Эльвина Мороз

Между городом и деревней

Об авторе | Эльвина Сергеевна Мороз — журналист и редактор, постоянный автор “Знамени”, последняя публикация — см. 2009, № 8.

У Галины Корниловой вышла книжка рассказов “Вот моя деревня…” (М.: ГОУ ВПО МГУЛ, 2009). И она подарила мне ее с такой надписью: “Дарю тебе эту книжку для сравнения двух деревень — моей и твоей”, то есть поглядим — чья лучше, чем отличается одна от другой? Точно вызов на дуэль. Принимаю, хотя книжки такой у меня нет.

Деревни-то наши в соседних, можно сказать, областях: ее — во Владимирской, моя — в Ярославской. Не подумайте, что мы владельцы этих двух деревень. Ясное дело — и я, и Корнилова в незапамятные времена (почти четверть века назад) приобрели по деревенскому дому, где и проводим регулярно лето. Сравнение же, конечно, напрашивается — об этом мы нередко толкуем. Сначала бросается в глаза некое сходство: книжка Корниловой озаглавлена строчкой из знаменитого стихотворения Ивана Захаровича Сурикова “Вот моя деревня, вот мой дом родной…”. А у нас, представьте, в райцентре у школы стоит бюст того самого Сурикова — в наших краях он родился и почитаем. У них течет речка Молокча, а у нас — Молокша, которая впадает в Юхоть, а уж та — в Волгу. У них на Молокче стояла плотина, которую взорвали в революцию боевые комиссары, чтобы на обнажившемся дне собрать крупную рыбу, — и у нас стояла когда-то плотина с движком, который подавал электричество. Что с движком стало, не знаю, но плотина догнивает — вот-вот уплывут последние бревнышки, вследствие чего река тоже обмелела, особенно в последние годы. А насчет истребления рыбы легчайшим способом, то и мы недалеко ушли: в нашей Молокше в огромном количестве водились раки, пока жители окрестных деревень варварски их не вывели — глушили электричеством и сдавали по рублю за штуку в ресторан “Юхоть”, что в том же райцентре, где стоит памятник поэту. На этом, пожалуй, внешнее сходство и кончается, если не считать причудливых названий окрестных деревень. У них — Нерехта, Тужа, Кутра, Мотра, Пынсуд, Юхарец, Шумарь, Жижегда — “дар исчезнувшего народа”, пишет Корнилова (финно-угорские названия); у нас попроще и попонятнее: Мошнино, Противье, Баскачи, Тяжино, Герцено… Что же до нашего Герцена, то в прежние времена оно называлось Егорьевским, и не совсем понятно, почему, переименовывая его в советские времена, кто-то вспомнил именно Герцена, во-первых, не имевшего прямого отношения к советской власти, а во-вторых, не имевшего никакого отношения к нашим местам…

Открывает книжку рассказ с мирным спокойным названием “Трава и листья”. Вместе с автором выглядываем в окно, перед нами — чудный зеленый пейзаж. “Зеленый — цвет надежды”, — цитирует Галина Корнилова свою любимую Ахматову. И мы вдыхаем аромат свежей листвы и травы и обводим взглядом холмы.

Заметим, что наша местность тоже холмистая. Горки и деревни на них будто перекликаются между собой — далеко слышен говор, лай собак, постукивание топора — ветер вольно гуляет между холмами. Просторно, таких просторов в Подмосковье не встретишь. Красоты добавляют валуны (север!), которые прямо растут из земли — вчера не было, а глядь — вылез! Так что насчет красоты пейзажей можно потягаться. Только деревня Корниловой лежит в лощине, хотя дом ее, последний в ряду, стоит на холме, так что самой деревни из-за деревьев ей почти не видать; а наше Токариново — прямо на горе, все как на ладони, а река — внизу, к ней спускаются огороды.

