Война – последнее дело

Я родилась в 1951 году, но если б не Великая Отечественная, я бы и вовсе не родилась. В заслугу войне это обстоятельство не ставлю. Не родилась бы — так я бы об этом и не узнала.

Отец мой, а тогда стриженный наголо мальчишка, к лету 1941 года закончил восьмой класс. Он 1925 года рождения. Родился и жил на Севере, в Сыктывкаре, тихом провинциальном городке. Мама — южанка, родом из сальских степей, из станицы Куберле. Она 1928 года рождения, к началу войны успела закончить шестой класс.

Уже в середине десятого класса, сразу после Нового 1943 года, отца взяли в армию. Он учился в Архангельском военном училище, но закончить его не привелось, в августе 1943 года семьсот курсантов отправили на передовую. Отец стал солдатом Степного фронта, одного из фронтов, участвующих в контрнаступлении наших войск на Курской дуге. Позднее его дивизия воевала в составе 2-го и 3-го Украинских фронтов.

Отца мамы, моего деда, забрали в ополчение. Куберле вскоре заняли немцы. Стали угонять молодежь в Германию. И мою маму, тогда четырнадцатилетнюю девочку, поезд увез в далекую чужую и враждебную страну. К эшелону пришел проводить сестру младший брат Толя. Мальчик пас гусей, уже стояла глубокая осень, а он был босой, весь окоченевший от холода…

В декабре 1942 года она попала на фабрику “Миле-Верке” в городе Билефельде, в земле Северный Рейн-Вестфалия. В годы войны там выпускали, кажется, велосипеды. Работа и жилье были в одном здании. Мне оттуда несколько лет назад прислали фотографии. Огромное, размером в целый квартал, четырехугольником построенное здание с внутренним двором. Внизу — фабрика, наверху жили рабочие из Советского Союза. Работали на фабрике и немцы, в годы войны большей частью женщины. Им не разрешалось разговаривать с русскими, но женщина, работавшая рядом с Тамарой, и без слов видела, что перед ней тоскующая по дому, перепуганная, заброшенная на чужбину девочка. Заметив, как досаждают ей вши, немка принесла из дому средство от них. В другой раз украдкой передала ей ношеные, но еще целые туфли.

Мама вспоминала:

— Я тогда так по Толе плакала! Как вспомню его синие ноги, когда он меня провожал! Выйду там, на фабрике, в коридор, сяду на корточки у стены. И плачу.

Отец освобождал от немцев Украину, сегодня уже почти совсем чужую страну, а его будущая жена стояла в это время у токарного станка в далеком немецком городе. Распорядились их судьбами великие политики, и, не спросив согласия, заставили работать на Великую Священную войну.

Курская дуга не дала отцу стать офицером. Все тяготы войны он испытал на себе, как миллионы советских солдат. Он вспоминал:

— Зимой сорок третьего года на Украине, где-то в декабре, по-моему, было холодно, морозы. Мы около пушек, и уже десяток дней не заходили ни разу в помещение. Спали в щелях. Постелешь под себя прошлогодние палки кукурузы, укроешься шинелью — и ты дома. Помню, была плохая погода, мессера не летали, затеяли мы костер. Дело в голой степи, ни кустика, ни деревца. Одни остатки кукурузы. На немцев нам уже наплевать — мерзнут хуже нас, запалили мы огонь хороший, греемся. А надо заметить, чешемся все безжалостно, вши заели. Вот и начали. Снимаю я гимнастерку, нижнюю рубашку. Встряхиваю ее над костром — во все стороны летят искры. Все равно как новогодняя иллюминация около елки. Это они, вши, летят вниз и горят. Даже красиво. И ничего. Пережили. Не то, как говорится, переживали. А это запомнилось.

Вот как утешали себя многотерпеливые советские солдатики: нам плохо, а немцам еще хуже.

Отец никогда не любил парадов ветеранов войны на 9 Мая. Вообще терпеть не мог парадности и официоза. Слишком далеко это было от той правды военной, которую он знал. И не верил никому, кто рассказывал с экрана телевизора о своих воинских подвигах:

— Наверняка в тылу ошивался, интендант хренов! А вот тот, который рядом с ним сидит и молчит, — тот воевал!

На фронте он стал коммунистом. Правящая партия выдернула из школы ученика и отправила умирать коммунистом. А этот недоучившийся школьник по молодости лет и по наивности был убежден — его не убьют, он доживет до 2000 года! Не дожил, но в войну был только ранен, повезло.

Он был вычислителем на батарее. Его пушки стреляли и убивали людей. Мой добрейший отец был убийцей. Не добровольным, но убийцей. Самому, лично, ему пришлось застрелить двоих. Их он помнил всю жизнь и не хвастался тем убийством. И не считал его геройством.

