами по кристаллику или оставить на потом... Да мало ли еще разных способов можно придумать для извлечения из этой половинки немыслимых и долгих наслаждений!

Ах, милый Фридрих, я так тебя любил! Когда окончилась целина, и нас пригнали в Эстонию, и было неясно, кого и куда раскидают, мы говорили с тобой:

— Хоть к черту на рога, но только вместе!

Но вместе не пришлось.

Когда же я совсем вернулся, я сразу позвонил тебе по телефону. Ты сказал:

— Это ты? Я бросаю все свои дела и через пять минут буду на углу Садовой.

Я помнил, что он джазист, любитель ресторанов, я выгреб все свои деньги, предвкушая, как мы посидим и все повспоминаем... Мы походили по Садовой туда-сюда, потом он на углу Фурманного остановился, сказал “звони”, и больше я его не видел. И я все думаю: так что же это было?..

Я работал в бригаде асфальтировщиков. Нам надлежало к началу уборки заасфальтировать пол в громаднейшем зернохранилище, куда могла бы поместиться миллионная доля того урожая. Из цельных бревен мы разжигали костры под железными котлами и варили в них битум. Потом дымящийся асфальт возили в тачках, высыпали на земляной пол, раскидывали, ровняли и укатывали ручными катками.

С нами был хохол Савицкий. У него была голова формы немецкой каски и совершенно глупые глаза. Он брал на плечо бревно, которое мы не могли поднять втроем. Он сыграл со мной рядовую солдатскую шутку.

Я стоял и отливал в траву, а он подошел сзади, снял с меня шапку и подставил как ковш. Мне было обиднее всего, что невозможно эту шапку выбросить — мне никто не дал бы другую, и я знал, что все равно я эту шапку надену на свою голову, хоть это невозможно, но я все равно ее надену...

Я дал ему по морде.

Он обалдел. Не потому, что его бьет этот тоненький мальчик, а от полного изумления: почему от обычной шутки взбесился человек?

А я ведь тогда никого не боялся.

Но вот пошел хлеб, и зерно было везде: на земле, в сапогах, за воротом, на простынях и в уже отросших волосах. А вот когда уборка кончилась и началось безделье... Ночами был мороз, мы решили, что надо рыть землянки, но нам сказали, что не надо: не сегодня-завтра мы съедем. Долго ждали и мерзли. Мы с Фридрихом сшили наши простыни и одеяла: так было теплей. А у входа в палатку нарастала желтая отполированная горка от наших теплых излияний.

И как-то вдруг, совершенно нежданно, среди дня заглянул к нам каптенармус, начальнический прихвостень, и передал приказ: рыть землянки! Мы выскочили на свет и огляделись. Первый взвод, куда каптенармус заглянул на полминуты раньше, уже валил столбы волейбольной площадки. Мы кинулись туда, где встали на зимовку зерноуборочные комбайны, и отодрали с них что можно было отодрать.

Землянка делалась так.

Позади палатки выкапывался такого же размера, как палатка, котлован с отвесными краями, а в середине еще углублялся проход, чтобы слева и справа могли разместиться спальные места, затем перекрывался потолок и землей засыпался, но с отдушиной.

Вообще жить в земле чрезвычайно удобно. Можно легко не сооружать, а только оставлять любую мебель: кровать, стол, тумбочку, табуретку... А еще в стене над головой каждый соорудил себе нишку по собственному вкусу для хранения личных вещей. Потом наворовали в совхозе пустых мешков и обложили стены. Палатка тоже оставалась, теперь превратившись в веранду, из нее вниз, в землянку, вели земляные ступени.

Потом нам привезли буржуйки и керосиновые лампы. Начались серьезные морозы, а мы валялись в одних кальсонах, разомлевши от жары и безделья.

Поначалу безделье пошло нам на пользу. Мама моя, помимо писем, слала посылки и, главное, книги. Я получил девятый номер “Юности” и начал вслух, для всей своей землянки, читать “Хронику времен Виктора Подгурского”. Мы были разные, но все равно там все было про нас. А когда я прочитал, как она послала его к черту, а он потом ей написал про то, как он был у черта и что ему черт сказал, — тут даже самый отдаленный от судьбы героя человек, Миша Дудин, слесарь и на уборке помощник комбайнера, сказал:

— Нет! какой он, в рот, все же остроумный!

