Павел Лукьянов

Я — не немец, не поляк, а Иванушка-дурак

Об авторе | Павел Лукьянов окончил МГТУ им. Баумана, специалист в области низких температур (криогеника), кандидат технических наук. Учился также в Литературном институте. Один из организаторов литературной группы “Литературная служба 1977.ru”. Публиковался в журналах “Знамя”, “Арион” и “Новая Юность”. Снял два видеофильма по собственным сценариям — “Зима” и “Урод” (2003). Работал научным сотрудником в Европейском центре ядерных исследований (CERN, Женева). В настоящее время отвечает за криогенное обеспечение первого в Испании синхротрона (ускорителя электронов). Победитель международного конкурса поэтов русского зарубежья “Пушкин в Британии” (2008). Один из организаторов Русского Идеалистического Общества. Автор сборника стихов “Мальчик шел по тротуару, а потом его не стало” (М.: Б.С.Г.-Пресс, 2008).

Я — русский. Вот я иду по Москве, и все встречные люди имеют в себе идею о том, что я — русский человек. Они не формулируют это словами, но если меня подвести к любому москвичу и спросить: — Русский ли я? — то человек даже не поймет: почему его спрашивают о тривиальном? И эта молчаливая очевидность — как гарантийное обязательство техподдержки на весь срок моей эксплуатации на территории России.

Теперь — все иначе: я иду по Барселоне, по Европе, по миру. Я довольно давно живу вдали от привычных русских пейзажей и жизненных ситуаций. Но я упорно существую с той же самою мыслью о себе: о том, что я принадлежу русскому языку, русскому сердцу, русским глазам и волосам. Однако теперь никто из окружающих не имеет в себе идеи о том, что я — русский. Спроси парижанина: — Кто этот парень с третьего этажа? — скажет, что француз; спроси румына: — Кто это с горочки спустился? — скажет, что румын; немец — примет меня за немца. И это ежедневное замалчивание, непризнание твоей русскости неустанно разъедает тебя. Как китенок мечешься ты в стае пираний: у них — ничего личного к тебе, просто — природа, просто — постоянное время обеда. И ты, твое огромное тело становится неустанным блюдом для этой чужой природы, куда тебя занесло. Зубчики мелко стригут бока.

Поняв, что здесь, на чужбине, некому, кроме нас самих, доказывать, что мы — русские, мы, по традиции отцов, не сдаемся и идем в литературную атаку на барселонские театры и сцены: сама ситуация делает нас партизанами русской культуры. Иначе не спасешься: наши вечера русской поэзии, усиленные каталонскими переводами, наши поэтические семинары, наше неунывающее общение с Большой землей через русских поэтов и критиков — это есть защита родной территории языка от скукоживания, это проверка самого себя на русскость. Ты кто? Носитель русской культуры? Ну тогда неси! И ты начинаешь и разворачиваешь знамя Мандельштама и Хармса, Маяковского и Набокова, ты стоишь с флагом русской культуры под пальмами субтропиков, среди стрекота цикад, в каркающем шуме романской речи и вдруг видишь, что аборигены с интересом тянут свои шеи в твою сторону, и никто не сопротивляется тому, что ты жив и защищаешь свое. И как-то незаметно и уверенно русские встречи становятся привычной частью культурного пейзажа северного испанского Средиземноморья. И ты вдруг видишь, что русское общество в Барселоне крепнет, потому что прутики уже не одиноки и веник в руках отца — не преломить.

Язык — это такой огромный вредный старик, который упирается при переводе его через дорогу: с русской стороны на каталонский/испанский тротуар. Мария Игнатьева, решившая во что бы то ни стало перевести-таки русского дедушку современной русской поэзии на испанскую землю, изо всех сил подталкивает его в спину, а десяток испанцев в переводческом порыве тянут его изо всех сил на себя. Переведенный русский дедушка — будет уже не тот: изменится ритм его одышки, ускользнут родные и возникнут иные смысловые реалии, возможно, даже изменится пол героя, и дедушка станет бабушкой. Но все же это — единственный способ донести русское слово до испанской головы, это — наш единственный шанс услышать хоть кого-то, кроме себя.

Не умеют.

Не умеют.

А сейчас я расскажу вам о главном признаке русских людей. Вы будете смеяться, но это — опять язык. Точнее — его неискоренимая идиоматичность. Каким только языком мы, русские, не разговариваем: языком Грибоедова и Маяковского, Гайдая и Горбачева, языком попсы и Библии, словами Штирлица и ежика в тумане. Живя в России, порой и застонешь от ежедневных присказок: любви все возрасты, кто не работает — тот ест, пилите, Шура, счастливые — часов, любовная лодка и танки наши быстры. Владивосток говорит с Белгородом на одном языке благодаря не только общей школьной, но и общей жизненной программе. Какая-то неустанная живительная наивность позволяет русскому человеку радоваться удачно вогнанной в уста героя или политика фразе. Что же это за Новый год, да без елочки? Борис, ты не прав! Не сметь стрелять по Багдаду! Мы подпеваем одинаковые песни, и наши деды помнят те же пословицы, что и мы. Я подозреваю, что и в аду угрюмые русские мужики, жарясь на сковороде, смеются над анекдотом и ядрено посылают черта. Я подчеркиваю эту особенность русского сознания как яркую и отличительную. Ты не услышишь испанцев, стоящих у картины Дали со словами: — Налетай, торопись, покупай живопи?сь! — Никто, кроме русского, не откомментирует крик начальника фразой: — Он сказал: “Поехали!” — Он взмахнул рукой! — Русские же делают это в условиях вечной мерзлоты и Черноземья. Сибиряки поют того же Высоцкого, что и карелы. Каждый из нас подтвердит, что из песни слова не выкинешь. Из человека — тоже.