Корнилова любит и умеет писать пейзаж. И некоторые рассказы составляет один только пейзаж. Вообще же он присутствует во всех ее рассказах. Он имеет самостоятельное значение, но и умело настраивает читателя на определенный лад — в согласии с тем, что его ожидает дальше, или, напротив, в контрасте. Но, как правило, определить заранее, по самому пейзажу, это трудно, и мне нравится такая уловка автора. Вот и в этом первом рассказе настраиваешься на идиллию, а оказывается, что автор — “вовсе не счастливый Робинзон на прекрасном острове…”. Потому что деревня “имеет свою историю, вернее — историческую легенду, породившую и порождающую до сих пор многочисленные несчастья, неприятности, странности и даже признаки того, что принято называть вырождением”. Вот под этим знаком и рассматривает Галина Корнилова все, что происходит в деревне, поступки и судьбы ее жителей. А дело в том, что в оные времена царь Иван Грозный пожаловал в деревню с целью посетить монастырь, приписанный к Троицкой Сергиевой лавре Владимирской епархии, и замолить в нем свои грехи, но вынужден был остановиться перед полноводной рекой Молокчей, а жители деревни, чем-то обиженные на царя, дать ему лодки отказались. Бунтовщиков, понятное дело, наказали, а всю деревню “со всеми ее обитателями и всеми ее потомками в веках далеких” разгневанный царь проклял.

Над моей деревней не тяготеет никакой миф, а может, я просто о нем не знаю, потому что наша деревня, в отличие от корниловской, — совсем маленькая, всего восемь домов, старых, столетних, и… ни одного местного жителя, все переселенцы, то есть дачники. Хотя, может, в этом и состоит проклятие нашей деревни — аборигены исчезли все, как и не было? Была, была, конечно, тому причина… Правда, я еще застала двух старушек — бабу Веру и бабу Нюшу, которая прожила сто лет и два месяца. Но о них — потом. Дачники же, поселившиеся здесь, стали отчасти крестьянами и, может быть, начали новую историю этой деревни.

Но вернемся к книге.

Как же сказывается проклятие Ивана Грозного на жителях деревни сегодня? Один “в пьяном виде свалился вместе с трактором с моста, покалечил машину и сам убился до смерти”, другой, выпив лишку, ударил в живот ножом “тихого незлобивого человека”; соседа же “подстерегли на дороге неизвестные хулиганы, зверски его избили и вдобавок сожгли комбайн, на котором он работал”. Ну, и т.д., и т.п.

А разве в других местах не происходит подобное? Да хоть в самой Москве-столице — нет таких хулиганов, не случается поножовщина? А с мостов и машины, бывает, летят-прыгают — что в Яузу, что в Москву… Вот только что сообщили о таком случае по ТВ.

Легенда, прямо сказать, — первый класс, аж завидно. И очень уместна, хороша для зачина такой книжки, и отлично использована автором. Вообще Галина Корнилова любит накинуть на повествование этакий флер, добавить остраненности, фантазийности, от чего рассказ заиграет, задышит, заставит читателя заволноваться, задуматься или улыбнуться.

Люди же в рассказах Корниловой самые обыкновенные, только (в разной степени) согретые авторским отношением.

Анна Ивановна и Антонида Васильевна (рассказ так и называется) — типичные деревенские подружки-соперницы. Обе работяги — берутся за любую работу, ибо всю жизнь на себе тянут семью, обе щедры, но ревнивы друг к другу — кто щедрей? Никогда не жалуются и не причитают, но и способны из-за пустяка рассориться на всю жизнь. Да еще наслаждаться напраслиной, которую сами и возводят на вдруг ставшую бывшей подругу.

Ну точь-в-точь наши баба Вера и баба Нюша. Говорили, что одна у другой отбила мужа. Баба Вера, конечно. Эта история случилась давно, но в ее правдивость верится — и в последние свои годы баба Вера отличалась какой-то разудалой лихостью. До зимы ходила босиком, плела и ткала знаменитые половички (в каждом доме осталась ее работа) — был у нее ткацкий станок; варила самогон, и в любой час, хоть ночью, за ним толклись трактористы со всей округи. Частушечница была и матерщинница. Говорили, что прежде ходила плакальщицей на похороны, а также пела обрядовые песни на свадьбах.

