Мария Михайлова

Андрей Турков. «Что было на веку…»

Из Серебряного переулка — в век Серебряный

Литературоведы давно бьются над возможностью определить специфику и границы жанра мемуаров. Но каждый раз талантливые воспоминания ставят их в тупик, потому что невозможно предсказать, в каком направлении, по каким законам будет развиваться мысль человека, в каких закоулках памяти задержится, из каких “закромов” выудит бесценное свидетельство.

Вот такую книгу — прихотливую, временами даже “непричесанную” — имеем мы перед собой. И хорошо, что автор дал ей подзаголовок “Странички воспоминаний”, да еще в оглавлении к рубрикациям “Прошедшие рядом” и “За границей” проставил цифры. Это создает некий остов, каркас, вокруг которого закручивается многое другое, казалось бы, привходящее, связанное только косвенным образом, но по прочтении обнаруживающее свою абсолютную необходимость.

Особую ценность мемуарам Андрея Михайловича Туркова придает именно эта “разветвленность” мысли, цепляющиеся друг за друга ассоциации. В этой книге, как говорилось совсем по другому поводу в одной из рецензий самого автора, угадывается “простор, богатство, многозначность”. Эту особенность Андрей Михайлович охарактеризовал, описывая свою работу в архивах: нежданно-негаданно вдруг в твоих руках оказывается Ариаднина нить, выводящая к “незапланированному” открытию…

Такую многослойность повествования можно объяснить не только хорошей памятью, не только цепким взглядом, не только талантом, но и многоликостью автора. Критик, литературовед, публицист, искусствовед, путешественник, очеркист, поэт-лирик, журнальный и газетный работник, редактор... А как определить ту функцию, которую выполняли с разной степенью понимания и ответственности русские литераторы, отправлявшиеся за рубеж в составе многочисленных делегаций? А ведь она тоже составила значительную долю многоликой деятельности Туркова и оказывалась очень важной, если не относиться к ней формально. Кстати, она придала неожиданный поворот некоторым литературным фактам, о которых идет речь в книге. По крайней мере, видно, как этот советский официоз мог быть все же очеловечен, если к нему прикасались не функционеры и не чиновники. Поэтому и Болгария, и Румыния, и Венгрия, и имена литераторов этих стран — уже почти не упоминаемых в нашей печати — предстают у Туркова не в официальном свете отчетов о зарубежных поездках, а в личностном освещении, в тех связях, что зародились наперекор принятым установкам и регламенту.

Подтверждение основательности овладения каждой из перечисленных профессий мы находим едва ли не на каждой странице мемуаров. Остановлюсь лишь на некоторых. И начну с не самой приметной, о которой Андрей Михайлович не распространяется подробно (скорее всего, из скромности, т.к. не считает себя искусствоведом-профессионалом). Это его книги о художниках — И. Левитане и Б. Кустодиеве, которые свидетельствуют об особой приверженности к Серебряному веку русской культуры, едва ли не запрограммированному местом рождения автора — в Серебряном переулке Москвы! Наверное, немало из тех, кто пишет о литературе, читая эти книги, завистливо вздыхали, видя, с какой основательностью проникал автор в “творческую лабораторию” живописцев. А о том, как занимали его герои ум их создателя, сколько потребовали труда души, свидетельствует только горькое признание, что книга о Кустодиеве прошла почти незамеченной…

Такого бы никогда не мог допустить Турков-критик в свое время: ведь в течение почти десяти лет он вел еженедельную колонку в “Известиях”, отзываясь на произведения, которые отыскивал нередко в груде книжного балласта. Отдельно надо остановиться на северных страницах мемуаров. С любовью описаны путешествия с женой Ниной Сергеевной по Лешуконью, Мезени, посещение Семжи, Чучепалы. Мелькают названия маленьких поселков, небольших городков, поражают красотой и строгостью северные церкви. Но еще больше возникает мини-портретов встреченных там людей. Сейчас в учебниках по истории литературы главы о писателях принято называть “медальонами”. Но насколько это слово больше подходит к зарисовкам Туркова. И едва ли не каждую судьбу он соотносит с тем, что успела, смогла запечатлеть литература. Так, жизни и Ириньи Васильевны, и Фаины Николаевны Кузьминой, и Степаниды Егоровны, и др. — напоминают ему итог жизни тетки Дарьи из поэмы Твардовского. Портреты русских мужиков — Никифор Назарович Филиппов, Геннадий Александрович Еремин… Такого рода зарисовки возвеличивают очерковую литературу, которую Турков, как подлинную литературу факта, которого “не отменишь”, умеет высоко ценить. Поэтому так проникновенно пишет он о Ефиме Дороше и Валентине Овечкине, Виталии Маслове и Станиславе Панкратове.

В мемуарное повествование естественно входят стихотворные строки, чаще всего мало цитируемые, а подчас и просто не известные сегодняшнему читателю, но раскрывающие творчество даже признанных поэтов с новой стороны, приоткрывающие такие грани их дарования, о которых не помнят или которые не смогли оценить своевременно. Так возникают “неизвестный” поздний Ваншенкин, А. Кушнер, Елена Николаевская, забытая ныне Инна Гофф. Но надо при этом признать, что к самому себе поэт Турков безмерно строг: ограничился только двумя или тремя цитатами. И то “обрамил” их шуточным комментарием!

