Цирковой артист

Надо удержать момент незнанья,
мысль к себе не подпустить, —
так подвешен маятник, до созиданья
времени, и неподвижна нить.

Так бывает в солнечном соборе, —
входишь с площади, и там, в тиши,
есть секунда до страстей-историй,
вписанных любовно в витражи.

Но пока не шелохнутся нити
и ни жалости, ни скорби нет,
подбирают для тебя наитье,
чтобы из незнанья ты шагнул на свет.

Когда б они взглянули на меня
сейчас, я эту мысль не подпускаю,
но прорывается, гоня
себя к неведомому краю,
точней, к тому, где я на них смотрю
и ничего не вижу, но в усилье
непререкаемом к ним путь торю,
как если б там, между небесной синью
и синью моря, что совсем слились,
увидел нить, как если б ухватиться
хотел и заглянуть за край... Проснись.

Или усни совсем — и прояснится.
И слышу голоса, они идут
по набережной, с ними мальчик,
“в ничто на свете не влюблённый...
тёмно-зелёный...”
крон остывает изумруд,
ещё ни снов, ни мыслей мрачных,
и плещутся флажки на мачтах.

За того, кто болен неизлечимо
и кому так страшно в ночи сейчас,
помолись, прохожий, идущий мимо,
возле стен больничных остановясь.
Всё, к чему ты себя приладил,
разрастаясь то ввысь, то вширь,
знал и тот, который утратил
смысла праздноцветущий мир.
Там борьба не на жизнь, а на смерть,
вникни, — может быть, в кирпичи
вшепчешь силу, с которой гаснуть
легче будет измученному в ночи.

Средь юности моей соучениц
великолепная одна
мне вспомнилась, я упадаю ниц,
пою тебя, Головина!
Вот Оленька, вот ты стоишь
на чувств подростка острие,
и шея тонкая, и говоришь,
о, длинношеее в три “е”!

Грехи мои зачав, пусть не со мной
спя, Оленька, ты яркий яд
влила мне в ухо, в головной
мозг, где взъярённых мыслей сад
расцвёл, и в нём
забил фонтан, —
твой язычок во рту огнём
мелькал, а голос твой, — гортанн,

гортанн, и нежен, и поющ,
я слышу весь
колоратурный этот плющ, —
столь вьётся он во мне по днесь!
Головина, о, с кем бы ни спалось
тебе, боготворил любя,
сказать ли, что, задету вскользь
распадом, я встречал тебя

поздней, что ты спилась, что зуб
исчез, потом второй,
что ты однажды стала труп,
осенней лиственной порой,

на том углу упав,
где вся твоя была прекрасна стать,
включая тазобедренный сустав?..
Нет, правде нынче не бывать!

Ты на углу стоишь, манящ
твой взгляд, в губах
улыбка змейкой, серый плащ
тобой пропах,
в нём притаилися духи
и нежный похотливый пот,
о, все во мне зачатые грехи
поэт растроганный поёт!

О, “когито” блеснувший коготок,
вцепившийся в моё существованье,
застрявший в нём! Что значит слово “Бог”
как не Его дыханье?

Что может быть прекраснее, чем снег
и дерево в ветвящемся ознобе?
Жизнь жительствует, мёртвый человек
не одинок во гробе.

Не новая ль звезда вонзилась в синь,
как бы с земли взметённая шутиха?
Не гаснет Твой небесный свет. Аминь.

Неотвратимо. Тихо.

Ах, она вздыхает в своей клетке,
птица, выбравшая счастливый плен,
рифма её окликнула — и с шумной ветки
она слетела в комнату тихих стен.

Хозяин кормит её, поит, холит,
возлюбленный прилетает к окну,
она вздыхает: “Никто меня не неволит...”
И предаётся изменническому сну.

Обречённость — чудная её участь.
Ах, возлюбленному и невдомёк,
как она щебечет с хозяином, вся озвучась!
Эрос, эрос неволи, всесильный бог.

Раз в году, или даже два
мы сидим в гостях, или гости
к нам приходят, жена едва
их выносит, но терпит в злости.
Не двужильна. Душестоянье ей

тяжело даётся, я слышу,
как она арматурой всей
скрипит, держит крышу.
Если ж спор у меня зайдёт
с собеседником (я в подпитье
жарок и говорлив), а тот
обладает встречною прытью,
и меня пытается одолеть,
и меня уже распыляет,
тут жена всю грудную клеть
напрягает и громко лает.
Унижать меня ей одной
позволяется, а на прочих
лает остервенело, я ей родной,
из трущоб её чернорабочих.
Разбегается по четырём ветрам
люд застольный, двужильный,
и разносится лай по дворам,
настигающий, сильный.

Прилетела птица, сидит под окном,
перья вздыблены, смотрит вяло.
С человеческий рост. Я сказал потом:
“Кто сидит там?” Она сказала:
“Кто сидит?” Я сказал: “Сидит у окна
птица. Вздыблены серые перья”.
“С перепою привиделось?” — сказала она.
Я сказал: “Посмотри сама, моя пери”.
Моя пери к ноябрьскому в поте окну
подошла, увидела и сказала:
“Это птица орёл”. Я взглянул на жену —
в ней глаза были — два вокзала,
провожающих неизвестно зачем, куда
и кого, провожающих два — и точка.
“Может, это решка, а не орёл?” Ни да,
не услышал, ни нет. Ни одного гудочка.

Если нас выкручивать, как бельё,
капнет капля жалости, капля презренья,
капля любви, ты слышишь меня, аллё…
Но связи нет, как до сотворенья...

С кем говорил я?.. Разве я говорил?..
Вспомнил лицо её – и захлестнуло горе.
Кто и зачем нас так сотворил,
чтобы найти сегодня в разоре?

Нет, я вспомнил точней: по её лицу
пробежала светлая тень, и слеза омыла
глаз, но пресеклась на краю.
Почему не спросил я, что это было?..

Может быть, увидела красоту вещей,

абсолютную, без единой фальши,
и подумала, что мы уступаем ей
по всему периметру и гораздо дальше.

он стоит в окне смуглый бог
и раскатывает теста комок
скалкой быстрой до тоньшины
до песчаной белой его тишины
а потом он вертит в воздухе гибкий лист
цирковой артист
а потом он валяет его в муке
и висит раскатанный на большой руке
на руке большой мускулистой
вечер огненно-мглистый
вечер огненно-мглистый
я смотрю как он режет перец и помидор
как шинкует съедобный сор
натирает сыр смуглый бог красив
моцарелла мидии чернослив

как откроет он раскаленну печь
так во мне шевельнётся речь
я хочу увидеть как из печи
пицца выедет круглая и мелькнёт в ночи
полушарием карты мелькнёт почти
погоди погоди
не тяни не могу наглядеться я
там италия это греция
тянет мама за руку неумолчно
млечный огненноночный
млечный огненноночный
путь над площадью противень раскалён
по наклонной разгон
и всех запахов и цветов прилив
моцарелла мидии чернослив