А после мама прислала мне Майн Рида, и мы читали “Квартеронку”... Читали вслух по очереди трое суток кряду, без отдыха и сна. Иные засыпали, но очень ненадолго, потому что вместо ничего не значащего сна шла удивительная и нами неизведанная жизнь. Ее пропускать можно было лишь только чуть-чуть, но не больше... Ну, минут двадцать сна, и снова — там, в каких-то не очень ясных, но жутко завлекательных пампасах или прериях. Из-под своей земли мы уходили в неведомые страны, и это было посильнее, чем у Гладилина, писавшего всего лишь про нашу собственную жизнь, которую мы легко могли бы прожить так, как в его сочинениях, не читая его сочинений.

Потом настало разложение. Ну сколько же можно ничего не делать? Начальство наше, по слухам, гуляло где-то на центральной усадьбе, а мы, “будучи оторванными от боевой и политической подготовки”, мы просто изнывали. Один раз случилось нам какому-то хмырю продать два мешка пшеницы и выручить за это два поллитра, но все-таки система не сложилась. Мы начали варить чифирь. В алюминиевой кружке заваривалась пачка чаю, раскуривалась толстая махорочная самокрутка, и все это шло по кругу: глоток из кружки, глубокая затяжка и — передай товарищу. Я, помнится, нимало радости не ощутил, испытывая только тошноту.

Уже октябрь был на исходе.

А мы же ничего не знали. Мы пели песни. К нам кто-то такую занес:

Прощание с девушкой — вот что было понятно.

Спустя два месяца, под Новый год, к нам в восемьдесят первый танковый полк, расположившийся в городе Тапа Эстонской ССР, прибыл для прохождения дальнейшей службы капитан Бессонов, и в штабе, куда сошлись все старшие офицеры полка, за закрытою дверью он рассказывал, как все это было, как от румынской границы шли на Будапешт, мотали на гусеницы километры, насилуя двигатели, а после, после... Но я подробностей уже не смог услышать.

Их всех, участников славного этого похода, потом раскидали от греха по разным частям, а срочников отправили по домам.

К нам в полк, по дороге в Россию, на довольствие встала небольшая группа под командой красавца-сержанта Юры. Он вернулся из Венгрии, разрубленный надвое. Он был командиром танка, а брат его, близнец, был у него механик-водитель...

Мы с Юрой пили водку, он плакал, вспоминая погибшего брата, а я проклинал венгерских повстанцев и всю дурную эту заваруху, где гибли наши ребята.

А вот зачем мы покинули хату и пошли воевать, чтобы... что? Чего кому отдать-то?! На маленький шажок к этой мысли ушел десяток лет.

Но все это было потом. А пока что мы пели песни в нашей теплой землянке.

Мы же пели:

Эту песню пропел зашедший к нам на огонек приблатненный пацан из первого взвода. Я думал тогда, что это очень смешная песня, и надо было жизнь прожить, чтобы понять, что ничего смешного здесь нет и что это — шедевр.

...По имеющимся у египетской стороны разведданным, американцы и англичане считают, что после венгерских событий наступил удобный момент для активного, в том числе и вооруженного вмешательства западных держав на Ближнем Востоке. США и Англия полагают, что в данных условиях СССР не решится выступить с активной поддержкой арабов, так как у Советского правительства сейчас много хлопот в Восточной Европе...

И еще одну песню вынес я из той нашей жаркой землянки. Песня эта была хороша сама по себе и еще удивительна тем, что с тех самых пор я нигде и никогда ни от кого ни разу ее не слыхал.

Она поется размеренно-речитативно:

И это не шедевр, вы скажете? А как вам нравится, что герой этой песни — в Крыму — родную Украину позабыл?! Ой, даже говорить об этом неохота. Чего же ты, Никита, натворил...

И еще. В Зимнем, конечно, не кадет убивали, а юнкеров, хотя, в сущности, разница и небольшая: юнкера — это воспитанники высших военных училищ, а кадеты воспитывались тоже в военных училищах (корпусах), но — средних. Кадетских корпусов числом было много больше, оттого кадетов и знали шире. Была даже дразнилка: “Кадет — на палочку надет!” А это уже свидетельство определенной популярности. После манифеста 1905 года, давшего свободу, возникли политические партии, в их числе — конституционные демократы, сокращенно — кадеты. Так что к семнадцатому году понятие кадет в народе вовсе смешалось: кадет и белый (белогвардеец) сделались равнозначны. И в общем-то, по сути, народ был прав. Только ни кадет, ни юнкеров “Аврора” не убивала, единственный выстрел ее, как потом выяснилось, был холостой.

С целины нас вывезли в начале ноября. На грузовиках тронулись к железной дороге, и нашим прощальным взорам открылся предсмертный пейзаж: громадные и бесконечно уходящие за горизонт бурты пшеницы, принакрытые снегом. А после нас там никого уже не оставалось.