Баба Нюша — совсем другая, прямо солженицынская Матрена: спокойная, тихая, с достоинством, чуткая. Без претензий. Как-то идет из магазина, а магазин — в Противье, километрах в шести от нас. Было это в конце 80-х, когда в магазинах — шаром покати, да и бабе Нюше уже за девяносто, но все сама делала — и за водой ходила, и огород копала, и в магазин — сын-пьяница только за грибами ходок. Так вот, спрашиваю: “Баб Нюш, что в магазине есть?” — “Ми-ла-я, да все есть! Хлеб купила, соль купила, макароны купила…”. Баба Вера умерла раньше, а бабы Нюшино столетье отмечали двумя деревнями — нашей и Баскачами, где жила ее дочь.

Надо отдать должное, характеры в рассказах Корниловой выразительные. Впрочем, такие типы отражены и в нашей классике. Взять хоть Зинаиду, “Леди Макбет Александровского уезда”, которая умело сажает в тюрьму своих мужей, получив от них то, что хотела. Характер тот же, лесковский, а жизнь — другая, сегодняшняя. Посадить неугодного сегодня — раз плюнуть, всего лишь подмазать представителя власти, и не так уж дорого! А на месте посаженного тотчас окажется другой, подоходнее — тот, к примеру, который лес англичанам продает. “Да откуда же здесь у нас англичане взялись? — спрашивает опешивший (наивный!) рассказчик. — А лес откуда?” — “Да вон же лес… Кругом стоит. Бери сколько хочешь! Кто его сейчас охраняет?” — отвечает новый претендент на руку Зинаиды.

Тут вернемся и к нашей деревне. Англичане — не англичане, а лес вырубается сплошняком. Раньше тоже рубили. На столбы для заборов, на дрова. Украдкой и беспардонно: вырубят-выпилят что нужно, остальное бросают — и сучья, и недостаточно толстые стволы, все, что не идет прямо в дело. Рубили, но боялись. Лесника. Штрафов. Теперь вырубают площадями, целыми рощами, увозят, снося все, что попадет по дороге. Раньше глянешь округ — леса и леса, а теперь — там проплешина, там проплешина… Кто вырубает? Для чего? Куда увозят? Почему оставляют засоренную покореженную землю — неизвестно. Концов не найти. А если и обнаружишь виновников, сделать с ними ничего невозможно. Без денег. А какие у деревенских деньги?

Так что пока счет у нас с Корниловой — 1:1.

Позволю себе рассказать о своей деревне еще один случай.

Как уже говорилось, деревня наша стоит на горке. Вокруг — поля, за ними — леса. Поля давно уж не засеваются. В 90-е еще кое-как засевались, даже лен голубел. С горючим было плохо, но и тогда трактористы умудрялись менять у нас, дачников, бензин на водку. Водка же была валютой, выдавалась по талонам, и мы весь год ее копили на лето, чтобы обменять на дрова да на любую работу — огород помочь вскопать, крышу поправить, те же дрова поколоть. Трактористы меняли на водку не только бензин, но и зерно тащили мешками — то, что следовало посеять. Кое-кто брал кур кормить, тогда некоторые дачники кур заводили — голодно было. Но вот уже много лет поля пустуют, зарастают бурьяном — колхоз развалился, коров извели — не нужны корма, колхозники кормятся своими огородами. И вот приезжаю этим летом — деревню нашу закопали. Буквально. Все вокруг — поля, проселочная дорога, тропа к речке — перепахано и заросло бурьяном выше человеческого роста. Случилось это еще позапрошлой осенью (прошлым летом я из-за болезни в деревне не была). Перепахали, но не проборонили, то есть земля вся изрыта глубоченными ямами, по которым не только не проехать, но и не пройти. Да еще заросла бурьяном. В случае пожара ни одна пожарная машина к деревне не подъедет, не говоря уж о “скорой помощи”... Оказалось, что землю у колхозников скупило за гроши некое ООО, хотело на ней что-то выращивать, да техника их нашу земельку не взяла, вот они ее и бросили. Обратились мы в районную администрацию, те говорят: судитесь! Сами понимаете, что это значит — дачникам судиться с ООО (да и суд — аж в Рыбинске!). Так что и в лес нам пробраться не стало возможности. Какие уж там англичане!