Еще больше таких полузнакомых или незнакомых имен в главке, посвященной учебе в Литинституте и однокашникам. Пусть в одной—двух фразах, но возникнут имена Генриэтты Миловидовой, Виктора Урина, прогремевшего сказочника Льва Устинова, Григория Хейфеца, Бориса Куняева, Жени Ротмана-Ильина, Георгия Ингала. Впервые услышанные, они вызовут у сегодняшнего читателя интерес. А может быть, и желание отыскать затерявшиеся книги и произведения. И вдруг, как знать, благодаря Туркову, — произнесенное еле слышно, рано замолкнувшее “слово отзовется”…

Хочется отметить и еще одну черту автора — деликатность. Это касается не только фактов личной биографии, которые, кстати, многое приоткрывают в совестливой натуре этого человека. В них не хочу углубляться, с тем чтобы не огрубить прекрасных страниц, посвященных, если воспользоваться словами Ю. Тынянова, “безымянной”, потаенной любви, озарившей большой отрезок жизни. Я имею в виду те случаи, когда критик оказывался рядом с великанами русской словесности и умел сохранять и достоинство, и дистанцию. Меня просто покорили строки, когда он едва ли не тайком пробирался через Верколу, чтобы — не дай бог! — не повстречаться с Ф. Абрамовым, который, по каким-то причинам убоявшись вторжения в свою жизнь, настойчиво отказывался от встречи. Может быть, этой деликатности мы обязаны, а скорее, стоит ее винить в том, что о каких-то моментах сказано все же скороговоркою. Есть места, к которым хочется вернуться, узнать больше.

Это касается внутренней жизни литературы, обычно скрытой не только от взгляда читателя, но остающейся недоступной и историкам литературы. Я имею в виду посещения идеологического отдела ЦК КПСС, проработки и окрики, которыми сопровождалось все сколько-нибудь нетрафаретное и значительное. И как замечательно, что канули в Лету эти некогда грозные фамилии: Воронков, Ильичев, Севрук, Тяжельников, Денисов, Зайцев — все эти замы министров и завотделами? Кто теперь скажет, кто они такие, какую роль играли? А тогда одного их слова было достаточно, чтобы был рассыпан набор, изъята из завтрашнего номера газеты статья. При этом очень важно, что в общем резкий и принципиальный Турков не жалует их каскадами нелицеприятных эпитетов, не мечет громы и молнии, а лишь обронит иногда слово. Но весьма выразительное… Кого-то назовет “старым лисом”, о ком-то скажет “стукач”… Во всяком случае, приспособленцам от литературы неуютно будет читать некоторые строки, восстанавливающие истину.

Здесь, конечно, следует подчеркнуть публицистический дар автора, который в конце книги находит очень верные слова для характеристики нашего времени, когда либералы и демократы, видя, как с водой позорного прошлого был выплеснут и ребенок, неожиданно обернулись консерваторами, с болью наблюдающими, как постепенно оказались изжитыми, ненужными гуманизм и демократические традиции русской культуры. Об этом вспоминает Турков, обращаясь к имени и наследию Игоря Дедкова. И замечательно, что в союзники своих публицистических инвектив он привлекает таких ныне немодных авторов, как Николай Добролюбов и лидер народников Н.К. Михайловский, цитатами из их произведений подкрепляя свои наблюдения и выводы. Ну и, конечно, часто возникает М. Салтыков-Щедрин, архисовременность которого не является для знающих его наследие тайной.

Особо надо сказать о том, сколько литературных имен воскресил Турков. По сути, им вместо мемуаров написана “другая” история литературы. Не та схематичная, указующая лишь на вершины литературного процесса, а все остальное делающая лишь фоном, а подлинная, живая.

Но если все же в литературоведении постепенно выковывается убеждение, что без “незамеченных” писателей представление о литературе оказывается неполным, то об “исчезнувших” из поля наблюдения критиках этого сказать нельзя. А у Туркова мы найдем благодарные слова и о театроведе А. Мацкине, оставившем замечательные книги о своих соратниках, о С. Львове, библиофиле и знатоке книги, блоковеде-собирателе Н. Ильине, культурологе Н. Анциферове, литературоведе С. Макашине.

Но перед нами еще и ненаписанная история советской журналистики. Не только в лице таких форпостов, как “Новый мир”, но и более скромного журнала “Знание — сила” (редактором которого на протяжении почти двадцати пяти лет была жена Туркова Нина Сергеевна Филиппова). И Турков отдает дань мужеству людей (Егора Яковлева, например) этого почти невидимого фронта, благодаря которым слово правды просачивалось сквозь материалы, которые просто невозможно было заподозрить в идеологической “диверсии”.

В книге “Что было на веку…” много ироничного сказано о юбилеях, о тех дифирамбах, которые неумеренно расточаются на них. Поэтому как бы неловко и напоминать, что книжка появилась тоже в связи с юбилейными днями автора. И, чтобы не подвергнуться его язвительному наскоку, скажу только одно: очень жаль, что в ней — всего 350 страниц.