Как-то он вспомнил один военный эпизод:

Вот почему и победили: умели терпеть, как ни один другой народ. Сумели перенести массовое убийство людей, совершаемое на глазах, таскали на руках орудия, довольствовались малым, терпели вшей, холод, голод, грязь, распутицу. Еще, наверно, и радовались, что немцам по вековечно непролазным российским дорогам не пройти. Эту Победу действительно можно назвать Великой. Войну — нет! И победил фашистов мой отец, а не маршал Жуков, не дорогой товарищ Сталин. Но он делал то, что ненормально, убивал себе подобного, такого же солдата, посланного подлой властью умирать и убивать для нее и во имя ее. Разве может война быть Великой, священной, справедливой? Только чудовищной. И нет справедливых войн, есть лукавство политиков. Ведь это они смеют посылать людей на смерть. Не чту, не восхищаюсь ни одним прославленным полководцем. Они не мерзли, не голодали, не вшивели, не погибали вместе с теми, кого отправляли на смерть.

У мамы были свои воспоминания о войне:

Однажды она написала в эту газету объявление. Надеялась найти своего двоюродного брата Колю, которого увезли в Германию в одном эшелоне с Тамарой, но о судьбе его она ничего не знала. Объявление опубликовали! Можете представить себе, к примеру, чтобы у нас печатали объявления заключенных из сталинских лагерей?

Откликнулся на объявление не Коля, а его родной брат Митя, угодивший в Германию позже. Было ему тогда семнадцать лет, и весил он всего сорок килограммов. Попал он на тяжелые работы, на кирпичный завод. Тамара и Митя переписывались в фашистской Германии! Вот и приходится делать вывод: не было у немцев такого тотального наблюдения над населением, как у нас.

Билефельд в апреле 1945 года заняли американцы. Мама попала в какой-то распределительный лагерь. Там в нее влюбился голландский парень из крестьян. Рыжий, конопатый. Звал Тамару ехать с ним на его родину, но она отказалась, очень хотела домой. Я, когда узнала об этом, очень пожалела об этой упущенной ею возможности хорошо пожить на свете. А в родной стране она мало что нахлебалась из-за пребывания во время войны в Германии, так еще и судьба ей досталась тяжелая, как рюкзак с кирпичами. Двадцать восемь лет нянчилась со своей больной старшей дочерью от первого брака, все эти годы боялась ее смерти, но сама умерла первой.

Добиралась она до дома как настоящая авантюристка, на крышах вагонов, но таки добралась. Ее брату Мите повезло гораздо меньше. Так просто его не отпустили. Советские солдаты погрузили всех мужчин, принудительных рабочих, в теплушки, наглухо закрыли двери и отправили эшелон прямиком на далекую северную коми землю. Дядя Митя оказался в Трехозерке, лесном поселке под Сыктывкаром. Несколько лет он проработал там, жил в землянке. Позже власть “с человеческим лицом” разрешила неведомо в чем виновному, но помилованному парню жить в Сыктывкаре.

Бывшие принудительные рабочие оказались в своей стране людьми третьего сорта. Мама жила в страхе и боялась наказания неизвестно за что. Хотя… я знала характер мамы: прямой и несгибаемый, как деревянная палка. Так и не научилась за всю жизнь врать, что думала, то и говорила, а иногда бы можно было и промолчать. Не было в ней гибкости и, как спел бы Макаревич, не умела она прогибаться под изменчивый мир. Когда уже после войны ее допрашивали четыре особиста, четыре здоровенных мордастых мужика, на их вопрос — почему она, Васюкова, осталась в оккупации, а потом попала в Германию, она выпалила с закипающей обидой:

— Потому что вы! вы! вы! и вы! — тыкая в каждого по очереди пальцем, — драпали от немцев, а нас, женщин и детей, — бросили!

И ведь сошло ей это с рук! Стыдно стало особистам?

После войны она пошла работать на завод, как-никак немцы дали ей профессию токаря. Потом вышла замуж. Муж был сынком небольшого районного начальника, коммуниста, недовольного выбором сына. Сын признал свою ошибку и только собрался исправить ее, как Тамара опередила события: плюнула на ненадежный брак, на трусливого мужа и, беременная старшей дочкой, уехала к брату Мите в Сыктывкар. Вот здесь-то, когда весной 1950 года из армии вернулся мой отец (после войны он служил еще пять лет), и произошла встреча, результатом которой было рождение мое и моей младшей сестры. Был случай в их семейной жизни, когда отца, коммуниста, вызвали в горком партии и потребовали: или разведись с женой, у которой такое сомнительное прошлое, или партбилет на стол! И отец, не моргнув глазом, выложил билет. Фронтовику ли бояться? Но обошлось: видя его упрямство, начальство пошло на уступки: ладно, мол, сделаем вид, что этого разговора не было. Снизошли и оставили его в коммунистах. Можно, можно было иногда противостоять повальному ежедневному и ежечасному страху перед властью и остаться человеком.