Но вернемся к книге. Смачно (другого слова не нахожу) рассказывает Корнилова о деревенской жизни. Очередь в продмаге в ожидании подвоза хлеба (“Обидчивый Васек”). Чего только здесь не услышишь, какую подноготную о соседях не узнаешь. Живописно полулежит на прилавке, с удовольствием слушая новости, продавщица Зинаида, пока хлеб не подвезли. Но вот хрипло заурчала за дверьми магазина тяжелая машина, и мигом встрепенулась Зинаида, волны прошлись по людской толпе — “Хлебушко приехал!”. “Ни с чем не сравнимое хлебное благоухание вмиг заполнило помещение магазина”, поплыл по деревянному желобу лоток с аккуратными хлебными кирпичиками… Это значит, и люди, и скотина будут сыты. И так — во веки веков.

И на этом благоуханном фоне разворачивается жуткая история: тщедушный сутулый парнишка Васек, не раз замеченный в мелких гадостях, соседку убил. И не таится, не скрывается: “Ну, и убил! Ну, и что? А потому убил, что обидела она меня сильно… Орала, в магазине, как бешеная какая, аж штукатурка с потолка сыпалась!”. И, верите? В этом месте Васек вдруг рассмеялся!”. Вот тут уж впрямь вспомнишь про проклятие Грозного. Васек и есть вырождение человеческого рода.

Конечно, все, что происходит в деревне Юхарец, увы, происходит повсеместно, перед нами — художественное воплощение общего в конкретном, выразительное, участливое воплощение.

Но, слава Богу, Галина Корнилова чувством меры не обделена, видит не только дурное в этой жизни и умеет показать по-своему.

Взять хоть рассказ “Над нами — облака и звезды”. Над деревней нависла томная мгла. В июне прошли проливные дожди, и если в городе это обернулось настоящим бедствием, то в деревне земля насквозь пропиталась дождем, и растительность так и поперла. А затем наступила жара, прямо тропический зной, который поверг всю деревню в сон. “Люди, коровы и быки, овцы и козы, собаки и кошки… разом смежили очи и надолго уснули”. Возле грядки спала Глафира, а в горнице — большая семья Личинкиных, на крыльце недостроенного дома посапывал плотник Василий, с веником в руках притулилась на лавке баба Маня, и т.д. В чисто гоголевской интонации описывается сморенная жарой деревня. Вспоминается начало “Сорочинской ярмарки”: “Как томительно-жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное… Все как будто умерло… вверху только в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю…”. А у Корниловой: “Он, этот день, уже двигался к своему концу, тени от заборов, колодцев и деревьев становились все длиннее… когда в небе над деревней послышался вдруг нежный, настойчивый, ни на что не похожий звук…”.

Он был настолько мелодичен и нежен, что люди думали, “что они еще спят и видят самый лучший свой сон”, и все были причастны “к этому счастливому парению” “вослед златокрылому”.

Господи, думаешь, неужто это ангел переборол царево проклятие и пролетел над деревней, пробудил ее наконец ото сна?! Неужто таким вот образом автор решил подправить миф? Но нет, не ангел! Вкус автору не изменяет. На самом деле… это летел самодельный дельтаплан. Бывший летчик Николай скучает на пенсии без полетов, собрал эту машину и полетел. И с того самого дня, замечает автор, люди, привыкшие постоянно смотреть вниз, “подняли головы и стали всматриваться в небо”… Вот ради этого-то и написан рассказ.