Теперь мы ехали с комфортом. Мы даже не поверили глазам. Нам подали состав из новеньких, только что заведенных тогда цельнометаллических вагонов. Там над нижними полками сияли узкие продолговатые зеркала, а для взбирания наверх имелись аккуратные, в размер ноги, ступенечки. Никто из нас не вспомнил даже, что в поездах бывают одеяла и матрасы — так было хорошо. К тому же мы получили деньги — солдатское довольствие — по тридцать рублей за два последних месяца плюс семь махорочных.

Пять месяцев мы жили на биваках, последний месяц при морозе, и вот — тепло, светло и сухо, над головою крыша, а за окном мелькают перелески. Мысль потекла игриво. И сразу вспомнилось, что через день седьмое ноября. На какой-то станции два орла слетали с вещмешками в магазин. В других взводах учуяли и тоже полетели. Учуяли и из других вагонов. Потом учуяло начальство.

...Сабри (Али Сабри — начальник кабинета при Насере), говоря о дальнейших перспективах, усиленно развивал тезис о возможности быстро отремонтировать взлетные полосы аэродромов для принятия наших самолетов с добровольцами.

В купе, считая боковые полки, кроме нас с Фридрихом расположились Юра Панкратов, Мишка Дудин, Толя-краснодеревщик и Витя Березкин — народ солидный, хорошо известный.

К нам подсели — наш командир взвода сержант Виктор Груздев и замполит колонны старший лейтенант Воскресенский. Поговорили дружески и попросили водку сдать. Мы поклялись, что нету.

На полустанке поезд встал, и пронеслась команда:

— Эше-ло-о-о-он… строиться!

Мы выстроились в две шеренги лицом к составу.

Начальник эшелона, наш славный капитан Мешковский, прохаживаясь взад-вперед, повел издалека, сначала вообще о дисциплине, потом о дисциплине во время следования к месту назначения... А на подножках заметна стала суета. Сержанты так и сновали: в вагон и из вагона. Наконец начальник эшелона принял знак и перешел к серьезному предмету. Предметы тут же вынесли и начали публично разбивать об рельсы.

На землю сыпались стеклянные осколки, звенел чугун, летели брызги aqua vit’ы, мешаясь с горькими слезами бьющих и смотрящих…

Когда мы вернулись в вагон, сразу подняли нижние полки. Наше купе было первым от входа, и в багажных отделениях под полками вместо багажа насыпан был уголь. Уголь был весь изрыт. Но наша водка хранилась не там.

Поэтому через некоторое время к нам снова явились.

— Отдайте по-хорошему!

— Так мы ж вам говорили, — нету!

— А этого не может быть: у вас — и нету. Ведь все равно найдем!

А праздник тем временем наступил. Только праздновать было нельзя. Мы сидели, приклеившись к полкам, с невинными мордами и в глубокой тоске. Ждали ночи.

Но поздним уже вечером они нашли. Нашли как-то странно. Явились вдруг снова и безо всяких разговоров прямо прошагали к заветному месту. И — все.

Когда мы уже подъезжали к Таллину, старший лейтенант Воскресенский подсел к нам и сказал на прощанье:

— Ладно, скажу, как нашли... Вы еще молодые, вам служить и служить... Надо знать. Запомните: в каждом полку, в каждой роте, во взводе есть всегда человек, от которого все узнается.

— Кто?! — возопили мы.

— А вот этого не скажу. Может быть потом, в Таллине, на прощанье.

Но и в Таллине он не сказал.

А тогда, ближе к ночи, Миша Дудин склонился ко мне и шепнул, и я вышел в тамбур. Наша водка — двадцать бутылок — была надежно упрятана между железных стенок отопительного котла. Изымать их оттуда было неловко, и в самом низу, на почти недоступном дне две бутылки остались.

Нам, самым избранным, досталось по семьдесят граммов. И все же на душе чуть-чуть полегчало.

А наутро, с облегченной душой, прямо здесь, в эшелоне, записался я добровольцем в Египет. Ведь это был ноябрь пятьдесят шестого. Империалисты не захотели отдать Египту родной его Суэцкий канал. И мы не остались равнодушны. Впрочем, я не очень-то разобрался, что там такое, но если зовут добровольцев, как я могу не пойти?

А год спустя военный министр Египта генерал Абдель Хаким Амер на встрече в Москве с Хрущевым, Булганиным, Микояном и Малиновским скажет, что “в 1956 году, когда большое количество добровольцев в вашей стране изъявило желание оказать Египту помощь, мы не были готовы использовать ее”.

Ай, ай! Как интересно все могло бы обернуться.