Эти военных лет подростки, голодавшие несколько лет подряд — мой отец, моя мама, дядя Митя — так и не выросли, росточком не вышли. Отец был ростом 165 сантиметров, дядя Митя — тоже, мама — на десяток сантиметров пониже. Так и не выучились, вместо учебы у них была война, а потом нищета и разруха послевоенная.

Вот и получилось: я родилась потому, что после войны дядю Митю сослали в наши края, потому что маму из-за ее работы в Германии не захотела принять семья мужа, и она уехала к брату в Сыктывкар, где и встретилась позже с моим отцом. И потому еще, что отец выжил на войне, — далеко не каждому так потрясающе везло.

И я тысячу раз слышала фразу: лишь бы не было войны! Но война все норовит вынырнуть из небытия и сожрать новые жертвы.

Подросли мои дети. Осенью 1994 года забрали в армию младшего сына. Он попал служить в Сибирь. Но началась война в Чечне, и туда покатили эшелоны с солдатиками. Повезла Россия очередную партию молодежи — на битву с бородатыми, опытными, безжалостными воинами Дудаева. И каждую минуту я боялась, что в очередном эшелоне катит на войну мой сын.

Не 1941 год был на дворе — мы, мирные жители тыла, могли наблюдать эту дикую войну на своих экранах телевизоров. Я с ужасом смотрела новости на всех каналах, видела бомбежки Грозного, плачущих его жителей, оставшихся без крыши над головой, стариков и детей, самых уязвимых на любой войне, видела останки сгоревших на разбомбленных улицах бронетранспортеров, трупы солдатиков, — и боялась увидеть на экране своего сына. И я была бессильна вразумить власть, что так нельзя. Единственное, что я могла, — отправила ругательную телеграмму Ельцину, ведь гласность якобы, черт побери. Копию — в “Комсомольскую правду” с сопроводительным письмом. “Комсомолка” отреагировала, Кремль ответом не удостоил. В этом особенность нашей гласности: говори — не говори, власть и ухом не поведет. Трынди, народ, о чем хочешь! А в “Комсомолке” напечатали и телеграмму Ельцину и кое-что из письма, выковырнув оттуда для публикации не самые умные строчки о том, что хоть я и северянка, но способна на кровную месть, сказанные от отчаяния, не могла я ни чеченскую власть проучить, ни российскую. Зато теперь я знаю, как делается газета. На следующий после публикации день ко мне прибежал какой-то капитан, собрать сведения о дуре-террористке. Увидел — успокоился. В те дни надумала я такую мысль: а вдруг нашему государству и не нужно население, нужна территория? А людишки только под ногами путаются? Слишком их много развелось. Жилье им надо, детские сады надо, школы надо, работу подавай.

А в Сибири моего сына выдернули к начальству, поставили на ковер, а он — ни слухом, ни духом ни о телеграмме, ни о публикации. Но в Чечню после этого его не послали — на всякий случай. Полроты отправили, а его — нет. Сын не стал убийцей и не стал убитым.

И вот война августа 2008 года. Меня поразила легкость, с какой Россия 08.08.08 сунулась в войну. А нам, простым смертным, и без войн хватает всяческих катастроф, отморозков, террористов и маньяков, убийц и бандитов.

Я думаю, наша власть могла бы это устроить своим гражданам — мирную жизнь. Это, в конце концов, ее первая и главная обязанность. У государства есть тьма высокооплачиваемых дипломатов, деятелей органов безопасности. Почему они не работают?

Немцы, виновники и запевалы Второй мировой, зарубили себе на носу: надо воспитывать в людях ненависть к войне с младых ногтей. А у нас пока что — только восхищение героизмом убитых солдат. Я завидую размаху антивоенной деятельности в Германии. Петра Краза из секции “Принудительные работы в Билефельде” в 2003—2004 годах присылала мне целые отчеты о работе не к юбилейной дате, а о ежедневной борьбе с войной: “Город Билефельд знает теперь о судьбе Вашей мамы. 23 июля прошло мероприятие в Билефельде в театре… Две актрисы читали письма принудительных рабочих с Украины и России. Одно из писем было Ваше письмо о жизни Вашей мамы… На посетителей чтение произвело большое впечатление. У многих были слезы на глазах… Следующее чтение писем будет проведено уже в октябре в Николай-Церкви в Билефельде.

Я думаю, немцев теперь будет труднее заставить воевать. Жаль, у нас память короче. И все время хочется кого-нибудь проучить или научить жить. А я хочу одного: чтобы на долю моего внука войн не осталось, чтобы все они закончились, и последняя была — в августе 2008 года.