После каждого рассказа автор дает стихотворение, как бы завершая тему, — по-моему, хорошо придумано. Вот последняя строфа этого (“Полет над деревней и ее окрестностями”):

Пафос снят. Улыбка. А кроме того — передышка читателю, чересчур погрузившемуся в драматические события этой деревни.

Но, может быть, главным, стержнем книги является рассказ “Молния расколола небо”. Очень простой рассказ. Вот вкратце: “Посреди жаркого июльского дня молния внезапно расколола небо”, и начался ливень. Во время ливня в дом рассказчицы постучались двое, попросились переждать дождь. Открыла, пригласила войти, присесть за стол, выпить чаю. Догадливый зятек налил по рюмочке, закусили бутербродом с колбаской. Ливень кончился, поблагодарили и пошли, оставив за собой странноватый запашок. Потом кто-то вспомнил, что во Владимире из тюрьмы бежали… “Не факт, — сказал зять. — Сейчас с такими лицами половина России ходит…”. А хозяйка вышла в сад и… обомлела: вокруг все дышало новой жизнью. И внутри нее самой тоже что-то случилось. И она подумала: “А что, если внезапное появление этих странных, замкнутых и сумрачных людей тоже не было случайностью… Иными словами — не было ли это частью замысла Того, Кто никогда и ничего не совершает без цели…” Задумаемся и мы об этом…

Есть в книге рассказ “Живущие рядом” — о тех, кто любит, чувствует и сберегает природу. Кажется, настало время рассказать и о живущих рядом со мной.

Не буду вновь отвлекаться на красоты нашего края, отмечу только одно, определяющее — воля, просторы, не маячат перед глазами новорусские терема и замки, слава Богу, не добрались они сюда, жмутся поближе к городам. Куда ни глянь — поля, чаще одичавшие, леса, холмы да камни-валуны, будто специально сброшенные сверху сильной рукой для украшения этой земли и в помощь людям — здесь из них строят, кладут в фундаменты домов.

Что же касается тех, кто живет в нашем Токаринове, то об этом уже говорилось — одни только дачники. Хотя дачниками их назвать трудно, точнее — городские сезонные крестьяне. Новая особь, так сказать. И образовывалась она подбором, зернышко к зернышку. Первой купила в деревне дом Оксана, моя однокурсница по МГУ, родом из Ярославля, и стала насаживать в ней своих друзей и коллег. Так ведь бывает часто: художники кучкуются с художниками, писатели — с писателями, по интересам. А у нас получилось — по дружбе. Старая деревня в ту пору вымирала, я купила дом уже у последнего одинокого старика-старожила. Так у нас создалась коммуна (в самом хорошем смысле слова) из пяти домов, потом, постепенно к нам подключились и остальные три дома. А в “коммунистическом” духе воспитывали нас уже наши городские старики, наши две мамы — Галина Николаевна, мама Анны, и Оксанина — Тамара Григорьевна. Обеим было тогда под восемьдесят.

Тамару Григорьевну в тридцатые годы репрессировали, но ненадолго, она вернулась к педагогической работе и до конца дней верила в коммунистические идеалы. В шесть утра уже косила под твоим окном тебе в укор: вжик-вжик — вставай, пока роса, нечего добру пропадать! И вставали, и косили, сушили, ворошили, скирдовали сено, сдавали колхозу, чтоб с земли не гнал. Умерла в деревне, здесь же, на кладбище в Герцене, мы ее и похоронили. Все делали сами, сами ее обряжали, мужички наши сами вырыли могилу, сами устилали путь лапником. Это была наша первая потеря. Потом рядом легла и Оксана, ее дочь, скончавшаяся в одночасье — тоже в деревне.