Один из вечеров русской поэзии. Оригиналы и переводы. Русские и каталонские/испанские. Барселона, культурный центр Атене?у. Все поэты и переводчики уже выступили, прозвучали Блок, Гумилев, Хлебников, Хармс, Олейников, и мы уже попрощались со зрителями, люди задышали, закашляли, заволновались. И вдруг со второго ряда заговорил старичок: он весь вечер полушутливо-деспотично выкрикивал с места реплики и энергично двигался на стуле. И вся эта суета оказалась подготовкой к его заключительному непредвиденному выступлению. Его никто не звал выступать, он — бессловесный зритель, в Москве таких героев слова и дела всегда немало. Они могут подскочить к микрофону и начать без приглашения нести свою поэзию. Здесь же подобное поведение экзотично. Публика обернулась на интонацию, на призыв. У него — спина дугой, в руке — палка. Он — как тугой согнутый рулон ковра. Публика рада. Публика уже не верит телевидению, что скандалы существуют, и вот — удача: она сама присутствует при одном из них. Незапланированный дедушка — что он скажет? Он идет три шага к столу, идет долго, хоть и спешит, и говорит-говорит на ходу: на каталонском, на русском, сбивчато, настаивая, прося. Кто-то начал его фотографировать, он отмахнул рукой, чтоб не мешали тому важному, что он хочет сделать. Он вышел и сел за стол. Играя на том, что он смешон, и стар, и уважаем, он приказной шуткой велел мне подвинуть ему микрофон, сказал: — Спасибо! — И вдруг заговорил поставленным голосом актера, которого никто не ожидал.

Он говорил: — А как жа ви забили великово первово мировова поэта алексяндря сергееча пучкина?!! Пучкин — великий поэт! — И, переходя с русского на каталонский, пользуясь нашей растерянностью и уважением к старшим, в жадном молчании зала он начал читать: — Мьедный всатник. Люблъю тьебя, пьетра тваренье, лъблю твой строгий стройный вид. — Он читал по-русски, он читал, перевирая ударения, коверкая акцентом русский язык, вероятно, не помня смысла слов, но читал артистично, показывал руками гранит, Неву и небо. Все было верно, все по тексту, но он спешил, его уверенность и наглость — эти дырявые латы Кихота — слетали, он стал говорить ла-ла, эм-эм, теряя в памяти слова, пытаясь глазами опереться на публику, которая слушала его, но слушала как сумасшедшего! Я самого себя поймал на том, что улыбаюсь, и осекся. Кто я такой? Я — такой же он, только чуть пораньше. На 50 лет пораньше. На те 50 лет, которые назад он выучил это стихотворение и исполнял его в театре с друзьями. Его время, кажется, умерло. Но кто из нас не умер, если накинуть полтинник лет? Я — это он, я выскакиваю на сцену, я не умею жить такой принятой жизнью, служить в службе, дружить с верными издателями и критиками, бухать с ними, понимать ранжиры поэзии. Не Пушкин, а жизнь — наше все! Вот единственное, что нас роднит! Не регалии и признанность, а сама жизнь, ее страсть, этот читающий дедушка, боящийся только одного: не успеть дочитать. Он читал, испуганно спеша, он был уже не наглый король, а восьмидесятилетний постреленыш: читающий, машущий руками, с вылетающими из памяти словами, уже больше половины его чтения составляли та-та-мы и эм-эмы. И он оборвал чтение. И зал грохнул. Выждал и прихлопнул его крышкой аплодисментов. Смеясь над смешной выходкой дедушки. Счастливый старичок сидел и улыбался, кивал, прося прощения за то, что прошло пятьдесят лет жизни, что он — старый старичок — так и сказал: — Простите, я — старый старичок! — Так и ушел. Так и остался в памяти.

Я родился и жил в Москве и вдруг попал в теплую Испанию, пахнущую женщинами и вечнорыжими апельсинами. Жизнь завалила меня праздниками: кричит пляж, играет гитара, танцует испанка, купаются голые туристки, шум и гам, вино и дым. Но посреди беспросветного веселья мои глаза ищут какой-то родной тростинки, какой-то коряги, опоры в чужих зарослях. Шаришь, ищешь ее, а она никуда и не девалась: ты сам — передвижной кусок России, 1977 года рождения, рост — метр восемьдесят, глаза — карие, язык — русский. Семидесятикилограммовая Россия купается в Средиземном море и не тонет. Апельсин — дерево. Орхидея — цветок. Бык — животное. Попугай — птица. Россия — наше отечество. Испания — неизбежна.

Барселона, май 2009

 1 anos — годы (исп.).