В уборщицы – до сорока

В уборщицы — до сорока.
“О, знал бы я”... Да кто бы — знал!
Всю жизнь валяла дурака —
финал.
Как говорил другой поэт —
ему давно уже видней:
“Пора, старуха, в мир теней —
ни трудодней, ни койкодней...”
О, нет!
Моей протянутой рукой
ещё не брезгуют, Орфей.
А время катится рекой —
ещё лет пять — и всё. Быстрей!
И никому не объяснить,
зачем я рву простую нить.

* * *

Грустного, смешного — понемногу.
По чуть-чуть. С поминок — хороши,
выходили с Ольгой на дорогу.
Ночь темна, Москва не внемлет Богу,
в переулке — пусто, ни души.
Мы стоим вполне определённо —
взять такси. Светла и весела
Ольга. Вдруг, как в фильме про шпионов,
вышел человек из-за угла.
В кепке и пальто — на вид неброский,
руки, как положено, в карма…
Мама миа! Говорил Домбровский —
умный человек — кругом тюрьма.
Он идёт на нас, легко и долго,
словно смерть — сейчас достанет нож.
Подошёл. А дальше: “Здравствуй, Ольга!
Ольга, ты меня не узнаёшь?”
“Здравствуй, Игорь, — Ольга отвечает, —
Как дела?” “Спасибо, ничего”.
Человек меня не замечает.
В голосе — злоба и торжество.
“Игорь, познакомься, это Вика,
гениальный, Волченко, поэт”.
Наконец он глянул, глянул дико.
Что в карманах — финка? пистолет?
“У меня, поздравьте, вышла книжка”.
“Почитаем”, — Ольга говорит.
Промелькнула робкая мыслишка —
вышла книжка, значит, не бандит.
“Что ж, пока”. Стремительный и резкий,
он уходит. В кепке и пальто.
Ольга мне: “Да это же Шкляревский.
Знаешь, он про нас подумал что?
Две ночные бабочки, наверно,
он решил, а подошёл — облом”.
Всё. Такси. Простились, хлопнув дверцей.
Думалось: вот так единоверцы!
Как же мы друг друга узнаём!

Хазару

Когда б не боль, что обрела размах
уже невыносимого рассвета...
Хотелось — быть без шума и впотьмах,
как банкою пустой внутри буфета.

Холодный ветер запахи косил
и приносил охапками сухими.
Пёс знал всему, но не произносил.
И всё-таки — когда б его спросили!

Единственное, что ещё влекло, —
лежать в кольце немеркнущего хлора.
Когда-то это всё произошло.
Но — где и с кем? Осталось ждать повтора.

Тогда он стал подробен и смирён,
и плосок,
как фигура из картона.
И вытянулся, как центурион,
и Римом стал. Венецией. Центоном.

Нерон — мерзавец. Это всем известно.
И смерть свою не смог достойно встретить —
рыдал, как баба. Курица, слизняк.
“Какой актёр, — вопил он, — погибает”.
Да что о нём мне думать? Он нужды
не знал. Не знал ни в чём отказа.
Жрал, пил и спал, и млел при виде крови,
естественно — чужой. О, погань, погань...
Когда бы он пятнадцать лет подряд
прожил в Москве без денег и прописки,
когда б его имели за ночлег,
за крышу, рюмку чая и похлёбку,
а после говорили: “Мы — друзья.
как смеешь ты не радоваться встречам?”
когда б он задыхался от болезней,
а врач — проныра, бездарь, карлик-нос —
читал свои говённые творенья
(уж лучше бы он тайны разглашал
врачебные — звучало бы достойней).
И так — всегда, во всём: стихи, стихи...
А сами — шасть в свои дома, как крысы,
жрать, пить и спать, и млеть при виде крови,
естественно — чужой, по НТВ.
Вот тогда б Нерон —
и смерть свою приветствовал, как воин,
и, уходя, ни слова не сказал...