А Галина Николаевна — бывшая детдомовка, и сама потом работала в детдоме, общественница, везде и во всем затейница и застрельщица. Гордилась тем, что в молодости в Рыбинске работала с Ю. Андроповым, и показывала нам групповую фотографию, где она стоит неподалеку от него. Галина Николавна до конца дней с вечера писала себе длинный список дел и строго его выполняла. Прожила девяносто два года и до последнего дня не покладала рук, приплясывая и попевая. Утром встречаешь: “Баб Галь, замечательно выглядите сегодня!”. А она смеется: “Юбка клеш, ботинки “Эра”, а сама-то — как холера”. Или: “Баб Галь, как дела?” — “Все в порядке, все в порядке — Ворошилов на лошадке!”

Профессии у нас у всех разные: врачи, педагоги, инженеры, пара журналистов, короче — средняя интеллигенция. Что меня больше всего тогда поражало в этих людях — это то, что можно, оказывается, жить не одним только днем, как мы все живем в городе (несмотря на всякие там пятилетние планы), а думать и заботиться о потомках, прошу прощения за пафосное слово. О том, чтобы оставить им крепкий, красивый и удобный дом — чтобы они его полюбили и привязались к нему; сад, чистую речку, незагаженный лес. Чтобы земля приносила радость, а не только достаток, хотя цель тогда перед нами была одна — выживание в тяжкие 80—90-е годы. (Кстати, я в ту пору, в 92-м, оказалась без работы.) Еды не было, денег — тоже. Но была земля-матушка.

Всем эта работа была внове. Работали в отпуска и в праздничные дни, какие-то дни перехватывали за свой счет. Один из семьи копал и сажал, другой приезжал полоть, а бывало, приедешь — и ничего не найдешь среди сорняков. Приспосабливались. Осваивали крестьянскую науку по книжкам. Делали все сами. Мой сосед Валентин, к примеру, врач-рентгенолог, разобрав купленный на дрова дом, построил самолично на крыше своего двора террасу метров семьдесят площадью и метра три-четыре в высоту. Строил долго, падал с крыши, ломал ногу — все было; но теперь на этой террасе собирается вся деревня — попить ли кофейку-пивка, полюбоваться сверху пейзажем, потанцевать или поиграть в бильярд. А когда справляли свадьбу дочери, гостей гуляло шестьдесят человек. Жена его Анна, педагог, приводила из Ярославля турпоходом своих учеников, тоже человек тридцать, и все поместились на этой террасе на ночь, даже палаток не ставили (кстати, почти все наши дачники, кроме меня, — бывшие туристы-альпинисты, Анна и сейчас ходит на байдарках). А мой сын, тогда студент третьего курса филфака, три лета пролежал под домом — один поднимал его и ремонтировал. Филолог-ремонтник!

Постепенно мы втянулись, полюбили землю, почувствовали ее благодарность за уход, за ласку. Работали тогда, надо сказать, люто, от зари до зари, но по-городскому к ночи собирались на “засидку” — потрепаться, выпить рюмочку, обменяться опытом. За опытом к нам потянулись деревенские. Они на своих огородах, кроме картошки да морковки с луком, ничего и не выращивали, а у Оксаны тридцать сортов помидоров красовалось на грядках. Кстати, пробовала она себя и в животноводстве. Сначала завела кроликов — плодились, как кролики, но и дохли; затем завела пару поросят — бегали за ней, как собачонки. Она на диван, и они — прыг за ней. Потом появились телята — за ними гонялась вся деревня, аж в лесу отлавливали. Нет, земля оказалась надежнее. Огурчики были у всех отменные. Короче, выжили дачники-крестьяне.