Оставь. Со мною — бесполезно.
Я видела такие бездны,
откуда нет возврата никому.
А если кто и возвратился,
тот столько раз оборотился,
что есть число, известное уму.

Мне ангелы не помогали.
Их смрад и копоть отторгали.
А я горела, лопаясь по швам.
Мне больно — я рычу, а плакать
я не умею. Слизь и слякоть —
все слезы, вся душа — остались там.

За возвращение — расплата:
мутится разум, в уши — вату,
когда восходит полная Луна,
я выхожу — ночной прохожий —
но продирается чрез кожу
тот, кто меня вытаскивал со дна.

Он вышел чрез меня наружу,
он должен выть в жару и стужу.
Он будет выть. А я уйду во тьму.
Прости, мой ангел. Слишком поздно.
Расклад не наш. С тобою — розно.
Я не предатель брату своему.

Ты готова петь за любые деньги?
Успокойся — песен твоих не надо.
Не скули, сокройся от всех на время,
лет на сто, не больше. Тебе все рады.
На траве валяйся, обломок Рима.
Вот динарий — кесарю. С этим — строго.
А пропах мочой — говори “уриной”,
чтоб не быть потом в должниках у Бога.
И друзьям накроют в соседнем зале.
Бытие — твоё, а поминки — хором.
Мы-то знаем, что плакали здесь слезами,
а не натрий хлором.

Мне снилась Фурцева. Мы с ней
о чём-то говорили долго.
Она была простой и доброй
и не спешила в мир теней.
Потом мне снился Рыжий. Он
гулял в лесу с женой и сыном.
И есть похожий фотоснимок,
где Рыжий счастлив и влюблён.
И кем мы были в этом сне,
где все друг другом дорожили,
как люди, что остались живы
каким-то чудом на войне...

Как по водам — городовой,
влажный, как водка.
Города нет. Шта? — ничего.
Хучь — околотка!
Тёпло одет, на сколько лет,
на все сезоны.
В оттепель прёть и в гололед —
знаем резоны!
Слева — лицо, справа — лицо,
заподлицо маска.
Под сукнецом — жмёт бельецо —
ах, не для дам сказка!
Тёмно и не — видно не зги,
знай себе — стелет.
Сбил сапоги. Шта? — за долги.
Да помоги, нелюдь!
Не об Невах, не об Москвах,
не обо вше русской.
Об сапогах — дело-то швах!
Лёд впереде — хрусткой.

А како сидели на площади Гедимина —
голова к голове, будто двое влюблённых —
дёшев хлеб “Паланга”, да пахнет тмином,
виноград зеленее одеколона —
а тако и сидим, словно Дафнис и Хлоя —
голова к голове — и бяшем нелепо.
А попробуй — лепо, когда без хлеба,
без воды. С водою — что из Колона.
Вот моя — пушистая и золотая
и твоя — от агата и до нефрита.
И были мы с тобою прекрасней
всех людей, живущих в этом Египте.
Как при жизни лаялись... Протопопу
довелося в лае торчать по горло.
Аввакуму, в смысле. И мы из ямы
выползали гордо — стояли гордо.
А теперь от Тигра и до Евфрата
получается — я потеряла брата!
Знаешь, что придумала? Опуститься —
флаг всем в руки — значит с небес спуститься.
Мы сюда не вернёмся. А просто будем
приходить иногда, как родные люди.

Как я любила москвичей,
похожих на простых бичей!

В кроссовочках, штормовочках,
на зябких остановочках,

с какой-то вечной книжкою,
с портфельчиком под мышкою,
ныряющих в метро...

А нынче всё по-новому
внутри кольца Садового.

Из коммуналок — в Бутово,
где сытые-обутые
глядят им вслед хитро.

Ужо вам образованность,
порядочность, раскованность! —
живите не по лжи.

Мальчишечки приличные,
девчоночки фабричные,
седые, безразличные
столичные бомжи.