Теперь в деревне подрастает третье поколение — дети наших детей. И никто из них не бросит фантик на землю, и не сорвет в реке белую лилию, занесенную в Красную книгу, не запалит где не надо костер. Болеют за все живое. Ежей в каждом доме подкармливают. Иной раз — до смеха: каждый тащит с общей засидки остатки своему ежиному семейству. А моя молодая невестка однажды предложила манную кашу для ежа подогреть… Но и посерьезнее дела случались. Как-то ребята подняли тревогу — на крутом берегу реки, раскисшем после дождей, завязла по самые рога корова — пастух гнал через речку стадо. Уже в другой деревне отыскали пастуха, тот вернулся, поглядел, сказал: “Трактор надо. Колхозная, пусть подыхает”, — и ушел. Ребятня подняла на ноги две деревни (народу оставалось мало — конец воскресенья, уехали в город). К ночи вытащили корову. Отлежалась, сдоили прямо на землю молоко, погнали на ферму — спасибо не получили, зато радости было сколько — сдюжили, спасли!

Теперь — другие времена, теперь тянет не только на пользу, а и на красоту. Выросла сосновая аллея вдоль деревни, а мои соседи слева посадили целую сосновую рощу на месте развалившейся давно конюшни, и тотчас в ней завелись маслята. У меня выросла огромная елка, вокруг которой на Новый год происходят пляски, подрастают еще две. Анна выращивает не меньше сотни сортов цветов (не берусь перечислять названия), благо сажай где хочешь — заборов у нас нет. Старый пень стоит, а из него свисает настурция. Полянка — а на ней пламенеет роза или вылез какой-нибудь экзотический цветок… Горка каменная — на ней цветут мхи и колышется залетевший из леса колокольчик. Анна у нас теперь прямо ландшафтный дизайнер. За ней потянулись и другие — теперь цветы и всякая декоративная растительность у нас — главная страсть. Конечно, выращиваем и овощи. Мне на работу без своих соленых огурцов лучше не приходить.

Случаются и в нашей деревне чудеса, как у Корниловой. Например, у нас тут ничего не пропадает. Нет, настоящие воры и нас посещают — то поклонники старины и иконники пройдут по домам в несезон, то собиратели цветмета, то “спецы” по инструменту. Замки сбивают — как нечего делать. Но зато если кто из наших что потерял, то это обязательно к нему вернется. Потеряла соседка на клюквенном болотце плащ (повесила на какое-то деревце) — нашла на будущий год. У меня выскочила из уха и пропала на огороде крошечная золотая сережка, — следующей осенью перекапывала землю после картошки, гляжу — что-то блестит: моя сережка! До сих пор ношу. Одна соседка потеряла осенью нож на опушке леса, другая нашла его весной и вернула ей. И другие чудеса случаются. Кошка Ася задрала зайца и принесла хозяевам. Лисица уволокла прямо из-под носа Анны курицу (кстати, Анн в деревне — целых пять. Четыре — на нашей стороне, и одна — на другой). Светлана возвращалась с молоком из другой деревни. Только вошла в перелесок — медведь стоит, объедает малину. Она как драпанула кругаля… Мы забеспокоились — что-то слишком задерживается, уже смеркаться начало, пошли навстречу. Слышим с противоположного конца: “Я ту-ут!”. Летают и над нашей деревней, помимо сов, разные предметы и опускаются в неожиданном месте в неожиданное время, но это уже другая история…

Вот такая наша деревня. По-моему, есть в ней намек на будущее.

Книжку Галины Корниловой завершает рассказ “Прощание”. Лето кончается, мир потускнел, поблек, стал походить на заболевший организм. Промозглые сумерки накрывают деревню. Умолк опустевший дом и вызывает тревогу — что с ним случится за полугодовую разлуку? Охваченные грустью, покидают деревню ее дачники.

Я уезжаю из деревни с другим чувством: этот период жизни кончился, я сделала все, что могла: что-то вырастила и заготовила на зиму, что-то посадила (три березки перед домом), надышалась вольным чистым воздухом, пряным от трав и цветов, леса и реки, насытила свои глаза и душу красотой, наговорилась со своими деревенскими подружками (будем перезваниваться и зимой, а Бог даст, съедемся в деревню на Новый год); нажилась деревенской жизнью вдосталь. Впереди — другая жизнь, с другими заботами, совсем другая — московская. И хорошо!